Исход борьбы никогда не определен заранее. Поэтому в самом отчаянном положении не теряй надежды на победу

1

Глубоко взволнованная неожиданным свиданием с владыкой всего исламского Востока, Настуся возвращалась в свою каморку. По пути, словно сквозь пелену, замечала, как низко и почтительно кланяются ей те же слуги и начальники гарема, которые прежде не обращали на нее ни малейшего внимания. Даже когда отдавали приказы – будто погоняли бессловесную упряжную животину.

Она отвечала на поклоны едва заметно, ибо все еще не была уверена, действительно ли изменилось ее положение и нет ли в этих поклонах насмешки или, хуже того, – глумления гаремной прислуги. Однако разум подсказывал, что это не так.

И пока шла по длинным коридорам и переходам, чудилось ей, что весь гарем не спит и не спал в ту ночь ни минуты. Тут и там как бы случайно шевелились и приподнимались шелковые и ковровые занавеси, отделявшие покои от коридора, оттуда выглядывали горящие любопытством лица – невольниц, одалисок и даже жен султана. Этим она кланялась так, как дворцовый этикет предписывал кланяться служанкам низшего ранга. Кожей чувствовала взгляды их удивленных глаз – полные не то зависти, не то затаенной ненависти…

Каждый нерв ее звенел от напряжения, а душа пребывала в смятении. Она не знала, как ступить, что делать с собственными руками, как держать голову. Будто ей приходилось идти между двумя рядами пылающих огней и палачей с розгами. Сил едва хватило, чтобы сдержать подступающие к горлу слезы.

А когда оказалась у входа в свою каморку, увидела самого кизляр-агу, а при нем толпу гаремных слуг: несколько черных евнухов стояли с лектикой наготове, рядом толпились белые невольники и особняком сгрудились чернокожие невольницы из другого крыла гарема, так как ни одну из них Настуся раньше не видела.

Невольно склонилась перед кизляр-агой, но тот поклонился еще ниже и обратился к ней: «О хатун![86]». Вместе с начальником гарема, носившим титул визиря, с величайшим почтением кланялись и слуги.

Ей ли было не знать, что обращение «хатун» не имеет к ней никакого отношения! Она как была, так и осталась невольницей, ведь для того, чтобы быть исключенной из рабского сословия, требовался формальный акт, подписанный ее владельцем. И снова у нее возникло ощущение какой-то насмешки, но тут кизляр-ага почтительно проговорил:

– Да будет благословенно имя твое, хатун, и да внесет Аллах вместе с тобой добро и милосердие в светлый дом падишаха! Перед тобой – твои слуги. А сейчас мы сопроводим тебя в твои покои, ибо негоже, чтобы ты оставалась в этой каморке после того, как взял тебя за руку велкий султан Османов!

Он жестом указал на закрытую лектику, призывая ее садиться. Окончательно растерявшись, Настуся хотела было прихватить свою убогую одежку, но кизляр-ага мгновенно уловил ее намерение и проговорил:

– Все твои вещи, о хатун, уже в лектике!..

Это было бы огромным облегчением – спрятаться за занавесками носилок от бесчисленных глаз. Но какое-то странное чувство, похожее на стыд, заставило ее отказаться сесть в лектику, и она предпочла идти пешком вместо того, чтобы ее несли слуги.

В сопровождении кизляр-аги она шла длинными коридорами, а ее лицо заливала краска смущения. Из-за этого позже она не могла вспомнить ничего из того, что видела по пути. Кажется, перед уходом она хотела попрощаться со своей госпожой, которая обращалась с ней без особой жестокости. Однако умудренный опытом кизляр-ага предугадал и это ее желание и шепнул:

– Лучше в другой раз…

Оказавшись в предназначенных для нее покоях, Настуся глубоко вздохнула и окинула их взглядом. Эти несколько комнат были отделаны и украшены гораздо пышнее, чем у ее прежней госпожи, и наполнены легким ароматом ладана. И все это, подумала она, благодаря долгой беседе с падишахом… или, может, его взволнованному виду, когда он покидал угловой будуар, где провел ночь, чего не могли не заметить слуги.

