Сегодня ночью я одна в ночи

- Бессонная, бездомная черница!

Сегодня ночью у меня ключи

От всех дверей единственной столицы!

Перечитывая томик ранних стихов Марины Цветаевой, невольно задерживалась на давно знакомых и любимых, но не до конца осмысленных стихотворениях.  Приведу их полностью, ибо мелькающие в статьях отдельные строфы и даже строки не дают возможности погрузиться в словесную ткань поэта, постичь свойственную ей  глубину  мысли и переживаний. 

В огромном городе моем - ночь.

Из дома сонного иду - прочь

И люди думают: жена, дочь,-

А я запомнила одно: ночь.

Июльский ветер мне метет - путь,

И где-то музыка в окне - чуть.

Ах, нынче ветру до зари - дуть

Сквозь стенки тонкие груди - в грудь.

Есть черный тополь, и в окне - свет,

И звон на башне, и в руке - цвет,

И шаг вот этот - никому - вслед,

И тень вот эта, а меня - нет.

Огни - как нити золотых бус,

Ночного листика во рту - вкус.

Освободите от дневных уз,

Друзья, поймите, что я вам - снюсь.

<17 июля 1916, Москва> 

Магда Нахман. Портрет Марины Цветаевой. 1915.

Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может - пьют вино,

Может - так сидят.

Или просто - рук

Не разнимут двое.

В каждом доме, друг,

Есть окно такое.

Не от свеч, от ламп темнота зажглась:

От бессонных глаз!

Крик разлук и встреч -

Ты, окно в ночи!

Может - сотни свеч,

Может - три свечи...

Нет и нет уму

Моему -  покоя.

И в моем дому

Завелось такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом,

За окно с огнем!

<23 декабря 1916>

Отправимся в путешествие. Откроем книгу Вячеслава Недошивина с длинным названием: «Адреса любви. Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы».  На ее страницах кратко, но в тоже время объемно, представлены события, развернувшиеся в годы написания Цветаевой выше приведенных стихов. Решила сократить лишние для данного повествования фразы, несмотря на то, что именно так представлял себе автор описываемых им персонажей. По одной причине – старалась избежать повторений. Теперь уже своей мысли.

Из «Записной книжки №8»: «Слушайте внимательно, я говорю Вам, как перед смертью : - Мне мало писать стихи!.. Мне надо что-нибудь – кого-нибудь – любить – в каждый час дня и ночи… Была ли я хоть раз в жизни равнодушна к одному, потому что любила другого? По чистой совести – нет… Одна звезда для меня не затмевает другой – других – всех! – Да это и правильно. – Зачем тогда Богу было бы создавать их – полное небо!..»

«Этот человек всего дважды поминается в письмах Сергея. Но он пять лет был рядом с Цветаевой. Первый раз Сергей написал о нем только одну фразу: «Надеюсь, Никодим, как всегда, вас спасет». Сам Сергей с армией Корнилова в те дни как раз одолел 700 километров легендарного Ледяного похода на Екатеринодар. <…> Кстати, сражаясь, считал: Россия «выздоравливает», верил, что к Рождеству они будут в Москве. Но ей написал: «Моя последняя и самая большая просьба к Вам – живите!..». <…>

А уже в Праге, когда у нее вспыхнет новый, самый большой роман ее, Сергей, предложив ей развод, вновь помянет Никодима. Напишет Волошину, что в день бегства из Москвы, в том ноябре 17-го года, когда рвался на Дон и на всё смотрел «последними глазами» («Ты знаешь, – напишет, – на что я ехал…»), Марина «делила время между мною и другим…». Этим другим и был как раз Никодим Плуцер-Сарно.

Он жил в Николопесковском (Москва, Большой Николопесковский пер., 4), и здесь, рядом с нынешним театром Вахтангова, она всегда чуяла еле слышный запах хороших сигар. Их курил он. Дым сигары попал потом в ее стихи, как и окно его квартиры. Помните: «Вот опять окно, где опять не спят…»? Окно и ныне на втором этаже этого дома. Вот за ним, вместе с женой, и жил смуглый черноглазый доктор экономики Плуцер-Сарно. Отсюда в день знакомства, еще в 1915-м, он послал ей корзину нежных незабудок. Романтик, «эталон мужества», пишут о нем, авантюрист, жадный до жизни. Он был старше ее на десять лет, а ей всегда хотелось, чтобы кто-нибудь гладил ее по голове. «Маринушка, – писал он, – я держу в руках Вашу светлую головку и… чую явственно весь меня поглощающий ритм Вашей души… Как Вы мне необходимы…». Ныне говорят: любовь – это феромоны, игра гормонов, люди просто выдумывают свои неистовые чувства. Но так, как «выдумывала» их Цветаева, – не выдумывал никто. Более того, в отличие от нас, она вообще, кажется, жила не в реальном мире – в параллельном, своем, но столь же живом и огромном. <…>

