Цитата сообщения Наталия_Кравченко

Первая часть здесь

Третья часть здесь

Коктебель

Коктебель и Волошин неразделимы. Он первым поселился в этих неприветливых местах, в им самим построенном доме, к порогу которого подкатывали волны прибоя. С Волошина, собственно, и начинается литературная история Коктебеля.

 

Как в раковине малой — Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть её мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы её повторены
В движении и завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии тёмная страна,
Заключена и преображена.

 

Когда-то, в 60-е годы 19 века, это были дикие необжитые места .

 

Раньше Коктебель был глухой деревушкой болгар под Феодосией, переселившихся туда с родины во время русско-турецкой войны 1876-77 годов.

 

Болгары называли её Кехтебели, что в переводе означало «страна синих гор». По сравнению с южным берегом Крыма красота Коктебеля кажется суровой и даже скудной. В гомеровские времена эту землю называли Киммерией и считали краем света, мрачным севером. Вот как отобразил её Волошин в своих знаменитых акварелях.

 

Волошин не писал этюдов с натуры, он создавал свои пейзажи от себя, импровизировал.

 

Его акварели — это не тот Крым, который может снять любой фотограф. Это какой-то идеализированный, поэтический Крым, романтичный, сказочный. Волошин подчёркивает те элементы этой местности, которые вызывают ассоциации с древней Элладой, выжженной Ламанчей, библейскими полупустынями Сирии.

 

 

При взгляде на эти пейзажи всплывают в памяти аргонавты в Колхиде, Одиссей, подплывающий на своём корабле к берегам Киммерии, родина амазонок, земля у входа в Аид, куда Орфей входил за своей Эвридикой. Кажется, что всё это происходило здесь, на этой земле.

 

Это не просто пейзажи, это не этюды, а фантазии на тему Коктебеля, это нечто нереальное: красивые вымыслы, грёзы, сны.

 

Горное море. Чёткий абрис деревьев. Акварельная графика. Не устаёшь удивляться тонкости и изяществу этих акварелей. Многие видели в них влияние японской школы, сходство с классической китайской и японской эстетикой. Потом всё это вылилось у Волошина в цикл стихов «Киммерийские сумерки». «Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный КоктЕбель», - так начиналось одно из стихотворений.

 

Коктебельский пейзаж — один из самых красивых земных пейзажей. Это пейзаж глубокой древности и напоминает местность древней Греции.

 

Он очень пустынен и в то же время разнообразен. Соединение морского и горного пейзажа с разнообразием широких предгорий и степных далей. Расположение на границе морских заливов, степи и гор делает его редким и единственным в смысле местности.

 

Большая часть волошинских акварелей сопровождается стихтворными надписями — своеобразным поэтическим комментарием.

 

Каменья зноем дня во мраке горячи.
Луга полынные нагорий тускло-серы...
И низко над холмом дрожащий серп Венеры,
как пламя воздухом колеблемой свечи.

 

Это делало его работы необычайно самобытными, надписи как бы дополняли изображение, акцентировали его музыкальный настрой. Древнее изречение гласит: «Стихотворение — говорящая картина. Картина — немое стихотворение». Это определение вполне подходит творчеству Волошина. Это не живопись в чистом виде, а музыкально-красочная композиция на тему киммерийского пейзажа.

 

Не сразу Коктебель раскрылся поэту в своей сокровенной сути. Лишь весной 1907 года, когда он решил побыть здесь в уединении, тяжело переживая разрыв с Маргаритой, «безрадостный Коктебель» помог ему избыть горечь душевного одиночества, ощутить сиротство своего пребывания в мире.

 

Как мне близок и понятен
Этот мир — зелёный, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.

И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.

 

 

Киммерийские стихи стали высшим достижением волошинской лирики. Он достиг здесь удивительного соответствия между точными описаниями того, что открывается глазу, и — пейзажем души. А. Толстой называл Волошина «поэтом ритма вечности».

 

Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

 

Последняя строка требует пояснения: одна из Коктебельских гор — береговой хребет Карадага, вдающийся в море, своими очертаниями по всеобщему признанию напоминала профиль Волошина, поражая сходством с абрисом рта, бороды.