– Если эти покои не придутся тебе по душе, о хатун, ты можешь получить другие, – внушительно произнес кизляр-ага.

– О, нет, они просто чудесные! – воскликнула Настуся, выглядывая в окно.

В саду уже светало, в кронах деревьев возились и щебетали ранние птицы.

– Благодарю тебя за первое доброе слово, хатун! – сказал довольный чиновник. – И буду стараться, чтобы все твои желания всегда исполнялись.

Он подал знак евнухам и слугам – и все они вышли, за исключением двух невольниц-горничных, приставленных одевать и раздевать новую госпожу. Затем и сам кизляр-ага, рассыпаясь в поклонах и изъявлениях почтения, покинул покои.

Невольницы – белая и чернокожая – засуетились и мигом подали госпоже ночное одеяние. Но Настуся была так утомлена событиями и переживаниями этой ночи, что не пожелала менять наряд. Сказав прислужницам, что они свободны, она сама сбросила верхнюю одежду и в одной невольничьей сорочке из грубого холста улеглась на великолепный персидский диван, задернув невиданной красоты занавес из тончайшей кашмирской шали.

Только теперь она почувствовала себя лучше.

Несколько раз глубоко вздохнула и смежила веки. Но сон не шел. Кровь все еще гулко стучала в висках, а перед глазами проплывали картины событий, пережитых с того мгновения, как минувшим вечером муэдзины отпели пятый азан на стройных минаретах.

«Сейчас, наверно, в Рогатине звонят к заутрене», – подумала она и приподнялась на мягком диване. Уткнулась в него, закрыла лицо руками и расплакалась, шепча молитву. Она верила, что Бог услышал ее в ночь перед тем, как продали ее на Авретбазаре, и теперь дарует ей знакомство с султаном, благодаря чему у нее может появиться возможность вернуться домой. И была всей душой благодарна Творцу.

Наконец усталость взяла свое, и сон сморил Настусю.

А в то время, пока она, вся в слезах, молилась, до самых отдаленных уголков гарема долетела поразительная весть: сбывается старое тюркское пророчество, и при десятом падишахе Османов царствовать будет могущественная султанша Мисафир…

2

Настуся очнулась от недолгого сна и мигом вскочила с дивана. На мгновение застыла перед пышным ложем, протирая глаза и думая, что все еще спит…

Перед ней покачивались драгоценные занавеси… Слегка отодвинула их в сторону… Она находилась в покое, который нельзя было назвать иначе, как величественным, а вовсе не в невольничьей каморке… И никто не звал ее одевать госпожу!..

Настуся снова заморгала, прогоняя остатки сна, и припомнила, с кем вчера говорила, и как кизляр-ага привел ее в эти покои вместе с целой толпой прислуги. А в самом ли деле это было?..

В это мгновение из-за занавески, отделявшей спальный покой от соседнего помещения, выглянула одна из белых невольниц и, низко кланяясь, спросила, не желает ли хатун одеваться.

Настуся неуверенно кивнула в знак согласия, не зная, что ей надлежит делать дальше. В спальне мгновенно появились еще две невольницы, отвешивая церемонные поклоны. Одна из них спросила, не угодно ли госпоже искупаться. Настуся снова кивнула, испытывая странное смешанное чувство – ей было неловко пользоваться их услугами, ведь она сама еще вчера была такой же невольницей. Тем временем служанки накинули на нее легкие одежды и отвели в чудесную купальню.

Настуся молча плескалась в бассейне с водой, на поверхности которой плавали розовые лепестки, а ее сердце билось почти так же, как вчера, когда она впервые увидела Сулеймана. После купания служанки провели ее в комнату для одевания, где она увидела множество прекрасных сосудов с драгоценными благовониями.

Чего там только не было!

