От Ибрагима не осталось ничего, даже его любимых зеркал. Хатиджа не захотела взять ни одного, ибо каждое из них как бы хранило в своих таинственных глубинах бледное отражение того, кто опозорил ее царский род. Султанские эмины, которым велено было забрать имущество бывшего великого визиря в государственную сокровищницу, проявили интерес только к драгоценным оправам. Даже янычары, расположившись во дворце Ибрагима, вопреки своим привычкам, не стали бить зеркал, правда, не из суеверия, а скорее из трезвого расчета, потому что все это добро можно было отправить на Бедестан и распродать там хотя и за полцены, но все же получить при этом пользу большую, чем от вдребезги разбитого стекла.

Султан снова был вдали от Роксоланы со своими дикими вояками, ошалелыми конями, смердящими верблюдами, с барабанами и знаменами.

Грохот барабанов заглушал живые голоса. Грохот холодный и мертвый, как железо. Трескучее эхо от красных султанских барабанов стояло над миром, оно впитывалось в землю, входило в ее могучее тело навсегда, навеки, чтобы снова и снова подыматься, рассеяться горьким туманом невинно пролитой крови, красной мглой пожаров, метанием зловещих теней убийц и захватчиков. В человека этот звук не проникал никогда, человеческим тоже не становился никогда — удары извне, истязания, истязания без надежды на спасение.

Здания держатся на столпах, царство — на верных людях. У Османов никто не знал, кто кем будет, какая высокая (или, наоборот, никчемная) судьба его ждет, — и в этом была вся заманчивость жизни, ее открытость и доступность. Возможно, и это государство стало таким могучим из-за неведения людьми своего назначения. Ибо у каждого неограниченные возможности, каждый мог дойти даже до звания великого визиря, лишь бы только сумел первым крикнуть: «Велик аллах!», первым взмахнуть саблей и оказаться на стене вражеской крепости. Надежда и отчаяние, наслаждение успехом и предчувствие катастрофы, голос здравого смысла и почти дикое неистовство страстей, трезвый ум и фантастические капризы судьбы — все это, казалось, было незнакомым и чуждым османцам, которые жили только войной, не зная никаких отклонений, ни единого шага за ее пределы, будто имели шоры уже не только на глазах, но и в сознании. О войне вспоминали, жили ею, она наполняла все их существование и мысли, разговоры, сны и бессонницу. Знали, что для войны прежде всего необходима неудержимость, отчаянная, безрассудная храбрость. И каждый раз проявляли ее с таким исступлением, что могло показаться, будто это уже и не человеческое мужество, а звериное безрассудство.

Великий евнух Ибрагим снова надоедал Роксолане. Теперь он уже хлопотал не о венецианском посланце с письмом, а об Иерониме Ласском. Сопровождал султаншу в медресе, где учились ее сыновья. Она хотела убедиться, что там не холодно. Быстро шла длинным темным коридором, ведшим в устланное красными коврами помещение кизляр-аги в медресе для шах-заде. На широких мраморных ступеньках огромный Ибрагим мог бы догнать укутанную в мягкие меха султаншу, но не отважился, брел позади, большой и неуклюжий, за спиной показывал евнухам, чтобы позаботились о порядке в зале для занятий, хотя сделать уже что-либо было поздно. Роксолана быстро осмотрела несколько крошечных комнат, предназначенных для уединения вельможных учеников, затем перешла в зал для занятий, представлявший собой большое, просторное помещение в форме нескольких широких террас. Стены зала были украшены желто-золотистыми фаянсами с изображением цветущих деревьев, напротив входа картина — Мекка с черным камнем Каабы и стройными белыми минаретами. Посредине зала лоснящаяся пузатая жаровня, излучавшая тепло, огромный светильник в форме зари, на нем шкатулка, в которую прятали Коран после чтения. Всюду персидские столики, длинные низкие диваны, обтянутые шелком, на столиках синие кувшины с цветами, высокие окна с разноцветными стеклами с изображениями полумесяца и звезд.

