На несгорающем костре немыслимой любви .
 

14 апреля 1930 года Владимир Маяковский выстрелил себе в сердце... 

Поэт, который, по словам Лидии Гинзбург, «большую часть из того, что люди делают в жизни, не делал или делал плохо, а умел только любить и писать стихи», взывал, всматриваясь в наши будущие лица:  

Грядущие люди! Кто вы?
Вот я – весь боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.

Пастернак говорил о его лирике: «Я очень любил раннюю лирику Маяковского. На фоне тогдашнего паясничанья её серьёзность, тяжёлая, грозная, жалующаяся, была так необычна. Это была поэзия мастерски вылепленная, горделивая, демоническая и в то же время безмерно обречённая…»

Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льётся дорогою дольней.
Это душа моя клочьями порванной тучи
в выжженном небе на ржавом кресте колокольни!

Ранний Маяковский – поэт пронзительной душевной муки, обиды и жалобы. Что такое Маяковский без трагической лирики? Один сплошной плакат. Он долго насиловал, калечил, уродовал свой поэтический дар. Изо всех сил  стремился задушить в себе поэта. Но — не смог. И когда отойдут в прошлое все страсти, которые и сейчас кипят вокруг его имени, станет окончательно ясно, что настоящий Маяковский — не агитатор, горлан и главарь, ассенизатор и водовоз, каким он сам себя рисовал, обращаясь к «товарищам потомкам». Настоящий Маяковский — гениальный лирик, с огромной силой выразивший трагедию человеческого существования, неприкаянность, одиночество человека, затерянного в необъятных просторах холодной, необжитой вселенной.

Время! Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой в божницу века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека.

… Значит — опять, темно и понуро
сердце возьму, слезами окапав,
нести, как собака, которая в конуру
несёт перееханную поездом лапу.

… Лошадь, не надо, лошадь, слушайте,
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка, все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.

К этим — и многим другим его строчкам прикасаешься, как к концу оголённого электрического провода. Прикосновение — душой — к истинной поэзии — дело не менее опасное. Хорошо сказала об этом  М. Цветаева: «Младшим дают «Утопленника» и удивляются, когда пугаются. Старшим — Письмо Татьяны и удивляются, когда влюбляются (стреляются). Дают в руки бомбу и удивляются, когда взрывается».
Зная, чувствуя эту опасную, взрывчатую силу своего дара, поэты не раз задумывались: к чему он? И нужен ли он людям?

Как в ночь звезды падучей пламень
не нужен миру я...

Это — Лермонтов. А спустя 80 лет — почти буквально! - ему вторит Маяковский:

Какими Голиафами я зачат -
такой большой и такой ненужный?

В. Шкловский писал Ю. Тынянову о Маяковском во второй половине апреля 1930-го года: «Он был искренне предан революции. Нёс сердце в руках, как живую птицу. Защищал её локтями. Его толкали. И он чрезвычайно устал. Личной жизни не было. Он страшно беззащитен».

Ты шлёшь моряков на тонущий крейсер,
туда, где забытый мяукал котёнок.
 
Кажется, это он сам, всеми забытый Маяковский, мяучит и хочет, чтобы его пригрели.  Он очень любил одну незатейливую песенку и часто напевал ее:

У вороны есть гнездо,
У верблюда – дети,
А у меня – никого,
Никого на свете.

Ему было свойственно не одиночество,   а — одинокость (это всё-таки не одно и то же).

За всех — пуля, за всех — нож.
А мне когда? А мне-то что ж?
В детстве, может, на самом дне,
десять найду сносных дней.
А то, что другим?! Для меня б этого!
Этого нет. Видите — нет его!
...Нет людей. Понимаете крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?
Брошусь на землю, камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.
Истомишимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая.
Слушайте ж: всё, чем владеет моя душа,
а её богатства пойдите смерьте ей! -
великолепие, что в вечность украсит мой шаг,
и самоё моё бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклонённых соберёт мировое вече,
всё это — хотите? - сейчас отдам
за одно только слово, ласковое, человечье.

 Когда ему было особенно тяжело, он просил друзей: «Отнесись ко мне».

У лет на мосту, на презренье, на смех,
земной любви искупителем значась,
должен стоять, стою за всех,
за всех расплачусь, за всех расплачусь.
 