 

И хотя все понимали, что это всего лишь игра природы, некоторых охватывал при виде этой скалы мистический страх. Марина Цветаева, для которой Волошин всегда был старшим другом и учителем, посвятившая ему несколько стихотворений в разные годы жизни, с каким-то мистическим чувством писала о нём: «А вдруг он и в самом деле божество? Пан здешних мест? Почему скала, выходящая из моря возле его дома, так послушно запечатлела его облик, может быть, тысячу лет тому назад? Не был ли он заброшен сюда богами разгневанного Олимпа?»
Всё это создавало легендарный ореол вокруг образа Волошина, вызывавшего у людей зачастую античные, языческие ассоциации, что объяснялось и его любимым облачением (белый полотняный балахон, напоминающий греческую тунику), и его портретным сходством с бюстом Зевса Отриколийского, подмеченном им самим в стихотворном цикле «Облики»:

 

Я узнаю себя в чертах
Отриколийского кумира
По тайне благостного мира
На этих мраморных устах.

 

О, вещий голос тёмной крови!
Я знаю этот лоб и нос,
И тяжкий водопад волос,
И эти сдвинутые брови…

 

Я влагой ливней нисходил
На грудь природы многолицей,
Плодотворя её, я был
Быком, и облаком, и птицей…

 

М. Волошин. Автопортрет

 

Лики и облики

 

У Волошина было около 50-ти автопортретов — и это не самолюбование, а нормальный интерес человека, всю жизнь стремившегося познать самого себя. И — найти свой лик, в котором — высшая тайна. Он искал этот лик в каждом человеке, в том числе и в себе.

 

 

В 1907 году Волошин пишет серию очерков «Лики творчества», в которых запечатлел литераторов, собиравшихся на башне В. Иванова.

 

 

 

В них даны многогранные живописно-зримые портреты современников. Продолжением этой творческой линии стал большой цикл стихов- портретов «Облики». Под ликом, обликом Волошин понимал некий синтетический образ человека, в котором духовные особенности выступают во внешних проявлениях — во внешности, в повадках, в событиях его жизни.
Вот, например, одно из стихотворений этого цикла. Оно обращено к Марии Кудашевой, ставшей потом женой Ромена Роллана.

 

Мария Кювилье (Кудашева)

 

 

Мария отличалась влюбчивым характером, но, влюбляясь, зачастую не знала и не понимала того человека, которого любила, любя свой придуманный образ, свою мечту. Волошин пытается в этом стихотворении помочь ей измениться внутри самой себя, дать ей представление о подлинной любви, о ценности человеческой личности.

 

Любовь твоя жаждет так много,
Рыдая, прося, упрекая...
Люби его молча и строго,
Люби его, медленно тая.

 

Свети ему пламенем белым -
Бездымно, безгрустно, безвольно.
Люби его радостно телом,
А сердцем люби его больно.

 

Пусть призрак, творимый любовью,
Лица не заслонит иного, -
Люби его с плотью и кровью -
Простого, живого, земного...

 

Храня его знак суеверно,
Не бойся врага в иноверце...
Люби его метко и верно -
Люби его в самое сердце!

 

Ещё одно из стихотворений этого цикла посвящено писательнице Рашель Мироновне Хин.

 

 

Рашель Мироновна Хин-Гольдовская (1863–1928) — крупная русско-еврейская писательница, яркий драматург, блистательная мемуаристка, ученица Тургенева, она печаталась в ведущих русских и русско-еврейских изданиях, ее пьесы шли на сцене Малого театра. Приметная фигура в кругу московской интеллигенции, Хин содержала литературный салон, завсегдатаями которого были В. Соловьев, Л. Андреев, М. Горький, А. Кони, А. Толстой и др. Имя ее обессмертил М. Волошин, посвятив «Р. М. Хин» ставшее хрестоматийным стихотворение «Я мысленно вхожу в Ваш кабинет…» (оно было положено на музыку композитором Д. Тухмановым и стало шлягером в застойные времена).

Послушайте эту песню с незабвенной пластинки «По волнам моей памяти»:

 

Святая горечь любви

 

Коктебель помогает Волошину обрести душевное равновесие. Он уходит в горы и, бродя там по ущельям, среди колючих кустарников и озёр, в безрадостной природе этого края находит созвучие своему душевному состоянию.