Как-то, размышляя о любви, она напишет: «Мне нужно понимание. Для меня это – любовь. Я хочу никого не держать и чтобы никто не держал!» Но Никодиму, поперек себя, напишет иначе: «Милый! Когда я вхожу к Вам в дом, я всем существом в праве на Вас. Нельзя оспаривать право человека на воздух. Я Вами дышу, Вами…» Через полгода от любви к нему будет уже, что называется, на стену лезть: «В любую минуту я о Вас думаю… Это ныло у меня два года, а теперь воет… Люблю Вас и без сына, люблю Вас и без себя, люблю Вас и без Вас – спящего без снов! – просто за голову на подушке!..» А он к осени 1918 года принимал ее у себя почти равнодушно: «Ах, это Вы!» Говорил: «Как я могу любить Вас? Я и себя не люблю…» <…>

Параллельный мир поэта! Мир абсолюта! Может, он и спасал? В нем не была нищей, пусть и ходила теперь порой босиком. В нем не замечала ничего. В нем, как написала в дневнике, отпадали людские предрассудки: «Евреи, высокие каблуки, чищеные ногти – чистые руки! – мытье головы через день», вся та – «непереносная… жизненная дробь». В нем, наконец, уживались Сергей, Никодим и сколько, сколько еще. Наконец, в нем – даже сказать тяжко! – еще до смерти умерла для нее Ирина – ее вторая дочь».

==========

Запах, запах

Твоей сигары!

Смуглой сигары

Запах!

Перстни, перья,

Глаза, панамы…

Синяя ночь

Монако.

Запах странный,

Немножко затхлый:

В красном тумане —

Запад.

Столб фонарный

И рокот Темзы,

Чем же еще?

Чем же?

Ах, Веной!

Духами, сеном,

Открытой сценой,

Изменой!

<23 сентября 1917>

Три приведенных стихотворения посвящены одному человеку – Никодиму Акимовичу Плуцер-Сарна (1883 - 1944), большой и трудной любви Марины Ивановны Цветаевой. Действительно – «Каждый стих — дитя любви…», как сказала она позже, в 1918 году. Опять же в проникновенных стихах:

Каждый стих — дитя любви,

Нищий незаконнорожденный.

Первенец — у колеи

На поклон ветрам — положенный.

Сердцу ад и алтарь,

Сердцу — рай и позор.

Кто отец? — Может — царь.

Может — царь, может — вор.

Никодим Акимович Плуцер-Сарна

Всмотритесь в лицо этого человека. Поражает отточенность черт, выразительность глаз, и... аристократизм. Анастасия Цветаева в своих воспоминаниях рисует его портрет следующим образом: "Лицо узкое, смуглое, чёрные волосы и глаза. И была в нём сдержанность гордеца, и было в нём одиночество, и что-то было тигриное во всём этом... был он на наш вкус романтичен до мозга костей — воплощение мужественности того, что мы звали авантюризмом, то есть свободой, жаждой и ненасытностью".

Из Польши своей спесивой

Принес ты мне речи льстивые,

Да шапочку соболиную,

Да руку с перстами длинными,

Да нежности, да поклоны,

Да княжеский герб с короною.

— А я тебе принесла

Серебряных два крыла.

<20 августа 1917 года>

Об этом человеке достоверных сведений сохранилось немного. Всего несколько строк у Анастасии Цветаевой; ряд записей в тетрадях Марины Цветаевой; три письма Плуцер-Сарна к Марине; ее надпись на одном из экземпляров сборника стихов.

О том, что Никодим Акимович был настоящим другом, свидетельствуют лишь отдельные фразы из ее писем к другим корреспондентам. Так, она сообщает сестре мужа,  Лиле Эфрон, что одолжила у Плуцер-Сарна денег; будучи в отъезде, просит передать ему на хранение ее драгоценности, банковские бумаги, фотографические принадлежности.

Родился он в Польше в 1883 году. В свидетельстве о рождении записан Нусеном Никодимом назвался много позже. Окончил 7-классное немецкое коммерческое училище в Варшаве. Дальнейшее образование получил в Швейцарии, окончив университет в Берне. Продолжил обучение в Университете Лейпцига, где защитил докторскую диссертацию по экономике, изданную в Германии на немецком языке. В 1910 году он приехал в Россию в качестве агента одной из берлинской фирмы. С сестрами Цветаевыми его познакомил в 1915 году друг — Маврикий Минц, ставший вскоре мужем младшей из сестер — Анастасии. Кстати, Маврикию Минцу посвящено цветаевское стихотворение «Мне нравится, что Вы больны не мной...».

Плуцер-Сарна был женат и, судя по всему, относился к своей жене с той же заботой и нежностью, что и Марина Ивановна к Сергею Яковлевичу Эфрону. Очевидно, Татьяна Плуцер-Сарна, понимала мужа, в том числе и его нахлынувшую влюбленность. Между Мариной Цветаевой и женой Никодима установились дружеские отношения. Никто не допускал и мысли о разрушении семей…  А могут ли быть долговечны такие отношения?

Им хотелось «жизни вдвоем, простых слов». Об этом говорится в письме Никодима. А в цветаевских дневниковых записях и стихах возникают размышления о семье и долге: «Семья... Да скучно, да, скудно, да сердце не бьется... Не лучше ли: друг, любовник? Но, поссорившись с братом, я все-таки вправе сказать: «Ты должен мне помочь, потому что ты мой брат... (сын, отец...)». А любовнику этого не скажешь — ни за что — язык отрежешь».