На маленьких столиках из черного дерева были расставлены благовония из Индостана, краски для лица и тела, притирания: влажный сандал и темная аньяна, бледно-розовая паталь и ярко-алая бимба, и ароматный приянг, и черный алоэ, и волшебная мазь из красной смолы дерева лякка… А неподалеку в курильнице медленно тлели пахучие коренья нарда.

Под окнами в водоемах цвели розовые лотосы, пахучая жимолость и белые «цветы смеха», иначе называемые кетаки, и канадали, и удивительные манго с цветками красными, как кровь, и ласкающая взгляд карникара.

Некоторые из этих ароматов и благовоний Настуся видела в покоях своей прежней госпожи, но далеко не все. Поэтому многим из того, что стояло перед ней, она просто не умела пользоваться, хоть недавно сама помогала своей госпоже. Поэтому служанки делали с ней все, что хотели, и на все их вопросы она отвечала утвердительно.

И лишь когда пришел черед одеваться, она сама выбрала наряды тех цветов, что были ей по душе.

Не успела Настуся перевести дух, как настало время идти в трапезную, где для нее уже был накрыт столик с различными закусками, сладостями и фруктами. Там она велела служанкам, чтобы те оставили ее в одиночестве.

Убедившись, что она действительно одна в просторной, пышно убранной столовой, Настуся упала на колени и долго молилась. Искренняя, идущая от сердца молитва успокоила ее и придала мужества. Она присела к столу и осторожно отведала блюд с султанской кухни, непрерывно думая при этом о Сулеймане…

3

Молодой султан проснулся с мыслью о невольнице-чужеземке. Никогда еще он не испытывал ничего подобного. Был словно во хмелю, каждая жилка в теле дрожала.

Ему, господину трех частей света, оказала сопротивление принадлежащая ему невольница… И к тому же, ссылаясь на свою веру!.. Вещь, неслыханная в его роду!..

Мысли его беспорядочно метались. И все они были связаны с той невольницей, которую он увидел впервые не далее как вчера. Попытался отвлечься – ничего не вышло. Образ молодой чужеземки снова и снова возникал перед ним.

Вот она, как живая: золотистые волосы, синие очи… Лицо… Белое как снег, с таким нежным румянцем, какой бывает только на внешних лепестках нераскрывшегося бутона розы… И такое же ласковое, как у его матери, которая все еще волнуется за него… И при этом энергичное и полное внутренней силы!..

Глаза Сулеймана покраснели за эту ночь еще больше, чем вчера.

Дрожь пронизала все его тело. Да, он еще никогда не встречал женщины, которая так напоминала бы его мать, как эта невольница из далекого Лехистана. И он был уверен, что она и только она способна возразить ему так же ласково и твердо, как мать – единственная женщина в мире, которая до сих пор могла говорить ему правду в глаза, когда он возносился в гордыне или совершал ошибки.

Среди вечной лести и восхвалений острое слово матери было ему так же необходимо, как кусок хлеба голодному. А теперь в его сердце поселилась уверенность, что и эта невольница скажет слова истины, если только станет его женой…

Поднявшись с ложа, султан подошел к окну.

Дворцовый парк был охвачен цветением. И в душе султана расцветала вторая любовь. Он чувствовал это с невероятной остротой, но, не веря себе, снова и снова пытался понять, чем же, собственно, пленила его сердце эта девушка из далекой страны. Снова и снова воображение рисовало ему ее образ: белое, как цветок жасмина, лицо, исполненное глубокого покоя, большие бездонные глаза… Она говорила так спокойно и рассудительно, словно принадлежала к числу самых прославленных улемов ислама. По крайней мере, так ему казалось…

Внезапно шевельнулась тайная мысль, которой он устыдился. Эта мысль неосознанно была с ним еще вчера, но теперь стала острой и настойчивой, стремительно завладела всем его существом и чувствами, прокатилась горячей волной по его челу, лицу, груди, рукам и ногам. От нее султану стало так жарко, что его пересохшие губы невольно приоткрылись.

Только тогда он осознал, что им владеет страсть. К чужеземке. Невольнице. Христианке! К ней одной!..