 

В душе что-то проясняется, всё видится цельным и оправданным. «Я начинаю действительно только теперь приобщаться к Коктебелю, - пишет он Маргарите. - Коктебель для меня никогда не был радостен. Он всегда был горек и печален. Но каждый раз в этой горечи рождались новые ростки и новая жизнь, всё перекипало, оседало, прояснялось... Он — моя горькая купель».

 

 
Волошин расстался с Маргаритой, но их духовная связь не прекращалась. Это не было связью мужа и жены. «Не в этом, - пишет он, - было таинство, нас связавшее». Макс настойчиво зовёт Маргариту в Коктебель в надежде, что земля, исцелившая его, поможет и ей освободиться от слепой безысходной любви к Вячеславу. В середине августа та приезжает к нему.

 

знаменитый дом Волошина, который так и не стал домом для Маргариты

 

 

Сабашникова вспоминала: «Взволнованно принял меня Макс. Побеленные стены его дома были к моему приезду украшены гирляндами цветов. Мы вместе ходили по окрестностям. Наша совместная жизнь была невыразимо печальна: между ним и мной стоял призрак, зачаровавший меня».

 

В 1910 году выходит первый сборник М. Волошина — после десяти лет профессиональной поэтической работы. Если Ахматова, Цветаева, Мандельштам и Пастернак свои первые сборники издали в 18 лет, то Волошин — в 33 года. Он очень тщательно работал над стихами. Порой одно стихотворение писалось несколько лет. Критик Э. Голлербах писал, что по той тщательной отделке, какая свойственна каждому стихотворению этого поэта, по точности и изысканности чеканных образов — его можно назвать ювелиром стиха.
Названа книга была скупо и строго: «Стихотворения». Но у неё длинный подзаголовок: «Годы странствий. Amori amara sacrum. Звезда полынь. Алтари в пустыне». В переводе: «Святая горечь любви». Почти все стихи здесь посвящены Маргарите.

 

 

Пурпурный лист на дне бассейна
Сквозит в воде, и день погас…
Я полюбил благоговейно
Текучий мрак печальных глаз.

 

Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали, —
Мне не идти тебе вослед.

 

Не преступлю и не нарушу,
Не разомкну условный круг.
К земным огням слепую душу
Не изведу для новых мук.

 

Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам —
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.

 

В ранних стихах Волошина много романтизма и мистицизма, они воскрешают средиземноморские века и мифы («оком мертвенной Горгоны обожжённая земля»). Всё это ещё не тот Волошин, которого будет помнить вся Россия... Но среди всех этих Горгон, Персефон и Гераклов нет-нет да и зазвучит волнующая лирическая нота, пафос, рождённый не умом, а сердцем. Таково, например, одно из лучших стихотворений там, - «Надпись на античном барельефе», где используется миф об Орфее, спустившимся в царство мёртвых за своей женой Эвридикой, но не сумевшем вывести её оттуда.

 

Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях темных. Мы
Один к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы.

 

По мертвым рекам всплески весел;
Орфей родную тень зовет.
И кто-то нас друг к другу бросил,
И кто-то снова оторвет...

 

Бессильна скорбь. Беззвучны крики.
Рука горит еще в руке.
И влажный камень вдалеке
Лепечет имя Эвридики.

 

Не царевич я! Похожий
на него, я был иной...
Ты ведь знала: я – Прохожий,
близкий всем, всему чужой.

Мы друг друга не забудем,
и, целуя дольний прах,
отнесу я сказку людям
о царевне Таиах.

 

 

Эта сказка всегда была с ним. И потом, когда они расстанутся навсегда с Маргаритой, она будет напоминать ему о любви, о неразгаданной восточной принцессе, о городе, ставшем для него источником вдохновения. Бюст царевны Таиах и сейчас украшает Дом-музей Волошина в Коктебеле, и мы с трепетом вглядываемся в черты той, древней, поистине бессмертной Возлюбленной.