Рустем будто не привык к тому, что о нем всегда забывали. С кем был, те помнили, ибо ненавидели. Исчезал с глаз — выбрасывали из памяти. С ненавистью поступали точно так же, как и с любовью. С той лишь разницей, что одну выбрасывают из памяти, а другую — из сердца. Далекий боснийский род Опуковичей, из которого он происходил, наверное, просто забыл о глазастом пятилетнем мальчике, которого тридцать лет назад схватил султанский эмин, вырвав из рук несчастной матери. Да если кто и помнит о нем, так разве лишь родная мать Ивица. Если не умерла от горя. А так один на свете, как месяц в небе.

Наверное, ему повезло, что бросили его тогда в конюшню. Впоследствии он даже в воспоминаниях не хотел употреблять грубое слово «брошен», заменив его почетным «определен».

О столице говорили: «Если бы Стамбул не горел, все пороги в нем были бы золотые». Или еще: «В Стамбуле пожаров хоть отбавляй, а в Анатолии податей хоть отбавляй».

Рустем-паша утром был со своей сановной ученицей на Ат-Мейдане. Михримах не похожа была на свою мать. Та сразу поняла науку молодого конюшего, а эта жеманилась и дурила голову новоиспеченному визирю, как будто решила во что бы то ни стало вывести его из терпения. Напрасные надежды! Рустем потихоньку сплевывал в дресву под ноги коню, терпеливо переводил дыхание, следуя рядом со скучающей всадницей, теперь уже твердо зная, что в диван он въедет если и не на собственном коне, то следом за конем, который везет на себе Михримах. Когда подсаживал на коня султанскую дочь и ощущал под твердой рукой своей мягкую царственную плоть, в нем что-то словно бы даже вздрагивало. Удивлялся и ненавидел себя. Замечать чье-то тело означало замечать и тело собственное. А до сих пор, кажется, и не замечал его, оттачивая на бруске ненависти свой непокорный дух. Он сердито сплюнул от неприятного открытия и сделал это так откровенно, что Михримах заметила и стала привередничать сильнее, чем всегда. К счастью, Рустема в то утро спас пожар.

Что начинается несчастьем, заканчивается тоже несчастьем. Всегда о самом главном узнаешь слишком поздно. И хотя весть о казаках в Эди-куле, словно бы состязаясь, принесли ей Гасан-ага, Михримах, даже сам султан, Роксолана знала, что уже поздно, что ничем не поможешь, да еще и этот неповоротливый и неуклюжий Рустем на этот раз проявил неуместную резвость и дал Сулейману прекрасный повод выставить перед всем Стамбулом виновников ужасного пожара, сожравшего чуть ли не половину столицы, обвинив этих несчастных, не спрашивая их провинности, ибо побежденный всегда виноват и всегда платит самую высокую цену.

Гасан приходил к ней каждый день, она допытывалась:

— Как они там? Что делает тот, которого ты называешь Байдой?

— Ваше величество, он поет.

— О боже! Что же он поет?

— Песни. Сам слагает их для себя. Последняя такая: «Ой, п’є Байда мед-горiлочку, та не день не нiчку, та й не в одиночку!..»

Но ни золото в башнях Эди-куле, ни Золотые ворота, ни воспоминания о древнем величии не могли спасти Роксолану от мыслей о том страшном месте, куда она ехала хотя и добровольно, но с отчаянием в душе.

Черная, печальная зелень кипарисов, жгучая крапива в глубоких рвах, темная полоса моря в проломах и зазубринах старых стен, ярко-розовые цветы иудина дерева, спокойная громада Семибашенного замка, тень под арками из винограда и глициний, отягощенных лиловыми гроздьями цветов, — не верилось, что здесь, рядом, всего лишь в нескольких шагах, людское горе, безнадежность и смерть.

Султан остановился в тени глициний, не выходя из кареты. Велел великому визирю Лютфи-паше привести к себе главного надзирателя подземелий Эди-куле Джюзел-агу.