И припомнились ее слова о чаше с красным вином. Нет, он еще никогда не пил этого багряного напитка, на который Пророк наложил запрет, но знал, что он творит с людьми. Это почти как любовь. Но любовь сильнее и крепче!..

Мысль, которой он недавно стыдился, все явственней рвалась к поверхности его сознания и тащила за собой другую, которой он стыдился еще больше. Первая была такой же, как у любого молодого мужчины. А вторая… вторая лукаво подсказывала: а не использовать ли для достижения желанной цели принуждение, для которого у него есть все средства?

От этой мысли Сулейман даже побагровел. Он, возможно, мог бы это сделать с любой другой строптивой обитательницей гарема, но не с той, которая умеет так спокойно смотреть и ссылаться на важные для него, а не для нее положения Корана!.. Но он так хотел ее любить…

Вслед за этими мыслями явилась третья, уже совсем отчаянная. Что, если эта невольница решит настоять на своем и никогда не будет принадлежать ему, несмотря на то, что евнухи уже причислили ее к женщинам, которых коснулась рука султана?

Он нервно хлопнул в ладоши.

В покое тотчас возник немой телохранитель.

– Позвать сюда кизляр-агу!

Бесконечно долгим показалось ему время, пока явился высший чиновник гарема. Он внимательно взглянул в изменившееся лицо падишаха и низко склонился, почти коснувшись лбом пола.

– Где находится та, с которой я виделся вчера вечером? – спросил султан, принимая равнодушный вид, но чувствуя при этом, что ему не хватает воздуха.

– Благословенная Роксолана Хуррем, как велит обычай, была отделена сразу же после того, как покинула угловой будуар, и получила в свое распоряжение достаточно служанок и евнухов. Сейчас она одевается и выглядит, как солнце на ветке цветущего жасмина, – ответил чиновник, уже понявший, что султан охвачен страстью к новой возлюбленной.

Молодой Сулейман так смутился, что промолчал в ответ. Ему пришлось отвернуться к окну, чтобы слуга не заметил его замешательства. Известие о том, что она облачается в новую одежду, вернуло ему надежду на то, что чужестранка рано или поздно покорится. Но он опасался того впечатления, которое она вызовет у него в ином обличье. А еще – унижения, в том случае если не овладеет ею, когда все вокруг уже знают, что он чувствует… Ведь он – господин трех частей света!

Внезапно ему пришла в голову счастливая мысль. Он сказал:

– Пусть явится ко мне Мухиэддин-мударрис[87]!

Кизляр-ага низко поклонился и покинул покой.

Он еще спешил к дому улемов, а в это время уже весь дворец знал, что первой в гареме вот-вот станет бледная чужестранка, невольница Хуррем, христианская собака. И зашипела ненависть в коридорах, покоях и парках сераля, как ядовитая гадина, ползущая, извиваясь, среди чудесных цветов.

4

Султану казалось, что время стоит, хотя в песочных часах на его столе безостановочно, как всегда, бежала струйка золотого песка.

Он нетерпеливо расхаживал по своим покоям и еще дважды посылал слуг поторопить старого улема. А во дворце тем временем правоверные молилились за своего благочестивого султана, который, несмотря на страсть к христианской невольнице, не прикасается к ней, доколе не осенит ее вера Пророка.

Наконец в покой султана вступил старый улем Мухиэддин и приветствовал владыку словами:

– Стражу Корана, десятому султану Османов благословение и поклон от коллегии имамов, хатибов[88] и улемов!

Молодой Сулейман небрежно отмахнулся, уселся на шелковую подушку и подал священнослужителю знак, что тот также может присесть. Старый улем трижды поклонился наместнику Пророка, благодаря за оказанную честь, и сел ниже, лицом к халифу.

Сулейман сразу, без всяких предисловий, начал:

– Доверяю тебе, почтенный Мухиэддин, и нуждаюсь в твоем совете вот по какому делу. Мое сердце пленила христианская невольница великой красоты и ума. Как высший из стражей Корана, не хочу преступать его заветов и брать ее силой. Но и она не уступит мне по доброй воле, ибо вера ее этого не дозволяет… Просвети ее сердце праведной верой Пророка!