 

Любить без слез, без сожаленья,
Любить, не веруя в возврат…
Чтоб было каждое мгновенье
Последним в жизни. Чтоб назад

Нас не влекло неудержимо,
Чтоб жизнь скользнула в кольцах дыма,
Прошла, развеялась… И пусть
Вечерне-радостная грусть

Обнимет нас своим запястьем.
Смотреть, как тают без следа
Остатки грёз, и никогда
Не расставаться с грустным счастьем,

И, подойдя к концу пути,
Вздохнуть и радостно уйти.

 

Конец этой истории положила скоропостижная смерть жены Вячеслава Иванова от скарлатины.

 

 
Казалось бы, ничто не мешало теперь воссоединиться влюблённым. Но когда Маргарита, выждав приличествующее время для траура, приехала к вдовцу, то почувствовала, что он уже не принадлежит ей.

 

В. Иванов довольно скоро женится вновь, но не на Аморе, а на своей 18-летней падчерице. «Я не узнала Вячеслава, - напишет потом М. Сабашникова в своей книге. - Он был в чьей-то чуждой власти. Я отошла».
Волошин был больше, чем за себя, оскорблён за Аморю. «Вячеслав был в её жизни как злой огонь, - пишет он матери. - Он сжёг всё, что было, и сам ничего не дал ей, оставив её с опустошённой и одинокой душой».

 

В годы революции Сабашниковой пришлось пережить голод, холод, лишения, которым она стремилась противопоставить деятельный труд, внести свет духа в своё окружение.
В 1922 году она покинет Россию, поселившись на юге Германии, в Штутгарте. Там в 1968 году она издаст свои воспоминания, которые у нас впервые вышли на русском языке в Москве в1993-ем (М., Энигма), четверть века спустя. Книга называется «Зелёная змея» - это гётевский символ змеи — земного Я, идущего через опыты земной жизни.

 

Книга эта интересна не только подробностями её жизни с Волошиным и В. Ивановым, в ней представлена картина культурной жизни России, отчасти Европы первой четверти 20 века, где поэтесса, писательница и художница рассказывает о встречах со знаменитостями эпохи: Бальмонтом, Блоком, Белым, Л. Толстым, Р. Штейнеом, Н. Бердяевым, Коровиным, Ремизовым, Мережковским.
Умерла Маргарита Сабашникова в 1973 году в возрасте 91 года.

 

Игра в жизнь, в любовь, в роковые страсти, признание неизбежным и необходимым мучительных страданий стало генеральной и роковой репетицией накануне будней кровавых революционных дней, которые Волошин с поразительной провидческой силой предскажет задолго до того, как они разразятся над Россией. Но об этом — в третьей части моего рассказа.

 

«Обормотник»

 

Волошин не жил в своём Коктебеле затворником, как это может показаться.

 

Его дом был местом паломничества писателей, артистов, художников, которых он привлекал своей высокой интеллектуальной атмосферой, книжными богатствами, музыкой, живописью, величественной природой Крыма. Каждый сезон в доме поэта гостило по 300-400 человек.

 

С годами волошинский Коктебель приобрёл известность как своеобразный культурный центр, не имевший тогда в стране никаких аналогов. Его называли «Киммерийскими Афинами». Нигде в России не было такого сосредоточия интересных людей. В доме Волошина в разное время обретались А. Толстой, Н. Гумилёв, М. Цветаева, О. Мандельштам, А. Белый, М. Булгаков, С. Соловьёв, К. Чуковский, В. Ходасевич. Здесь Горький читал свои рассказы и «Сказки об Италии». Здесь Гумилёв писал своих «Капитанов».

 

Волошин с гордостью признавался в одном из писем: «Я превратил свой дом в бесплатную колонию для писателей, художников и учёных, и это даёт мне возможность видеть русскую литературу у себя, не ездя в Москву и в Союз Писателей».

 

В Коктебеле у Волошина. Слева — 12-летняя Ольга Ваксель.

 

Он действительно не брал ни копейки со своих многочисленных гостей, что в самый разгар курортного сезона воспринималось многими обывателями как очередное чудачество хозяина. А Волошин отвечал им: «Я не собственник и не помещик. Я интеллигент-пролетарий, и дом мой — это общее достояние людей единой со мной веры, то есть людей искусства».

