Роман известной американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896) «Хижина дяди Тома» появился отдельным изданием в 1852 году, когда борьба против рабства стала уже настоятельной необходимостью и, по словам президента Линкольна, была одной из причин «большой войны» — вооруженного столкновения между Севером и Югом за освобождение негритянского населения.

• Глава I, в которой читатель знакомится с «гуманным» человеком
• Глава II Мать
• Глава III Супруг и отец
• Глава IV Вечер в хижине дяди Тома
• Глава V Что чувствует живая собственность при перемене владельца
• Глава VI Все раскрылось
• Глава VII Любовь матери
• Глава VIII Погоня
• Глава IX, из которой видно, что и сенатор — только человек
• Глава X Отправка товара
• Глава XI Живая собственность проявляет непокорность
• Глава XII Своеобразные картины из области дозволенной законом торговли
• Глава XIII Поселок в лесу

Элиза с малых лет воспитывалась у своей хозяйки, которая очень любила и баловала ее.

Путешественники, попавшие в Южные штаты Америки, вероятно подмечали своеобразное изящество, мягкость голоса и манер, присущие многим квартеронкам и мулаткам.^[4] В квартеронках эти природные качества к тому же часто сочетаются с ослепительной красотой и обаятельностью.

Когда Элиза стала взрослой девушкой, миссис Шелби выдала ее замуж за наделенного недюжинными способностями молодого мулата, по имени Джордж Гаррис, раба из соседнего поместья.

Хозяин отдал этого молодого человека на фабрику мешков, где природный ум и находчивость помогли Джорджу выдвинуться на первое место среди рабочих. Он изобрел машину для трепания конопли, что, принимая во внимание отсутствие технической выучки у изобретателя, свидетельствовало о его большом таланте.

Хижина дяди Тома была маленьким бревенчатым строением, почти вплотную прилегавшим к «дому», как негры обычно называют жилище хозяина. Перед хижиной раскинулся участок земли, где тщательно выращивались клубника, малина и множество разных ягод и овощей. Летом весь фасад хижины утопал в зелени и алых цветах буйно разросшегося индийского жасмина и распространенных в этих краях месячных розах, которые так густо переплелись, что почти полностью скрывали необструганные балки строения. Здесь же в скромном уголке имели право в полной красе расцветать и хризантемы, петунии и разные другие цветущие растения — радость и гордость тетушки Хлои.

Супруги Шельби удалились к себе в спальню. Мистер Шельби, сидя в удобном кресле, просматривал письма, прибывшие с вечерней почтой, а его жена, стоя перед зеркалом, распускала волосы, которые Элиза так искусно уложила перед отъездом своей госпожи в гости. Заметив бледность и расстроенный вид своей служанки, миссис Шельби отпустила ее на весь вечер, посоветовав лечь в постель. Необходимость самой расплетать волосы напомнила ей утренний разговор с Элизой, и она повернулась к мужу.

— Скажи, Артур, кто этот грубый и невоспитанный человек, которого ты сегодня пригласил к столу?

— Его имя — Хеллей, — ответил Шельби, беспокойно повернувшись в кресле и не поднимая глаз от письма.

Мистер и миссис Шельби после вечернего объяснения долго не могли уснуть и проснулись поэтому несколько позже обыкновенного.

— Хотела бы я знать, куда делась Элиза, — проговорила миссис Шельби, несколько раз безуспешно позвонив в колокольчик и видя, что никто не является.

Мистер Шельби стоял перед зеркалом и точил бритву. Открылась дверь, и вошел подросток-негр с водой для бритья.

— Энди, — сказала миссис Шельби. — Пойди к Элизе и скажи ей, что я уже три раза звонила… Бедняжка! — добавила она со вздохом.

Энди быстро вернулся. Глаза его были широко раскрыты от удивления.

— О миссис! Все ящики у Лиззи выдвинуты, вещи разбросаны… Я думаю, она уехала куда-то!