Еще никогда Османская империя не была такой огромной. В наследство Сулейману достались Анатолия и Румелия, Сирия и Египет, Мекка с Мединой и Греция, теперь стал он властелином Венгрии и Паннонии, Черного моря, Армении, Грузии, Ирака, Йемена, всей Северной Африки, до самого Марокко, его царство охватывало почти все Средиземное море, простиралось до Каспия, Персидского залива и Красного моря. Неограниченная власть, которой обладал султан над войском, помогала ему побеждать всех своих врагов, держать в послушании народ собственный и все завоеванные земли. В одной руке сабля, в другой — закон. Сулейман был убежден, что истина — только одна и он ее пророк, мир порочен, и его долг обновить, очистить и спасти его. Недаром ведь в Коране записано, что весь мир разделен на дар аль-ислам — страны ислама — и дар аль-хард — страны войны. Непрестанно и неутомимо должны были идти сыновья ислама на страны войны, завоевывать, и покорять их, и наводить там порядок. А порядок — это законы, это обычаи и установления, от соблюдения которых никто не может уклониться. Железный порядок, выработанный в течение целых столетий владычества, да еще и умноженный на тысячелетний опыт кочевых орд, где все было целесообразно, где удерживалось только полезное и нужное, а все несущественное, обременительное, вредное отбрасывалось последовательно и жестоко, неминуемо должен был привести к тому, что Османская империя своей прочностью превосходила все известное в деяниях человечества. Все должно было соответствовать своему назначению в этом государстве. От султана до самого последнего раба, до самого препаршивого пса, который плетется за караваном.

Где найти верного и одновременно способного? Сулейман первым из султанов поднял должность великого визиря на высоту чуть ли не султанского трона, надеясь, что этим возвеличит власть падишаха, словно бы усилит ее. Как на небе солнце и луна ходят в паре, так и на земле возле султана должен был ходить человек, который отражал бы сияние своего властелина, не давая ему впустую рассеиваться в пространстве. Казалось, что верный Ибрагим будет незаменимым спутником на всю жизнь, но тому захотелось самому стать солнцем, луной быть надоело, считал это унизительным и умаляющим его достоинство, — Ибрагима пришлось убрать. А где взять луну для своего султанского неба, чем заполнить пустоту, которую сам создал и которая всем видна? Аяз-паша не был светилом. Какой-то темный клубок на небосклоне власти, без сияния, без разума, одна лишь верность.

Уже с малых лет его влекло на широкие просторы. Он — в триумфальной золотой колеснице (или на черном коне, а конь весь в золоте и рубинах). Барабаны бьют: там-там-та-та-та. Гигантское голубое небо. Там-там-та-та-та. И недостижимые горные вершины в пречистых снегах. Тум-тум-тум. По дикой пустыне — тысячи всадников, тысячи верблюдов, черные слоны в золотых попонах. Трум-трум-трум. Мраморный дворец (красный мрамор) на краю пустыни, журчанье воды, гибкие одалиски. Там-там-та-та!

От своего воспитателя, занудливого Шемси-эфенди, отмахнулся, как только вылетел на волю из клетки гарема, из-за ворот Топкапы и переехал в Эдирне, где был всевластным вали — наместником самого султана. Султану Сулейману повезло от рождения. Был единственным сыном у Селим-хана, имел крепкое здоровье, воспитатель ему был назначен еще султаном Баязидом мудрый Касим-паша, который в дальнейшем стал даже визирем, удержавшись в диване до глубокой старости.

Когда стояла над мертвым сыном, почувствовала, что под ногами у нее разверзается бездна, которая легла зиянием между ее прежней жизнью и днем завтрашним. И не запрудить, не заполнить, не одолеть этой пропасти, ибо ею стала вся ее жизнь.

Когда босую ввел ее когда-то черный кизляр-ага в султанскую ложницу, а потом металась она на зеленых султанских простынях, была бездна плоти глубже морской. Теперь, у сорокалетней, на вершине могущества и отчаяния, разверзлась перед ней бездна духа глубже всех преисподних, обещанных в угрозах истерзанным людям, и протяженность ее уже шла не вниз, а вверх, перевернутая, достигает она звезд.