Он не стыдился своих слез.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина стонет, корчится...
                                                          
Он зачёркивал строки о косом дожде, находя их чересчур чувствительными, он «себя смирял, становясь на горло собственной песне», называл себя «волом», даже «волищем», о своих стихах говорил, что они «бегемоты», что у него «слоновья шкура», которую не пробить никакой пулей. На самом деле он жил без обыкновенной человеческой кожи.
 
Но мне люди – и те, что обидели –
вы мне всего дороже и ближе.
Видели –
как собака бьющую руку лижет? 

Художник Ю. Анненков вспоминал, как в 1929 году в Париже встретился с Маяковским в ресторане. Тот спросил его, когда он собирается в Москву. Анненков ответил, что не собирается, так как хочет остаться художником. «А я – возвращаюсь, так как я уже перестал быть поэтом. Теперь я – чиновник», – сказал он тихо и зарыдал. Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала: «Что такое? Что происходит?» Маяковский жестоко улыбнулся и ответил по-русски: «Ничего, ничего. Я просто подавился косточкой».  
Аркадий Ваксберг высказал предположение — очень верное, по-моему, что Маяковский рыдал тогда не оттого, что превращается в какого-то там чиновника, а оттого, что он запутался в лубянских сетях, в тех мелких поручениях и просьбах, что давали ему Аграновы за право свободно пересекать границу в оба конца. Пастернак писал в «Охранной грамоте»: «Маяковский застрелился из гордости, оттого, что осудил что-то в себе или около себя». - Да, и в себе, и около себя. Он понял, какому дьяволу служило его перо, на что разменял он свой огромный талант.
В. Маяковский застрелился 14 апреля – 1 апреля по старому стилю. И многие, когда им говорили, что Маяковский застрелился, смеялись, думая, что их разыгрывают. Ему было 37 лет. Роковой возраст: в этом возрасте умерли Рафаэль, Байрон, Пушкин, Ван-Гог, Артюр Рембо, Тулуз-Лотрек, Хлебников…

 
Фонари вот так же врезаны были  
в середину улицы. Дома похожи.
Вот так же, из ниши, головы кобыльи
вылеп.
Прохожий! Это улица Жуковского?
            
            Смотрит, как смотрит дитя на скелет.  
             Глаза вот такие, старается мимо.
             «Она — Маяковского тысячи лет:
             он здесь застрелился у двери любимой.

В это день Брики из Амстердама отправили Маяковскому веселую открытку: «До чего здорово тут цветы растут! Настоящие коврики – тюльпаны, гиацинты и нарциссы». Открытка была адресована уже мертвому человеку.
Похороны были грандиозными. За гробом шло более 60-ти тысяч человек. У крематория стреляли в воздух, чтобы дать возможность внести гроб в ворота. Кто-то из современников сказал: «Если б Маяковский знал, что его так любят — не застрелился бы...»

 
Сразу после самоубийства Маяковского 37 мальчиков — по числу прожитых поэтом лет — публично покончили с собой на центральной площади в Тбилиси. Официальная власть до сих пор молчит об этой истории.(«Над собою чуть не взвод расправу учинил» - писал Маяковский, когда то же самое было после самоубийства Есенина). Целью стихотворения Маяковского «На смерть Есенина» было — парализовать действие предсмертных есенинских стихов. Но когда читаешь его сейчас — оно звучит ещё могильнее, чем последние строки Есенина. Те строки ставили знак равенства между жизнью и смертью, а у Маяковского на сей день один довод за жизнь — она труднее смерти.
Маяковский написал в предсмертном письме, что «любовная лодка разбилась о быт». На самом деле его жизнь разбилась о поэзию. Он погиб, изготовляя лирические стихи. Он отравился ими.
Застрелился Маяковский при Полонской, но вряд ли ее можно считать причиной выстрела. Скорее, поводом, последней каплей, переполнившей перечень «взаимных болей, бед и обид». Тут был целый комплекс причин: и проверка своей неотразимости потерпела крах, и неуспех «Бани», и неудача выставки, на которую не пришли те, кого он ждал… Все это, казалось бы, такие мелочи. Но он был Поэт. Он хотел все преувеличивать. Без этого он не был бы тем, кем он был.
Казалось, он нарочно приучает современников к мысли о своём грядущем конце. Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях. Он часто говорил о самоубийстве, это изначальная и сквозная тема его лирики. Он словно примеривал к себе все его способы и варианты:
 
Лягу, светлый, в одеждах из лени,
На мягкое ложе из настоящего навоза,
И тихим, целующим шпал колени,
Обнимет мне шею колесо паровоза.