Трудно вообразить себе человеческое существо более несчастное и одинокое, чем Элиза с той минуты, как она покинула хижину дяди Тома.

К мыслям о страданиях и опасностях, которым подвергался ее муж, и к страху за ребенка присоединилось смутное чувство ужаса перед тем риском, на который она пошла, покинув дом, где привыкла считать себя родной, и лишившись поддержки женщины, которую любила и почитала. Разлука со всем, что было знакомо и дорого, — с местами, где она росла, с деревьями, в тени которых играла, с рощей, где она в счастливые дни бродила со своим молодым мужем, — все это сейчас причиняло ей особую боль. Образы прошлого, вставая перед ней при неровном мерцании звезд, словно с укоризной глядели на нее, спрашивая, куда она направляет свои шаги.

Смеркалось, когда Элиза достигла противоположного берега. Густой вечерний туман, поднявшийся над рекой, укрыл ее от глаз преследователей, а вздувшийся поток с громоздящимися друг на друга льдинами образовал между нею и ее преследователями непреодолимую преграду.

Хеллей, раздосадованный, медленно вернулся в корчму, чтобы обдумать свои дальнейшие шаги. Хозяйка провела его наверх и открыла перед ним дверь маленькой комнаты, в которой стояли покрытый блестящей черной клеенкой стол и несколько стульев с прямыми ножками и высокими узкими спинками. На полу лежал старый, потертый ковер. На выступе камина, в котором тлели сырые поленья, красовались ярко раскрашенные гипсовые фигурки, а длинная деревянная скамья стояла перед самым очагом. Хеллей опустился на скамью и предался размышлениям о бренности человеческих надежд и непостоянстве человеческого счастья вообще.

Отблески яркого огня, горевшего в камине, падали на мягкий ковер, устилавший пол уютной гостиной, и отражались в тонком фарфоре чашек и в до блеска начищенном чайнике. Сенатор Берд, стянув ботфорты, собирался заменить их новыми мягкими домашними туфлями, которые жена вышила ему за время его поездки на сессию сената. Миссис Берд, с сияющим от счастья лицом, следила за тем, как накрывают на стол, время от времени покрикивая на расшалившихся ребят.

— Том, оставь дверную ручку! Будь хорошим мальчиком! Мэри! Мэри! Не тяни кошку за хвост! Бедная киска!.. Джим, нельзя взбираться на стол! Нет, нет, дорогой мой муж, ты и представить себе не можешь, какая радость для всех нас, что ты сегодня вечером уже с нами, — произнесла она, наконец с трудом улучив минуту и обращаясь к мужу.

Серое, невеселое утро заглядывало в окно хижины дяди Тома. Лица у всех обитателей хижины были печальные. Маленький столик, покрытый белой гладильной простыней, был пододвинут к самому очагу. На спинке стула висела грубая холщовая сорочка, на столике перед тетушкой Хлоей была разложена вторая. С бесконечным вниманием и заботливостью расправляла и разглаживала она каждую складку, время от времени отрываясь от своего дела и утирая рукой слезы, стекавшие по ее щекам.

Том, подперев голову рукой, сидел подле нее. На коленях у него лежала раскрытая Библия. Ни один из них не произносил ни слова. Было очень рано, и дети еще спали в своей грубо сколоченной кроватке.

Поднявшись, Том подошел к постели ребят, чтобы взглянуть на них.

Был поздний дождливый вечер, когда у дверей маленького деревенского трактира в Кентукки остановился какой-то приезжий. В общей комнате к этому времени собралось уже довольно смешанное общество. Ненастная погода принудила немало людей искать убежища под гостеприимным кровом трактира. Долговязые, ширококостные кентуккийцы в охотничьих блузах сидели, со свойственной им бесцеремонностью развалившись на стульях и вытянув длинные ноги чуть ли не до середины комнаты. Составленные в углу охотничьи ружья, сваленные в угол патронташи и сумки и возившиеся на полу охотничьи собаки и чернокожие ребятишки дополняли картину. По обе стороны очага, далеко откинувшись на спинки стульев, восседали два длинноногих джентльмена в шляпах, положив ноги в забрызганных грязью сапогах на полку камина.