Бездна была уже и не у ног, не под ногами, — она окружала со всех сторон, охватывала мертвой петлей, подобно тому кругу, изображение которого преследовало Роксолану, куда бы она ни ступила: в хамамах и мечетях, на арках и на окнах гарема и султанских покоев, на светильниках и дощечках с сурами Корана, на деревянных решетках и каменных плитах, на цветистых настенных панно и ручках дверей.

Смерть убрала его братьев. Был самым младшим сыном Махидевран, стал самым старшим. Но был тогда еще слишком мал, чтобы радоваться, точно так же, как не знал ни страха, ни печали, когда его мать изгнали из Топкапы. Незнание спасло его от отчаяния, которое могло бы неминуемо наступить со временем.

Когда верблюдица вздыхает, верблюжонок рычит. Махидевран не скрывала от сына своей ненависти к султану, и Мустафа, едва встав на ноги, уже знал: султан не такой, каким он должен быть. Настоящим султаном будет только он. Этого убеждения он не скрывал ни от кого, охотно повторял слова, за которые любого удушили бы без суда: ведь он был султанским сыном и сыном перворожденным! Его никто не смел тронуть, к словам ребенка относились снисходительно, посмеивались, делали вид, что не слышат. Потому что виновным может стать не тот, кто говорит, а тот, кто слушает.

Узкоплечий, как птица, бессильный и беспомощный, он проявлял удивительную враждебность к людям и вещам. Не терпел возле себя ничего, кроме ковра на полу, даже подушки выбрасывал прочь, метался, горел, впадал в бессознательное состояние, оживал лишь на короткое время, но ничего не понимал, не хотел знать, не слышал, не боялся даже грозного имени султана. Что ему султан? Ему сказали, что Мустафа убит. Он не поверил, вскоре забыл о Мустафе, когда же вспомнил, то засмеялся от собственной мудрости, ибо разве же не говорило ему предчувствие, что самый старший брат будет убит? Об этом сказано даже в Коране: «И быть ему убиту! Как он рассчитал! И еще быть ему убиту! Как он рассчитал! Потом он посмотрел! Потом нахмурился и насупился, потом отвернулся и возвеличился…»

Один ехал по земле, другой плыл над землей в океане холодного янтарного света, и дни стлались перед ними, будто безбрежная, шаткая пустыня, то сморщенная мертвыми холмами, то прегражденная каменными хребтами гор, а то неожиданно расцвеченная зелеными оазисами городов, окруженных садами, в журчанье и райском переливе пречистых ключевых вод. Так, будто в самом деле осуществлялся обет о том, что праведные будут введены «…в сады, где внизу текут реки, вечно пребывающими там. Для них там — чистые супруги. И введем мы их в тень…», «…И благоволение от аллаха».

И тот, кто ехал по земле, подавал знак уставшим юрюкам, они опускали на землю тяжелые белые носилки, покрытые белым ковром и драгоценными жемчужными шалями, и на несколько дней наступал отдых для живых и для мертвого.

На этот раз султан задержался в походе дольше, чем когда бы то ни было раньше. Словно бы хотел дать своей любимой Хуррем как можно больше времени для наслаждения независимостью и свободой. Наверное, и все те, кто окружал султаншу, придерживались такого же мнения, одни изо всех сил угождая ей, другие завидуя, третьи тяжело ненавидя ее или и презирая, ибо где же это видано, чтобы женщине, да еще и чужестранке, давать такую неограниченную власть, такую силу и свободу, от которых она неминуемо обленится и избалуется, будучи даже святой…

И никто не мог увидеть того, что было скрыто и навеки должно быть скрытым от всего мира: если и вправду у Роксоланы была свобода, то только для страданий, и чем большей свободой она могла пользоваться (и радоваться? какое глумление!), тем большие страдания ожидали ее в каждом дне прожитом и еще не прожитом.