 

В этом доме царил совершенно непохожий ни на что уклад: дух творчества, игры, мистификаций, весёлых розыгрышей. Здесь образовалось некое общее гнездо, которое А. Толстой назвал «обормотником», а его обитателей и гостей — "обормотами".

 

В Волошине было необычайно сильно «ренессансное» начало. А. Белый называл его «творцом быта». Дом был выстроен по чертежам самого поэта и полностью отвечал его представлениям о том, как должен жить человек искусства.

 

Венецианские окна, башенки-балконы, просторная и светлая мастерская с высокими окнами на три стороны света, стены, увешанные книжными полками, библиотека в несколько тысяч томов.

 

В доме — хороший рояль, картины известных живописцев, бюст египетской царицы Таиах.
А увенчивала дом вышка для астрономических наблюдений или, как её называли, «башня».

 

Там же Волошин и спал. На вышке этой башни, широкой площадке с перилами, гости, по завистливому выражению дачников, «поклонялись солнцу», то есть попросту загорали в купальных костюмах, а по ночам, по их же выражению, «поклонялись луне», то есть беседовали и читали стихи под звёздным небом.

 

Макс и Марина

 

Необычен был дом, необычен и сам хозяин дома. Пышнобородый, с разлетающимися на ветру седоватыми кудрями под древнегреческой повязкой, в просторной домотканной блузе, напоминающей хитон, в разношенных сандалиях, с пастушеским посохом в руке, он казался похожим на бродячего старца гомеровских времён, на древнегреческого философа, размышляющего на берегу о судьбах мира. При взгляде на него возникали ассоциации с Зевсом, Паном с картины Врубеля, Посейдоном...

 

 И он, действительно, как бог, мог творить судьбы людей, мог дарить людям самих себя, ибо обладал редким даром угадывания лучшего в них, угадывания творческой основы в человеке.
На всю жизнь осталась ему благодарна Марина Цветаева за то, что он помог ей открыть саму себя. В первом же поэтическом сборнике никому тогда не известной 18-летней девушки Волошин увидел незаурядный талант.

 

Он тут же откликнулся на него одобрительной статьёй, где тонко подметил особенности цветаевской музы, и сам принёс эту статью ей домой. Так произошла их встреча, которая положила начало яркой, одной из самых значительных дружб, которой судьба одарила Цветаеву.

 

 

На другой день Волошин прислал ей стихи, навеянные её сборником «Вечерний альбом»:

 

Ваша книга странно взволновала —
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.

 

Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость всё сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?

 

Ваша книга — это весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо — есть!»

 

А потом был Коктебель — самое счастливое время в жизни Марины...

 

 

 

М. Цветаева в Коктебеле

 

Её благодарные письма: «Дорогой Макс! Если бы ты знал, как я хорошо к тебе отношусь! Я тебе страшно благодарна за Коктебель и вообще за всё, что ты мне дал. Чем я тебе отплачу?»

 

Она отплатит ему по-цветаевски щедро: уже после смерти Волошина напишет очерк о нём «Живое о живом», ставший настоящим памятником поэту, в котором создаст непревзойдённый по достоверности и блеску мастерства образ дорогого ей человека и поэта. Тогда же — в 1932-ом — создаст и цикл стихотворений, посвящённых Волошину:

 

Над вороным утесом —
Белой зари рукав.
Ногу — уже с заносом
Бега — с трудом вкопав

 

В землю, смеясь, что первой
Встала, в зари венце —
Макс! мне было — так верно
Ждать на твоем крыльце!

 

Позже, отвесным полднем,
Под колокольцы коз,
С всхолмья да на восхолмье,
С глыбы да на утёс —

 

По трехсаженным креслам:
—Тронам иных эпох! —
Макс! мне было — так лестно
Лезть за тобою — Бог

 

Знает куда! Да, виды
Видящим — путь скалист.
С глыбы на пирамиду,
С рыбы — на обелиск...

 

Ну, а потом, на плоской
Вышке — орлы вокруг —
Макс! мне было — так просто
Есть у тебя из рук,

 

Божьих или медвежьих,
Опережавших «дай»,
Рук неизменно-брежных,
За воспаленный край

 

Раны умевших браться
В веры сплошном луче.
Макс, мне было так братски
Спать на твоем плече!