Мистер Хеллей и Том продолжали свой путь, погруженные каждый в свои размышления.

Любопытная вещь — разница в мыслях у людей, сидящих друг подле друга: люди едут в повозке, сидят рядом на одном и том же сиденье, у каждого из них одинаковые органы чувств, одни и те же картины проносятся перед их взорами… А между тем как глубоко различны их думы!

Вот хотя бы, к примеру, мистер Хеллей. Он размышляет о росте Тома, о ширине его груди, о цене, которую можно будет за него выколотить, если ему удастся сохранить его таким же упитанным и в таком же хорошем состоянии до продажи. Он думает о том, из скольких голов будет состоять стадо, которое он выведет на аукцион, размышляет о рыночной цене на мужчин, женщин и детей и о разных других вещах, связанных с его торговыми делами. Затем он не без самодовольства вспоминает о своем человеколюбии, о том, что многие другие его собратья по ремеслу надевают своим неграм кандалы на ноги и руки, а он, Хеллей, довольствуется только ножными кандалами. Вот он оставил Тому руки свободными… Правда, до тех пор, пока он будет вести себя как следует. И Хеллей вздыхает о людской неблагодарности.

Перед нами мирная картина. Мы входим в большую кухню, стены которой раскрашены яркими красками. На желтом кирпичном, тщательно натертом полу не видно ни соринки. Черная чугунная плита сверкает образцовой чистотой. Оловянная посуда, расставленная на высоких полках, способна пробудить аппетит и вызывает в воображении тысячу мыслей о всевозможных гастрономических прелестях. Блестят выкрашенные в зеленый цвет старинные деревянные стулья. Сбоку стоит маленькая качалка с подушкой из разноцветных лоскутков. Рядом с ней большая качалка, широкая и уютная, словно приглашающая отдохнуть на пуховых подушках, которыми она выложена.

Раз уж нити скромной жизни нашего героя переплетаются с судьбами лиц, занимающих видное положение в обществе, придется познакомить читателя и с этими знатными господами.

Огюстэн Сен-Клер был сыном богатого плантатора в Луизиане. Семья его вела свой род из Канады. Из двух братьев, очень схожих по характеру, один поселился на цветущей ферме в Вермонте, второй стал богатым плантатором в Луизиане.

Мать Огюстэна была француженкой-протестанткой, предки которой эмигрировали в Луизиану. Огюстэн и его брат были единственными детьми у своих родителей.

Унаследовав от матери хрупкое сложение, Огюстэн по совету врачей был отправлен к дяде в Вермонт, где и провел бо́льшую часть своего детства. Холодный и здоровый климат этого края должен был, как предполагали врачи, закалить его и укрепить физические силы.

— Итак, Мари, теперь наступит для вас золотое время. Я привез к вам кузину, практичнейшую из женщин. Она снимет с ваших плеч все хозяйственные заботы и предоставит вам возможность заняться собой и снова стать молодой и прекрасной. Вам больше не будет досаждать необходимость возиться с ключами. Церемонию передачи ключей нужно проделать возможно скорее.

Слова эти были сказаны за завтраком через несколько дней после приезда мисс Офелии.

— Я очень рада ее приезду, — проговорила Мари, томно подпирая голову рукой. — Скоро она убедится, что в наших условиях хозяйка — вот кто настоящая рабыня.

— О, конечно, она в этом убедится, — подтвердил Сен-Клер, — а также убедится и во многом другом.

— Нас упрекают, — сказала Мари, — за то, что мы держим рабов. Как будто мы делаем это для себя! Если б мы заботились о себе, то отпустили бы их всех разом.

Вернемся теперь в дом квакеров.