Старый Мухиэддин, любивший Сулеймана как родного сына, задумался, да так глубоко, что его серебряная борода коснулась пола. Спустя минуту он проговорил:

– Ты – величайшая надежда народа Османов, и солнце твоего счастья ничто не должно затмить! Но именно поэтому я не могу сделать то, о чем ты просишь, и что я сделал бы для любого другого правоверного…

– Почему? – удивленно спросил Сулейман.

– Мой друг и великий ученый, муфтий[89] Кемаль-паша, вместе с которым когда-нибудь сойдет во гроб вся мудрость этого мира, говорит: «Даже величайший лекарь не возьмется вправить вывихнутый сустав собственному ребенку». Прости меня, надежда Османов! Не лести ради говорю я, что почитаю тебя больше, чем родного сына. И потому не берусь исцелить твое раненое сердце…

Молодой Сулейман с признательностью, но и не без досады, взглянул на старого философа, затем спросил:

– А кто же, посоветуй, мог бы оказать мне эту услугу?

– Предоставь это дело коллегии улемов.

– Нет. Это займет слишком много времени, – нетерпеливо возразил султан.

Старый Мухиэддин снова умолк. И лишь спустя некоторое время без особой уверенности проговорил:

– Тогда, может, уполномочишь меня обсудить это дело с христианским патриархом?

– С христианским патриархом? Разве станет он обращать христианку в ислам? – в голосе молодого султана прозвучало нескрываемое удивление.

– Конечно, нет. Но он может указать такого человека, который сделает это лучше, чем все улемы. Не забывай, падишах, что Аллах вручил тебе власть и над христианами, и они ради смягчения сердца твоего, возможно, и пойдут на то, чтобы пожертвовать одной душой…

Молодой султан немного подумал и произнес:

– Муфтий Кемаль-паша недаром считает тебя своим другом. Пусть будет по твоему слову. Но не тяни с этим – дорога каждая минута.

Аудиенция завершилась.

Еще до того, как окончился этот день, Мухиэддин-мударрис снова вошел в покои султана.

– Что сказал христианский патриарх? – спросил Сулейман.

– Отказал, – невозмутимо ответил Мухиэддин.

Султан вскипел. Лицо его сохраняло спокойствие, но под левым глазом нервно задергалась жилка. Заметив это, старый философ неторопливо проговорил, взвешивая каждое слово, как на весах:

– Плох был мой совет, а не его решение. Пусть же и твое решение будет не менее справедливым, чем это. Не забывай, о могущественнейший, что борьбу с женщиной не выиграть насилием. По пути сюда я обдумал ответ патриарха и все, что из него следует. И вот, говорю тебе из самой глубины сердца своего: никогда не склонится к тебе сердце этой неверной и не изменит она искренней веры своей, если из-за нее хотя бы один волос упадет с головы христианского патриарха. Силой с женщиной дела не решить.

Султан понемногу остывал. Наконец спросил:

– Ну и что же ты теперь посоветуешь?

– Пока я был с визитом у патриарха, улемы разыскали бывшего монаха из тех земель, откуда родом Роксолана. Он бежал из монастыря и принял веру Мухаммада. Я никогда не одобрял таких людей, но здесь он может тебе пригодиться. Других средств я не вижу. Если позволишь, он сегодня же побеседует с этой невольницей.

– Делай, что считаешь нужным! – коротко ответил Сулейман. И добавил: – Недаром диких соколов ловят с помощью ручных.

– Этот бывший монах, если и не сокол, то, по крайней мере, ястреб. Его знают наши улемы и считают очень ловким и неглупым. Его уже не раз использовали для таких дел.

– Увидим! – сказал Сулейман.

На этом Мухиэддин-мударрис низко поклонился и в большой задумчивости покинул покои падишаха.