 

 

Это был единственный, кажется, адресат стихов Цветаевой, духовная близость с которым не переросла в иную область отношений, ничем не осложнила и не омрачила их светлой дружбы, оставив чувство безграничной благодарности, пронесённой ею через всю жизнь.

 

Позднее счастье

 

И. Эренбург как-то заметил: «Волошин всех причислял к своим друзьям, а друга, кажется, у него не было». В последние 10 лет его жизни таким верным, преданным и любящим другом стала его вторая жена Мария Заболотская.

 

Волошин нашёл её умирающей в голодный 20-й год. Нашёл близ Коктебеля и привёл в свой дом, где она осталась навсегда. Мария отблагодарила неприспособленного к жизни поэта огромной заботой и теплом. Она ухаживала за его больной умирающей матерью, дом, быт, сад, пропитание — всё было на ней, на её плечах.
Ей было 34, ему — 45.

 

Потом она вспоминала: «Когда мы объединились, Макс мне очень серьёзно сказал: «Марусенька, у меня к тебе очень большая просьба. Исполни её, и мы будем счастливы. Я больше всего боюсь в браке чудовища о двух спинах. Так страшно, когда брачующуюся смотрят только друг на друга. Очень прошу тебя: будем повёрнуты лицами к людям. Эгоизм я считаю страшной вещью».
И она выполнила его просьбу. Они были счастливы 10 лет — до самой его смерти.

 

К тому времени, когда они встретились, Волошин был уже большой литературной знаменитостью. Подвижник духовной жизни, киммерийский отшельник, художник, поэт, теософ. И – не блиставшая ни талантами, ни красотой фельдшерица. “Лицом она похожа на четырнадцатилетнего мальчишку, – пишет Волошин в дневнике, – а иногда – на пожилую акушерку или салопницу”. Она почти безграмотна, не понимает тонкой иронии и шуток, не молода – 34 года. Что же привлекло в ней поэта?

 

Из письма М. Заболотской Волошину: “Я у тебя. Перетёрла все полки, книг не трогала, а пауков разогнала. Извините, но постель вашу разорила. Всё перестирала: и ватные, и пикейные одеяла. И ковры, и матрацы вычистила, а то там обитатели. Так счастлива была целый день, что возилась в твоём кабинете с твоими вещами. Разговаривала про тебя с твоей матушкой. Говорила она, что ты не можешь любить. Не любил никого и не полюбишь. Страшно думать об этом. Я так неинтересна ни с какой стороны. Смею ли мечтать о чём?.. Мне страшно, Макс. Ведь я только Маруська нелепая, смогу ли я? Я горюю, не знаю, как дождаться тебя”.
Домохозяйка при стареющем поэте? О, нет. “Мне кажется, она один из самых лучших людей, которых я встречал, – напишет потом в дневнике Волошин. – Её любовь для меня – величайшее счастье и радость”.

 

 

До встречи с поэтом Мария все годы как будто неосознанно искала применения своему единственному настоящему таланту – дару любить. Она не смеялась над его чудачествами. Его поэтический дар был для неё вне критики и вне обсуждений. Она была готова сражаться за его признание со всем миром.
После смерти Волошина его жене предстояли десятилетия борьбы за дом поэта, за память о Максе. Каждый день она начинала с молитвы: “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешную и помоги мне свято и честно выполнить свой долг – запечатлеть Максин светлый образ и оставить его жить в преданиях, в книге так же радостно и прекрасно, как он его пронёс в жизни среди людей”. Эта женщина сумела спасти в годы немецкой оккупации архив Волошина, сберечь его личные вещи (закапывала их в землю), сохранила всю обстановку в доме, не переставив в нём ни одного предмета.

 

Ей мы обязаны тем, что до сих пор существует легендарный Дом поэта, превращённый позже в Дом творчества, величайший культурный центр России, место встреч писателей, поэтов, художников и других служителей муз.

 

Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил.
Ни власть не отняла, ни враг не сжёг,
Не предал друг, грабитель не ограбил.

 

Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом как дар
Нечаянный, — мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлён землёю.

 

Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь её течёт, не иссякая.

 

 

 

ИСТОЧНИК