Близится вечер, и в доме заметно некоторое волнение. Рахиль Холлидей переходит от одного шкафа к другому, отбирая от своих съестных припасов все, что может пригодиться путникам в дороге. Сгущаются сумерки. Багровое солнце задумчиво остановилось на горизонте, посылая свои прощальные лучи в маленькую комнатку, где сидят друг подле друга Элиза и ее муж. Джордж держит на коленях ребенка и свободной рукой сжимает руку жены. Оба они серьезны и грустны. На лицах заметны следы слез.

— Да, Элиза, я признаю: все, что ты говоришь, — правда. Ты во много раз лучше меня! Я постараюсь исполнить твое желание, постараюсь поступать так, как подобает свободному человеку. Ты и сама знаешь, что я всегда, несмотря на все трудности, старался вести себя как должно… даже тогда, когда все, казалось, было против меня. Сейчас я постараюсь отбросить всю горечь и боль, постараюсь быть таким добрым, как ты.

Положение Тома в доме Сен-Клера с каждым днем укреплялось.

Сен-Клер был ленив и не дорожил деньгами. До последнего времени все закупки производились Адольфом, который был столь же неосмотрителен, как и его господин, и оба сорили деньгами. Привыкнув в течение многих лет сряду управлять всем имением и делами мистера Шельби, Том с искренним огорчением наблюдал за неимоверной расточительностью, царившей в доме его нового хозяина, и даже не мог удержаться от робких намеков и замечаний.

Сен-Клер вначале только изредка и случайно поручал ему какое-нибудь дело. Затем, пораженный его деловыми способностями и редкой рассудительностью, стал давать ему все более и более серьезные поручения и в конце концов доверил ему все закупки и хозяйственные дела. Напрасно Адольф сетовал на то, что его разжаловали.

— Нет, нет, Адольф, оставь Тома в покое, — говорил Сен-Клер, обращаясь к Адольфу, который плакался на то, что власть ускользает из его рук. — Нам с тобой ведомы только наши желания, а Тому известны и цены… Деньги могут понемногу иссякнуть, если вовремя не принять мер.

— Том, незачем запрягать лошадей… я никуда не поеду, — сказала Ева.

— Не поедете, мисс Ева?

— Твой рассказ так тяжело давит мне на сердце… так тяжело давит на сердце, — повторила она со слезами на глазах. — Не хочу я кататься.

И она вернулась в дом.

Несколько дней спустя вместо Прю булки принесла другая женщина. Мисс Офелия как раз находилась на кухне.

— В чем дело, — спросила Дина, — куда девалась Прю?

— Прю больше не придет, — с таинственным видом зашептала женщина.

— Почему? Умерла она, что ли?

— Мы ничего не знаем… Она в погребе.

Однажды утром, когда Офелия была поглощена хозяйственными делами, с лестницы донесся голос Сен-Клера.

— Спуститесь вниз, кузина! — кричал он. — Я хочу вам кое-что показать!

— В чем дело? — спросила мисс Офелия, спускаясь по лестнице с шитьем в руках.

— Поглядите, — сказал Сен-Клер, — я кое-что купил специально для вас. — И он подтолкнул к ней маленькую девочку-негритянку лет восьми или девяти.

Она была необыкновенно черна, даже для негритянки. Круглые глаза, блестящие, как стеклянные бусы, с необычайной быстротой перебегали с предмета на предмет. Губы, полураскрытые от удивления, вызванного чудесами, наполнявшими этот дом, обнажали два ряда ослепительно-белых зубов. Ее курчавые волосы, заплетенные во множество тонких косичек, торчали во все стороны. Лицо выражало какую-то смесь упрямства и хитрости, странно смягченных оттенком торжественной серьезности. Вся одежда ее состояла из старого порванного платья, сшитого из холщового мешка. Так стояла она, с напускной скромностью скрестив руки на груди. Всей своей внешностью она скорее напоминала какого-то маленького лесного зверька, чем девочку.

Нашим читателям, вероятно, небезынтересно будет вернуться несколько назад, на ферму в Кентукки, заглянуть также в хижину дяди Тома и посмотреть, как живется тем, о ком мы почти забыли.