Медленно шла по красному, как кровь, бесконечному ковру, ежилась боязливо от лавин света, падавших сверху с такой силой, будто они задались целью уничтожить и все живое в храме, и самый храм, блуждала наугад с почти закрытыми глазами, натыкалась на могучие четырехгранные столпы, шла дальше, обходила зеленые колонны и поставленные в глубине абсид красные порфировые. Какого цвета ее воспоминания? Когда Гасан возвратился после своего второго путешествия к польскому королю, он говорил только о красках. Так, будто околдован был человек. Султанша ждала, что скажет ее посланник о переговорах с Зигмунтом-Августом, а Гасан бормотал о каких-то сапфирах, изменяющих свой цвет при закате солнца, о бриллиантах и изумрудах, сверкающих даже в темноте, о цвете золота и сиянии серебра в королевском скарбеце [37] .

Вынуждена была позвать к себе Рустема. Но не как зятя, не как дамата, а как визиря. Был в Стамбуле единственный из визирей его величества падишаха, поэтому должен был позаботиться о надлежащей встрече победоносного войска, от численности которого в воздухе появляется спертость, землю охватывает страх землетрясения, а небо — сотрясает плачущий стон.

— Имеешь возможность возвратить себе султанские милости, — жестко промолвила, обращаясь к Рустему. — Устрой его величеству встречу, какой еще не знал Стамбул.

Рустем молча склонил голову. Хочешь, гнедой, жить — ешь зеленую траву. Перед властелинами открывай уши, а не уста.

Когда проходила ночью темным бесконечным мабейном, показалось, что наступила на лягушку. В старых покоях валиде под коврами водились гадюки. В разбитые окна влетали летучие мыши и совы, по запустелым помещениям гарема слонялись голодные дикие звери, бежавшие из клеток.

И она — как израненный зверь.

Стон и плач умерших сыновей был у нее в душе, не затихал, не давал передышки, к ночному зеленоватому небу возносила она свою память о своих детях и проклятье к луне, к ее сиянию, ткавшему тонкую иллюзорную сеть, которая навеки соединяет мертвых и живых, безнадежность небытия и всемогущую вечность сущего.

Султан умер безвременно, и умерли все ее надежды, и пустота, страшная и повсеместная, восторжествовала теперь, а посередине, будто клубок золотого дыма, плавал отцовский дом — недостижимый, навеки утраченный не только ею, но и всем человечеством, памятью, историей, веками. Вот где ужас!

Ничто на свете не может затеряться, только порой бывает трудно его найти.

Вот так сохранился в людской сумятице Топкапы евнух Кучук, тот самый жалкий поваренок, которого двадцать лет назад поймали на Босфоре с крадеными баранами и поставили ночью перед беспощадными глазами великого визиря Ибрагима. Давно уже исчезла даже память о некогда всемогущем греке, сколько погибло людей прекрасных, ценных, благородных, разрушались города, порабощались целые земли, уничтожались государства большие и малые, а этот жалкий людской огрызок не затерялся и не растерялся, не исчез, не стал жертвой жестокости, царившей повсюду, а, как и прежде, жил в недрах султанского дворца, пережил все, выжил, как червяк в яблоке, держался крепко, как клещ и овечьей шерсти. Сказать, что Кучук выжил, — не сказать ничего. Если бы воскрес Ибрагим, свидетель величайшей покорности и униженности Кучука, он никогда бы не узнал того маленького замызганного евнуха в нынешнем поваре великого визиря, холеном, обмотанном шелками, вычищенном и надушенном, будто султанская одалиска.

Роксолана окружила себя женщинами. Старыми, молодыми, важными, владетельными и просто без всякого значения. Пряталась между ними, обложилась ими, будто тучей, стояла на шаткой, колеблющейся туче, а могла бы стоять на туче, как вседержитель.

Но султан ожил, вся сила стекалась к нему, притаившийся мир лежал на его ладони, и снова эта ладонь должна была обернуться для Роксоланы ладонью судьбы.

Целый день провела в садах Топкапы. Те, что под гаремом, что смотрели на Золотой Рог, на Стамбул. Розово-синий город и пепельные громады мечетей над ними — Баязид, Фатих, Селим, а между Баязидом и Фатихом холм Сулеймание, крупнейшей из всех джамий, которая словно бы возвышается, раскрыливается над Стамбулом, взлетает в небо, и этот гигантский город, пепельно-синий, холмистый, будто спина дракона, тоже летит ниоткуда и никуда, и она, усевшись на жесткой спине, бугрящейся куполами мечетей, с вздымавшими ввысь шпилями минаретов, то розовых, будто детское личико, то необыкновенно белых, будто призраки, тоже летит, но падает и падает в сады гарема, туда, где кипарисы и платаны, туда, где железные и иудины деревья, деревья для печали, для рыданий, для отчаяния.