…Все чаще думаю – не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.

…Радуйся, радуйся, ты доконала!
Теперь такая тоска,
Чтоб только добежать до канала
И голову сунуть воде в оскал.

А сердце рвется к выстрелу,  
А горло бредит бритвою. 

…Верить бы в загробь! Легко прогулку пробную.
Стоит только руку протянуть –
Пуля мигом в жизнь загробную
Начертит гремящий путь.

Люди часто забывают, что поэт обладает обостренной чувствительностью. Он все доводит до космических размеров, все видит словно сквозь увеличительное стекло. Кто-то опаздывал на партию в карты – он никому не нужен. Знакомая девушка не позвонила, когда он ждал – никто его не любит. А если так – значит, жить бессмысленно. Разговор о психическом здоровье поэта – вещь тонкая и обоюдоострая. Известно, что вообще к людям искусства врачи применяли иные критерии, и рамки нормы для них существенно шире. А иначе – кого из русских писателей мы могли бы назвать нормальным? И здесь Маяковский не исключение, а лишь подтверждение закономерности.
В 1915 году он напишет поэму — гиперлюбовную «Флейту-позвоночник», продолжающую линию любовного «Облака в штанах» (тогда она называлась «Стихи ей»). Кому ей — всем было ясно.

 
 
Знаю: каждый за женщину платит.
Ничего, если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака?

Лиля Брик говорила: «Мне кажется, в ту последнюю ночь перед выстрелом мне достаточно было положить ладонь на его лоб, и она сыграла бы роль громоотвода». Кто знает…

Когда стали открыты архивы КГБ, были опубликованы донесения мелких агентов, следивших за Маяковским. В одном из них некто по кличке Арбузов докладывал: «В Маяковском произошёл перелом. Он не верит в то, что пишет». И дата: «14 апреля 1930 года». В этот день поэт и выстрелил себе в сердце.
Вспоминается знаменитое высказывание Маяковского: «Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак». Однако самому ему это не удалось. Поэт не может быть мастаком. Либо — либо. Громогласные лозунги и грубый напор (когда в бухгалтерии не платили гонорара, Маяковский палкой разбивал окна), словом, всё, что было в нём от мастака, пожухло и поблёкло, а сохранилось только печальное, поэтически незащищённое, и сама смерть показала, что напор и лозунги были всего лишь щитом и забралом.
В поэме «Про это» Маяковский, обращаясь к «большелобому химику 30 века», умолял, чтобы тот воскресил его:

Воскреси хотя б за то, что я поэтом
ждал тебя, откинул будничную чушь!

Но и тогда уже не было у него никакой уверенности, что людям будущего он сможет пригодиться именно в качестве поэта:

Что хотите буду делать даром -
чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть.
Я могу служить у вас хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?

Если предположить, что сейчас Маяковского каким-то чудом бы воскресили, наверное, в самом деле, кроме как швейцаром в наше шкурное рыночное время ему не удалось бы устроиться. А уж в толстые журналы пробиться — и подавно.  
Не имеет смысла гадать, что сталось бы с Маяковским, не выстрели он себе в сердце. Абсурдно гадать о судьбе уцелевшего Вертера, потому что Вертер и есть тот, кто стреляется. Одинокий поэт, убивающий себя в государстве безжалостных догматов и лицемерной любви.

У лет на мосту, на презренье, на смех,
земной любви искупителем значась,
должен стоять, стою за всех,
за всех расплачусь, за всех расплачусь.

…Может быть, от дней этих, жутких, как штыков острия -
когда столетия выбелят бороду,
останемся только ты и я,
бросающийся за тобой от города к городу.

...Петлёй на шею луч накинь.
Сплетусь в палящем лете я!
Гремят на мне наручники -
любви тысячелетия.

И только боль моя острей -
стою, огнём обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.

http://nmkravchenko.livejournal.com/13374.html