Летний вечер… Двери и окна большой гостиной широко распахнуты в ожидании приносящего прохладу предзакатного ветерка.

Мистер Шельби сидит в большом холле, который прилегает к гостиной, тянется вдоль всего дома и заканчивается с обеих сторон балконами. Откинувшись на спинку стула и положив ноги на другой стул, он наслаждается послеобеденной сигарой. Миссис Шельби, занятая вышиванием, сидит у дверей гостиной. Сразу видно, что она чем-то озабочена и только ищет удобного случая, чтобы заговорить.

Вскоре после описанной сцены брат Сен-Клера, Альфред, приехал со своим сыном, мальчиком лет двенадцати, на несколько дней погостить в вилле у озера.

Трудно представить себе нечто более необычайное, чем эти два брата-близнеца, когда они бывали вместе. Природа, вместо того чтобы сделать их похожими, словно задалась целью создать их во всех отношениях совершенно отличными друг от друга. И все же в них было что-то общее.

Они любили, держась под руку, прогуливаться по аллеям сада: Огюстэн — голубоглазый, с золотистой шевелюрой, стройный и гибкий, и Альфред — темноволосый, с резко очерченным профилем, крепко сложенный. Они никогда и ни в чем не бывали согласны друг с другом, спорили по всякому поводу, но и не скучали вдвоем, словно контраст связывал их.

Через два дня после описанных событий Альфред и Огюстэн расстались. Ева, возбужденная присутствием двоюродного брата, увлекалась играми и верховой ездой больше, чем позволяли ее силы. После отъезда Энрика она стала быстро слабеть. Сен-Клер решился наконец посоветоваться с врачом. До сих пор он все время воздерживался от этого. Позвать врача — не значило ли это стать перед лицом страшной истины? Но так как Еве стало настолько плохо, что ей пришлось два дня пролежать в постели, врач все же был приглашен.

Мари Сен-Клер не замечала до сих пор, как быстро тают силы ее ребенка. В этот период она была целиком поглощена изучением двух новых болезней, которыми, по своему убеждению, была поражена. Мари представить себе не могла, чтобы кто-нибудь мог страдать так, как она. Когда дело касалось других, она утверждала, что это просто лень или отсутствие воли.

Спальня Евы была большая и светлая. Как и все остальные комнаты в доме, она выходила на веранду и сообщалась со спальней ее родителей и с комнатой мисс Офелии.

Сен-Клер обставил комнату дочери в соответствии со вкусом ее обитательницы. Окна были затянуты белой и розовой кисеей. По кайме ковра были вытканы листья и розовые бутоны, в центре была изображена охапка распустившихся роз. Кровать, стулья и кушетки были из бамбука, причудливой и приятной формы. У изголовья кровати, на алебастровой колонке, возвышалась изящная статуэтка с миртовым венком в руках. К венку был прикреплен розовый кисейный полог, предохранявший от москитов, — вещь, необходимая в этих краях. Прелестные бамбуковые кушетки были устланы розовыми шелковыми подушками. Середину комнаты занимал стол, на котором стояла белая мраморная ваза, высеченная в форме лилии, окруженной бутонами. Она всегда была наполнена цветами. На этом же столе лежали книги Евы и стоял письменный прибор из резной слоновой кости.

Ева лежала, одетая в то самое белое платье, которое часто носила при жизни. Длинные ресницы оттеняли прозрачную белизну нежных щек. Голова слегка склонилась набок, словно девочка и в самом деле спала.

Сен-Клер, скрестив руки, стоял у постели дочери, не сводя взгляда с ее лица. С той минуты, когда в комнате девочки кто-то произнес: «Ее не стало», — его глаза словно застилал непроницаемый туман. Он слышал голоса. Ему задавали вопросы. Он отвечал. Его спрашивали, на какой день назначить похороны, где похоронить ее. Он с нетерпением отвечал, что ему это безразлично.