5

В тот же день в султанском дворце произошло событие, невиданное с тех времен, как здесь водворились предки Сулеймана: сам кизляр-ага ввел в гарем падишаха мужчину – бывшего монаха, и лично проводил его в покои молодой Хуррем. Затем покинул его наедине с бывшей невольницей, оставив под дверями стражу из чернокожих евнухов.

Настуся, хоть и знала, насколько строги порядки гарема, почти не удивилась тому, что к ней допустили постороннего мужчину. Поняла: его появление каким-то образом связано с самим султаном. Но что оно означает? Этого она не могла понять, поэтому внимательно всматривалась в лицо нежданного гостя.

Это был человек лет пятидесяти с лукавым выражением лица, свойственным всем отступникам.

Он и сам уже хотел было объявить, что переменил веру, однако, поразмыслив, заколебался. И все-таки решился. Потому что если бы правда открылась позже, девушка потеряла бы к нему всякое доверие. А он надеялся еще не раз увидеться с нею.

Осенив ее крестным знамением, он, слегка замявшись, обратился к ней на родном языке:

– Дитя мое! Я – бывший монах и пришел к тебе по делу, крайне важному и для всех здешних христиан, и для тебя…

Это обращение так поразило Настусю, что она стала сама не своя. Вроде бы ясно слышала каждое слово, но не понимала, что говорит гость.

Казалось ей, что она лучше поняла бы его, если бы он заговорил по-турецки или по-татарски.

– Вы из моего родного края? – спросила Настуся, и слезы градом покатились из ее глаз.

– Да, дитя мое, это так, – ответил гость.

– Давно ли вы из дома?

– Моим домом, дитя, была монастырская келья, – степенно ответил он. – А там, где мы оба родились, я бывал давным-давно.

Настуся опечалилась. А гость кротко продолжал:

– Но я пришел к тебе, дитя мое, по делу, которое близко касается также и нашей земли; близко, уверяю тебя, хоть и выглядит весьма далеким.

Молодая девушка вся обратилась в слух. И хотя со времени беседы с падишахом она чувствовала себя гораздо более значительной и сильной, чем была до того, но все равно не могла понять, как же она, бедная невольница, запертая в клетке птичка, может помочь родному краю и народу, который мучится там. Ведь не удавалось это ни ее отцу, ни дяде, ни другим умным и влиятельным людям. Что же могла сделать она?

Своим живым и острым умом Настуся уже поняла, что это каким-то образом связано с султаном и его стремлением обладать ею. Но как из этого стремления могло выйти хоть что-нибудь доброе для людей под Рогатином или Львовом – этого она никак не могла взять в толк.

То, что она говорила султану про Багдад и Басру, возникло из ее собственного желания – что-то подобное, наверное, чувствует и стебель вьюнка, обхвативший ствол могучего дуба. Но здесь перед ней открывалась перспектива какого-то дела, имеющего определенную цель. Эта цель пока была покрыта туманом, и в то же время Настуся осознавала, насколько важной она может оказаться.

Подняв белую руку, она прикрылась ладонью от взгляда гостя и углубилась в себя. Бросила взгляд – один, другой, третий – на решетки гарема и деревья парка и снова задумалась. Гость чувствовал, что в ее душе зреет какая-то совсем новая мысль, и боялся спугнуть ее лишним словом или движением.

Ни ученые, ни философы до сих пор не могут разгадать эту тайну. Не знают они, как зарождаются и начинают развиваться живой организм и человеческая мысль и что именно вызывает их к жизни. Не знают, хотя и в их собственном внутреннем мире постоянно свершаются эти таинства.

Не знала и белокожая невольница из далекой страны, откуда в ней это сияние новой мысли – такой яркой, что пришлось даже прикрыть глаза рукой. Или в этом повинен старый султанский дворец, захваченный у византийских императоров, в котором каждый камень и каждый покой были залиты кровью? Или далекий колокольный перезвон в Галицкой земле? Или положение невольницы, которой судьба предлагает власть от синего Дуная до Басры, Багдада и каменных усыпальниц фараонов? Или юность, одухотворенная острой стрелой мысли? Или далекие отзвуки возродившегося Запада?