Я бы хотела жить с Вами

В маленьком городе,

Где вечные сумерки

И вечные колокола.

И в маленькой деревенской гостинице —

Тонкий звон

Старинных часов — как капельки времени.

И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды

Флейта,

И сам флейтист в окне.

И большие тюльпаны на окнах.

И может быть, Вы бы даже меня не любили...

Посреди комнаты — огромная изразцовая печка.

На каждом изразце — картинка:

Роза — сердце — корабль. —

А в единственном окне —

Снег, снег, снег.

Вы бы лежали — каким я Вас люблю: ленивый,

Равнодушный, беспечный.

Изредка резкий треск

Спички.

Папироса горит и гаснет,

И долго-долго дрожит на её краю

Серым коротким столбиком — пепел.

Вам даже лень его стряхивать —

И вся папироса летит в огонь.

<10 декабря 1916>

Мечты, выраженные в стихах. Пожалуй, дошла очередь до ее последнего письма этому удивительному человеку. Привожу его текст полностью, ибо в нем кричит душа Марины, постигшее ее разочарование:  

«Пишу Вам это письмо с наслаждением, не доходящим, однако, до сладострастия, ибо сладострастие — умопомрачение, а я — вполне трезва.

Я Вас больше не люблю.

Ничего не случилось, — жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, — никогда.

Если бы Вы полюбили другую женщину, я бы улыбнулась — с высокомерным умилением — и задумалась — с любопытством — о Вас и о ней.

Я — aus dem Spiel. (* "вне игры", нем.)

— Все, что я чувствую к Вам — легкое волнение от голоса, и то общее творческое волнение, как всегда в присутствии ума-партнера.

Ваше лицо мне по-прежнему нравится.

— Почему я Вас больше не люблю? Зная меня, Вы не ждете «не знаю».

Два года подряд я — мысленно — в душе своей — таскала Вас с собой по всем дорогам, залам, церквам, вагонам, я не расставалась с Вами ни на секунду, считала часы, ждала звонка, лежала, как мертвая, если звонка не было, всё, как все, и все-таки не всё, как все.

Вижу Ваше смуглое лицо над стаканом кофе — в кофейном и табачном дыму — Вы были как бархат, я говорю о голосе — и как сталь — говорю о словах — я любовалась Вами, я Вас очень любила.

Одно сравнение — причудливое, но вернейшее: Вы были для меня тем барабанным боем, подымающим на ноги в полночь всех мальчишек города.

— Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю всегда до самой последней возможности.

Сначала Вы приходили в 4 часа, потом в 5 ч., потом в 6 ч., потом в восьмом, потом совсем перестали.

Вы не разлюбили меня (как отрезать). Вы просто перестали любить меня каждую минуту своей жизни, и я сделала то же, послушалась Вас, как всегда.

Вы первый забыли, кто я.

Пишу Вам без горечи — и без наслаждения. Вы без горечи — и без наслаждения, Вы все-таки лучший знаток во мне, чем кто-нибудь, я просто рассказываю Вам, как знатоку и ценителю — и я думаю, что Вы по старой привычке похвалите меня за точность чувствования и передачи».

<октябрь 1918 >

Однако не все так просто и однозначно. Уже вернувшись из эмиграции в Москву, на своем сборнике стихов «Версты», подаренном поэту и коллекционеру Алексею Елисеевичу Крученых, под стихотворением «Руки даны мне — протягивать каждому обе…», она сделает надпись:

«Все стихи отсюда - до конца книги - и много дальше - написаны Никодиму Плуцер-Сарна, о котором - жизнь спустя - могу сказать, что - сумел меня любить, что сумел любить эту трудную вещь - меня...»

МЦ, Москва, 3-го мая 1941 г.».

Печален конец этой истории. Весной 1922 года Марина Цветаева уехала с дочерью к мужу в Берлин, затем в Прагу. После этого почти четырнадцать лет жизни в Париже. Возвращение домой, в Россию. И…31 августа 1941 года веревочная петля в далекой Елабуге оборвет ее жизнь.

Находясь в эмиграции, Цветаева тосковала по любимой Тарусе, стремилась к ней всей душой: «Я хотела бы лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в тех местах земляника. Но, если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов... поставили с тарусской каменоломни камень».

Завещание поэтессы исполнилось только 9 октября 1988 года. На высоком берегу Оки был поставлен камень с тарусской каменоломни с надписью «Здесь хотела лежать Марина Цветаева». Ранее рядом с этим местом располагалось хлыстовское кладбище, а около него - дача «Песочное», где летом обычно отдыхала семья Цветаевых.

Никодим Акимович переживет Цветаеву всего на три года. Оказалось, что в 1937 он  был арестован по доносу и осужден по экономической статье на 4 года.  Отошел в мир иной в 1944 году в Ташкенте, уже после возвращения из ссылки. Скончался от инфаркта в нищете и одиночестве.

Выше расположено его единственное  фото, сохранившееся после обыска и ареста.