Адольф и Роза убирали комнату. Мисс Офелия давала общие указания, но именно они сумели придать убранству комнаты поэтическое обаяние, устранив все грозное и мрачное, так часто характеризующее похороны в Новой Англии.

Часто рассказывают об отчаянии негров, которые теряют доброго хозяина. Удивляться тут нечему. Нет на свете существа более несчастного и заслуживающего большего сострадания, чем раб при таких обстоятельствах. Ребенок, потерявший отца, может рассчитывать на защиту закона, на поддержку со стороны друзей умершего. Он что-то представляет собой, на что-то может надеяться. Он занимает какое-то положение, имеет какие-то права. Раб — ничто! Закон не признает за ним никаких прав. Это — товар. Если когда-либо за ним признавали право на какие-то человеческие желания и потребности, он был обязан этим лишь доброй воле своего хозяина. Не стало хозяина — и все идет прахом.

Невелико число тех, кто своей неограниченной и безответственной властью умеет пользоваться человечно. Это известно всем, а рабу — лучше всех. Девяносто девять шансов за то, чтобы попасть в руки жестокого и деспотичного хозяина. Один шанс — встретить хозяина доброго и справедливого. Смерть доброго хозяина приходится долго и тяжко оплакивать.

Склад невольников! Одно это выражение, возможно, вызовет перед глазами некоторых из наших читателей страшную картину. Им будет мерещиться какое-то мрачное подобие ада, лишенное воздуха и света.

Но нет, наивный читатель! В наши дни люди научились совершать преступления с большой ловкостью, без шума и так, чтобы не оскорблять зрения и слуха утонченных зрителей. Человеческий товар высоко ценится на рынке. Поэтому принимают меры, чтобы он был достаточно упитан, прилично одет, чтобы за ним был хороший уход и с ним хорошо обращались. Тогда он появится на рынке в таком виде, который произведет наиболее выгодное впечатление. Склад невольников в Новом Орлеане ничем не отличается по внешнему виду от любого другого дома. Он содержится в чистоте. Только с наружной стороны на каком-то подобии крытой галереи ежедневно можно видеть выставленных напоказ мужчин, женщин и детей — образцы товара, имеющегося в продаже на том складе.

Вас учтиво приглашают войти и осмотреть товар. Вам сообщают, что вы найдете здесь большой выбор мужей, жен, братьев, сестер, отцов, матерей и малолетних детей, которых вы можете приобрести вместе или порознь, в полной зависимости от желания покупателя. Человека продают, закладывают, отдают внаем, обменивают в случае надобности на бакалейные товары или на любые другие, как пожелает торговец или как того потребуют его коммерческие интересы.

В трюме корабля, плывущего вверх по Красной реке, сидел Том в ручных и ножных кандалах. На сердце у него лежал холодный груз, более тяжелый, чем эти кандалы. Для него угасли все небесные светила, померкли и луна и звезды. Подобно убегавшим вдаль деревьям на берегу, умчались и все мечты, так радовавшие его сердце: и ферма в Кентукки, и жена, дети, и добрые хозяева, и дом Сен-Клера, и золотистая головка маленькой Евы, ее нежный, ласковый взор, и сам Сен-Клер, красивый и гордый, иногда чересчур легкомысленный, но всегда снисходительный и добрый. Все это ушло навсегда. А взамен?..

В законе говорится, что раб «может в качестве движимого имущества быть продан из рук в руки или с аукциона», — таков закон!

Скупив в разных местах в Новом Орлеане восемь невольников, мистер Легри, новый хозяин Тома, отвел их, в наручниках и скованных попарно, на стоявший в гавани пароход «Пират», готовый к отплытию вверх по Красной реке.

Том и его спутники выстроились позади тяжелого фургона и с трудом двинулись по изрытой выбоинами дороге.

В фургоне на скамейке восседал Сэймон Легри, и на куче багажа полулежали, по-прежнему скованные вместе, обе женщины. Группа направилась к плантации Легри, расположенной на некотором расстоянии от пристани.