– Знаю, знаю! – вдруг вскричала она, как человек, неожиданно наткнувшийся на сверкающее сокровище, окруженное змеями. И в ту же минуту остро осознала, что ведет борьбу не только с господином трех частей света, но и еще более трудную – с самой собой, и ее противостояние с могущественным падишахом разворачивается на фоне битвы, что кипит в ее душе… А может, итальянец Риччи был прав, когда учил, что только безрассудство – единственное твое право? И так странно улыбался, говоря о церкви! Где он теперь?

Припомнила, что слышала еще в Кафе, будто бы прежние хозяева невольниц, продавшие своих «подопечных» в знатные дома, остаются в Цареграде и не трогаются с места еще месяц или даже два. Связываются через евнухов со своими «бывшими», выведывают через них все тайны этих домов и порой делают им разные соблазнительные предложения.

«Должно быть, и ко мне придут, – подумала Настуся. – Ведь более знатного дома, чем этот, не найти». Интересно, что от нее потребуют? «А вдруг этого человека подослали генуэзцы? – подумала она. – Что ему нужно? А здесь не с кем и посоветоваться! Если б хоть турок Абдулла, бывший учитель, оказался в серале!..»

Гость не спрашивал у Настуси, что именно она знает. Сидел неподвижно и ждал. Молодая невольница тяжело дышала. Грудь ее волновалась, словно ее охватил любовный пыл, а ясные глаза покрылись поволокой. Придя в себя, она подошла к окну, вздохнула свободнее и опустилась на шелковую подушку дивана, указав гостю место поодаль.

Он понимал, что сейчас начнется самое сложное: ему предстояло сломать в душе человека ее святые устои. Ибо не сама суть мысли, а сложившиеся устои сильнее всего владеют человеческой душой.

Эта задача была для бывшего отца Ивана тем более сложной, что он и сам не до конца порвал в недрах своей души с теми устоями, которые сейчас намеревался разрушить. Его до сих пор мучил грех отступничества.

Он понимал: это его самое слабое место, которое может погубить все дело. Вздохнув и перекрестившись, он начал:

– В ясную тихую ночь, когда ветра не веют от Геллеспонта и Пропонтиды, когда Эллинское море, гладкое, как зеркало, посеребренное лунным сиянием, вдыхает в себя ароматы цветов, – Матерь Божия Вратарница, чей образ писан на Иверской иконе на Святом Афоне, сходит с нее и, миновав монастырские врата, ступает босыми ногами по стежкам колючим, по шляхам неверным, по дорогам каменистым… Идет по острым каменьям, по твердым кореньям и ищет при этих тропах сломанные былинки, раненых зверушек, горе в душе человеческой… И если идет навстречу разбойник с ножом за голенищем, или убийца с окровавленными руками, или предатель, погубивший правое дело, – вступает с ними в беседу и прощает им, если только почувствует в них толику раскаяния в тяжких грехах…

Молодая невольница, поначалу внимательно слушавшая слова бывшего монаха, вдруг прервала его:

– Все ли грехи прощает Матерь Божия Вратарница?

– Нет, не все, дитя мое. Есть один грех, который не может простить даже Матерь Божия со святой чудотворной Иверской иконы.

– Что же это за грех?

– Это грех против мужа своего.

– А кто же его может простить?

– Только церковь Божия со словом Христовым.

Мысль молодой невольницы натянулась, как струна, и в тот же миг открылась ей тайна возвышения церкви над мирскими делами.

«Значит, кто-то хочет меня так привязать к Сулейману, чтобы потом только он мог иметь власть надо мною», – сказала она себе.

Не знала, откуда явилась эта смелая мысль. Но чувствовала, как кто-то неведомый с непонятной пока целью стремится опутать ее и что впереди – ожесточенная борьба между нею и кем-то другим, сильным, но до времени скрытым во тьме. И в то же время что-то глумливо-насмешливое вынырнуло из глубин ее души, и она проговорила:

– А я знаю один грех, который не смеет простить даже церковь Божья!