Дни были переполнены пустыми и мелкими церемониями. Моление в Айя-Софии. Посещение султаном и султаншей джамии Сулеймание, которую уже заканчивал Коджа Синан. Малые и большие переезды султанского двора то в летний дворец на Босфоре, то обратно в Топкапы. Придворные должны были заявлять о своем желании быть в свите Сулеймана, тогда султан сам просматривал списки и выбирал лишь тех, кого хотел взять с собой. И всюду должна была быть с ним Хуррем. Он словно бы хотел показать, как высоко ставит свою Хасеки, как прочно связаны они долгом, любовью, будущим. Ничего не случилось, ничего не было, все умерло в таинственной неприступности Топкапы. Целые сонмища дармоедов, окружавших султана, должны были убедиться в незыблемости трона, в постоянстве чувства падишаха, в твердости его намерений всегда защищать доброе имя султанши, которая стала как бы его второй сутью. Была с ним всюду. Должна была проявлять солидность, томилась во время бесконечных церемоний, смеялась вместе с султаном на открытых вечерах в Топкапы, которые устраивались после вечерней молитвы Сулеймана в Айя-Софии. Когда Сулейман приезжал с молитвы, двери в зал под куполами открывались и все придворные, вплоть до евнухов гарема, отталкивая друг друга, наперегонки бежали к низеньким столикам, чтобы занять место, да еще и протиснуться как можно ближе к падишаху. Сулейман с Роксоланой уже сидели за своим столиком и не без насмешливого удовольствия наблюдали за этой суетой.

А Гасан лежал у днепровского берега (может, у самой днепровской воды?), и красное солнце, садившееся над камышами, печально освещало его лицо, его кровь.

Воды Днепра текли мимо него к морю, не вытекая, плыла вода, плыла земля, и Гасан тоже плыл медленно и неустанно, и казалось, что сидит рядом с дьяком Матвеем Ивановичем на лавке, покрытой красным московским сукном, а их тяжара выплывает на вольные воды и весла играют в солнечных лучах, и молодые лодочники, поснимав свои стеганые ватные кафтаны, оставшись в одних сорочках, дружно напевают:

Ни годов, ни месяцев, ни дней. И так всю жизнь. Лишь первые пятнадцать лет жила Роксолана, а потом словно бы умерла, и время остановилось для нее. Точка отсчета времени заточена в гареме вместе с нею, времена года, недели, месяцы, годы отмечаются только в зависимости от мелких гаремных событий да перемены погоды. Как будто стрела времени, не имея ни направления, ни силы, повисла в пространстве, и для тебя наступила какая-то неподвижная пора, свободная от последовательности движения и от любых перемен. Время остановилось для тебя, оно не дает ни надежд, ни обещаний, оно разветвляется, будто ветвистая молния, над другими и для других, но не для тебя, потому что о тебе оно забыло, пренебрегло твоим существованием и исчезла в нем даже тревожная опасность возвращения всего самого худшего, когда называться оно будет уже не временем, а мистическим персидским словом «црван».

Этот роман не мог дальше продолжаться. Он исчерпался со смертью главной героини. О чем этот роман? О времени, страхе и смерти? Вполне возможно, однако не так общо, не так абстрактно, потому что автор не философ и даже не историк, а только литератор. Правда, многие авторы исторических романов часто похваляются своими открытиями, которые они якобы сделали разгадкой документов, найденных уже после их описания в романах, нахождением звеньев, которых недоставало для цельности той или иной теории, проникновением в то, что лежало перед человечеством за семью замками и печатями.

Автор этой книги далек от подобных амбиций. Писатель не ученый. Мы должны откровенно признать, что наука дает литературе неизмеримо больше, чем литература может дать науке.