Безлюдная, заброшенная дорога, бесконечно извиваясь, тянулась то сквозь сосновые рощи, где ветер свистел в высоких вершинах деревьев, то по болотам, где путь был выложен бревнами. Темные стволы сосен, опутанные гирляндами черного мха, поднимались из трясины. Кругом лежали стволы гигантских деревьев, гниющие в воде ветви и сучья. Изредка между ними проползали отвратительные на вид змеи.

Печальный путь! Это ощущает даже свободный человек, скачущий по этой дороге на добром коне с туго набитым кошельком в кармане. Но какое тяжкое впечатление она должна производить на несчастных, которых каждый их шаг уводит навсегда от всего, что дорого человеку, о чем он с тоской вспоминает…

Очень быстро Том понял, чего он может ожидать и чего ему следует опасаться в тех условиях, в которых ему предстояло отныне существовать. Он был опытным и умелым рабочим, которому все легко удавалось. Добросовестность и честность были для него делом и убеждения и привычки. Спокойный и исполнительный, он надеялся, отдавая все силы работе, хотя бы отчасти избежать страданий, связанных с его положением. Обиды и оскорбления обрушивались на него, но он решил все сносить терпеливо, твердо веря, что настанет время, когда виновным воздастся по заслугам. Он искал утешения в этой мысли, но одновременно где-то в глубине души теплилась надежда, что судьба еще предоставит ему случай спастись.

Легри по достоинству оценил Тома. Он видел, что Том отличный работник. Но он испытывал к этому негру непреодолимое отвращение, естественное отвращение негодяя к хорошему и честному человеку.

Легри раздражало, что ни одна его грубая и безжалостная выходка, ни одна обида, творимая им над слабыми, не проходит незамеченной для Тома. Он видел, что Том осуждает его, и это молчаливое осуждение раздражало его и внушало ненависть к рабу.

Была уже поздняя ночь. Окровавленный и истерзанный, Том лежал в углу заброшенного склада. Вокруг были навалены груды сгнившего хлопка и всякого другого мусора.

Царила непроглядная тьма. В затхлом воздухе с жужжанием носились рои москитов. Жгучая жажда, самая мучительная из пыток, дополняла нестерпимые страдания Тома.

— О господи! — шептал он. — Где взять мне силы перенести все страдания и не сдаться им?

Внезапно где-то позади него раздался звук шагов. Блеснул слабый луч света.

— Кто здесь? Умоляю вас: пить, пить… глоток воды… Прошу вас, глоток воды…

Касси — это была она — опустила на землю фонарь, налила из бутылки в кружку воды и, приподняв голову Тома, поднесла к его губам. Сжигаемый лихорадкой, он опорожнил не одну кружку.

Гостиная Сэймона Легри была длинная, просторная комната с большим камином. Стены когда-то были оклеены красивыми и богатыми обоями. Теперь они, грязные, заплесневелые, свисали рваными клочьями. Воздух был пропитан тошнотворным запахом сырости, грязи и запустения. В камине тлел уголь. Хотя погода была не очень холодная, в этой большой комнате по вечерам бывало всегда сыро и холодно. Красноватый отсвет углей еще больше подчеркивал нежилой и неуютный вид этого помещения: всюду валялись седла, скребки и щетки для чистки лошадей, сбруя, уздечки, плетки, плащи и всевозможная одежда — все это в самом невероятном беспорядке. Огромные псы, о которых мы уже упоминали, располагались здесь же.

Легри был занят приготовлением грога. Он наливал в свою чашку горячую воду из кувшина с отбитым носиком.

Как ни тяжко положение Тома, мы все же на время оставим его и посмотрим, что сталось с Джорджем и его женой, которых мы покинули на ферме у проезжей дороги, в кругу преданных друзей.

Том Локер, охая, метался на белоснежной постели, окруженный материнской заботой старушки Доркас, и был столь же терпеливым и покладистым пациентом, каким был бы, вероятно, большой буйвол.