– Нет, дитя мое! Церковь имеет власть прощать все грехи.

– А простил бы ты, отче, в родном краю, где враги истребляют православный люд, измену церкви нашей, так тяжко гонимой? Если Матерь Божия Вратарница с Иверской иконы на Святом Афоне не прощает измены одному человеку, то как же могла бы она простить измену праху целого поколения и церкви Сына своего?..

Бывший монах побледнел. Удар пришелся прямо в цель. Это и было единственное слабое место в его душе, и именно его обнаружила невинная душа девушки. Попытался было сказать, что церковь прощает все, если видит раскаяние и искреннюю скорбь грешника. Но так и не смог отворить уста – продолжал молча сидеть.

Молчание прервала Настуся:

– Я сама поеду поклониться Божьей Матери на Святом Афоне!..

Он даже не стал пытаться объяснять, что это невозможно, ибо прапрадед нынешнего султана Мехмет в ответ на просьбу святоафонской братии дал свое согласие не допускать женщин на Афон. С тех пор воля султана не нарушалась и запрет продолжал действовать так же, как и раньше – со времен императора Константина.

Внезапно бывший монах подумал: а не поколебалась ли душа этой молодой девушки? Зачем ей понадобилось паломничество к всепрощающей Матери Божией Вратарнице?

Впрочем, решил, что для первого раза достаточно сказано и сделано. И без того рана в его искалеченной душе болезненно ныла. Но, очевидно, сам того не осознавая, он каким-то образом ранил и душу этого ребенка, хоть и не догадывался, чем и как. Странная вещь – душа человеческая: таинственна она, как лесная чащоба, бездна морская и беспредельная небесная высь. Ибо непостижимый Творец этих чудес дал душе человеческой свободу выбирать между добром и злом, верностью и вероломством. И тем самым сделал эту душу подобной себе.

А тем временем в душе Настуси разрасталось, как цветущий куст, искреннее желание отправиться на богомолье на Святой Афон. Пасть перед Иверской иконой, исповедоваться во всех своих искушениях и просить совета. Кого же еще она могла просить об этом во дворце, где на стенах черных ворот Баб-и-Хумаюн висели на крюках окровавленные человеческие головы…

Серия сообщений "❖ ОСИП НАЗАРУК: РОКСОЛАНА (КНИГА,СЕРИАЛ":
Часть 1 - ОПИСАНИЕ; ОГЛАВЛЕНИЕ; ПРЕДИСЛОВИЕ: РОКСОЛАНА. СУДЬБА, ОБРАЗ, СИМВОЛ
Часть 2 - ГЛАВА I: СТРАШНАЯ СВАДЬБА
...
Часть 8 - ГЛАВА VII: В ЦАРЬГРАДЕ НА АВРЕТ-БАЗАРЕ
Часть 9 - ГЛАВА VIII: СЛУЖАНКА ВО ДВОРЦЕ СУЛТАНА
Часть 10 - ГЛАВА IX: НАЧАЛО БОРЬБЫ НЕВОЛЬНИЦЫ С ГОСПОДИНОМ ТРЁХ ЧАСТЕЙ СВЕТА
Часть 11 - ГЛАВА X: В ПАРКЕ ИЛЬДИЗ-КИОСКА
Часть 12 - ГЛАВА XI: ПЕРВОЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО РОКСОЛАНЫ
...
Часть 23 - ГЛАВА XVIII: ХАДЖ РОКСОЛАНЫ (ЧАСТЬ 1)
Часть 24 - ГЛАВА XVIII: ХАДЖ РОКСОЛАНЫ (ЧАСТЬ 2)
Часть 25 - ПРИМЕЧАНИЯ И ПОЯСНЕНИЯ; В ЗАКЛЮЧЕНИИ - КРАТКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА О СУЛЕЙМАНЕ I ВЕЛИКОЛЕПНОМ