Вообразите себе высокую, полную достоинства женщину, сдержанную и в то же время приветливую. Кисейный чепец наполовину прикрывает разделенные пробором серебристые вьющиеся волосы, обрамляющие высокий лоб. Серые глаза глядят умно и рассудительно. Гладкая белоснежная косынка целомудренно скрещивается на груди. Коричневое шелковое платье миролюбиво шуршит, когда она проходит по комнате.

Чердак в доме Сэймона Легри был, как и большинство чердаков, обширен, пуст, затянут паутиной, запылен и служил складом для всякого хлама. Богатая семья, занимавшая этот дом во времена своего благоденствия, привезла с собой много роскошной мебели. Часть мебели потом увезли, а то, что осталось, забытое и заброшенное, покрывалось плесенью в комнатах или валялось на чердаке, где стояли и два огромных ящика. Сквозь мутное и грязное стекло единственного оконца на чердак еле проникал скудный свет, вырывавший из мрака кресла с высокими спинками и запыленные столы, имевшие когда-то более подходящее назначение.

Чердак невольно вызывал мысли о злых духах и призраках. С ним были связаны и легенды, еще усиливавшие суеверный страх негров.

Несколько лет тому назад на этом чердаке была заперта негритянка, попавшая в немилость к Легри. Она пробыла там несколько недель. Что там произошло? Мы не сумеем этого сказать. Но однажды оттуда вынесли труп этой несчастной и поспешно зарыли в яму. С тех пор стали говорить, что на чердаке слышатся брань, проклятья вперемежку с тяжкими стонами и жалобами.

Побег Эмелины и Касси привел Легри в величайшее раздражение. Как и можно было ожидать, вся сила его гнева обрушилась на беззащитную голову Тома. Когда Легри объявил рабам о побеге обеих женщин, в глазах Тома блеснул огонек, руки его потянулись к небу. Все это видел Легри. Он заметил и то, что Том не присоединился к своре преследователей. Он хотел было принудить его, но, зная упорство Тома, когда дело касалось его убеждений, отказался от своего намерения. Он спешил, и не стоило сейчас вступать в борьбу с этим негром.

Таким образом, Том остался в поселке вместе с немногими другими невольниками.

После того как Легри, взбешенный и разочарованный, вернулся с безуспешной охоты, злоба, давно накапливавшаяся у него против Тома, превратилась в безумную ярость. Этот негр, не издевался ли он над ним? Издевался с первой же минуты, как Легри купил его! И не чувствовалась разве в нем какая-то скрытая сила, безмолвная, но обжигающая, как адское пламя?

Легко себе представить, как много на плантации Легри ходило всевозможных рассказов о призраках и привидениях.

Люди на ухо передавали друг другу, что по ночам в доме слышится шум шагов, кто-то спускается вниз по лестнице и бродит по всему дому. Напрасно запирали на замок верхний этаж. У призрака был, по-видимому, второй ключ, или он пользовался старинной привилегией всех привидений — проникал сквозь замочную скважину и разгуливал по дому так свободно, что это хоть кого могло привести в отчаяние.

Знатоки расходились в своих суждениях о внешности привидения. Негры, так же, впрочем, как и белые, имеют обыкновение зажмуривать глаза и прикрывать голову одеялом или любой подходящей для этого одеждой, как только мелькнет хоть какое-нибудь подобие привидения.

Джордж Шельби только коротко сообщил матери о дне своего предполагаемого возвращения. У него не хватило мужества рассказать ей в письме о страшной сцене смерти, свидетелем которой он был. Несколько раз брался он за перо, но даже при одном воспоминании у него захватывало дух. Каждый раз он в конце концов рвал в клочья начатое письмо и выбегал на улицу, ища успокоения.

В тот день, когда ожидали возвращения молодого хозяина, весь дом находился в праздничном возбуждении.

Миссис Шельби сидела в гостиной. Горевший в камине яркий огонь разгонял последние остатки осенней сырости. На столе, накрытом к ужину, сверкала богатая посуда и всеми цветами радуги отливал граненый хрусталь.