Время идет медленно в днях, а вместе проходит очень быстро. Уже три с половиной месяца. И новости у меня есть, и нет их. Третьего числа, в трехмесячную дату, встретила на улице следователя из полиции, у которого была в апреле в поисках своих. Он сам остановил меня на улице.

– Дело окончено, – сказал он. – И хотя никто из семьи не виноват, но немцы считают, что если кто-нибудь один виновен, то нужно изолировать остальных.

– Очень серьезное дело, – сказал он (это я и без него знаю). – Не искать, не пробовать узнавать что-либо. Это бесполезно. И трижды повторил: "Не рекомендую!" И так глупо мы устроены, что хотя готова к этому давно, все равно снова, как обухом по голове. Нечего ждать. И все мои поиски бессмысленны. Только отчаяние.

Третьего дня публиковались сообщения о том, сколько взято укрепленных сел, бункеров и вооружения. Называется это "борьбой с тыловыми бандами".

Села горят. А немцы боятся из села в село через пять километров перейти. Молодцы наши партизаны! Только они сейчас единственный источник нашего оптимизма. Ведь мы хоть и знаем, что все равно наши победят, а сами дожить не надеемся. Сколько раз ждали уже и все напрасно. Только всякий раз, когда ждут наших, осторожность забудут и конец. Гибнут так, как мои погибли.

А мы ждем. И, как всегда, ничего не знаем.

8 июля 1943 года, четверг

Вчера был день Лелиного рождения. На Житомирской, на Андреевском вспоминали. И хорошо это, и плохо. В такие дни тяжелее. И так все складывается, что даты подчеркиваются. В прошлом месяце третьего числа встретила следователя из полиции. Этого третьего Логан был в гестапо, спрашивал. Ему сказали, что дело 3 марта весьма известно и серьезно. Спрашивать о нем никому нельзя. То, что делает гестапо, обнародованию не подлежит. Что сделано с семьей, неизвестно. Думай, что хочешь. Надейся, если можешь. Уговаривает меня, что нужно жить. Что нужно надеяться.

23-го утром была на Сырце. Убеждена, что нет их здесь, но пока в этом не убедишься, все равно не успокоишься.

К лагерю, сказали мне, нужно идти мимо еврейского кладбища, через Бабий Яр. Там дорога на Сырец и много людей ходит. Так сказали. А от самого дома бывшего партийного образования — никого. Восьмой час утра. Погода ясная, безоблачная. Солнце жжет. И никого нигде. На бывшем садоводстве немецкие надписи: территория занята УСМА. Это немецкое пароходное общество. Дальше еврейское кладбище. Стена стоит. Не видно, чтобы кто-нибудь брал памятники, хотя в газете уже с месяц печатается обращение к желающим взять с еврейского кладбища бесплатно памятники и ограды. Но берет ли их кто-нибудь и брал ли? Территория кладбища тоже занята УСМА. Вход строго воспрещен. И нигде, ни на дороге, ни на кладбище, ни одной живой души. Если бы не солнце и птицы, было бы совсем жутко. Следов еврейского погребального шествия нет больше. Груды паспортов убрали. Дорога пыльная и пустая.

За кладбищем огороды. Там две женщины и мужчина работают. А дальше снова никого. Дорога спускается в яр. Перед яром доска с надписью: "Запрещенная зона. Ходить строго воспрещается. Стреляют без предупреждения".

А мне сказали, что сюда нужно идти. Но стоять тем более нельзя. Спускаюсь в яр. Там песчаная дорога с массой следов. И снова карабкается почти отвесно вверх. Яр изгибается и тянется почти от русского кладбища вдоль стены еврейского. Откосы его покрыты травой. На дне какая-то кирпичная кладка поперек его. Здесь возле дороги никаких следов расстрелов и засыпанных людей. Дальше за поворотом песчаные откосы. Туда тянет посмотреть. Но жутко. И остановиться нельзя. Дорога взобралась отвесно вверх. За нею снова те же надписи. Тишина. Солнечно, ясно, жарко. Над яром не слышно птиц. И тихо до жути. Может быть, еще оттого, что стреляют без предупреждения. И мучительно хочется разглядеть место расстрелов. Каждую ночь, может быть, и в эту ночь, туда спускались люди. В последний раз оглядываюсь на песчаные откосы.

Дорога выходит на шоссе. Оно огибает какие-то строения, стоящие далеко в глубине. А вдоль шоссе проволочная ограда в два ряда. Это лагерь. Постройки настолько далеко от проволоки, что рассмотреть что-либо или кого-либо невозможно. По верху наружного края проволочного заграждения шнур электрический на фарфоровых изоляторах. Я остановилась. Навстречу по шоссе бежала женщина. Она крикнула мне:

— Не останавливайтесь, а то застрелят!

Побежала вдоль огорожи. Я – за ней. Она кричала в пустое пространство лагеря:

— Девочки, не видели Галочку, что на кухне работает?

Никаких девочек не было видно, и только очень далеко внутри были видны люди. Но кто они, разобрать не было возможности.

Эта женщина объяснила мне, что в канцелярии принимают передачи. Это было в направлении города. Женщина побежала дальше, так же крича в пустое пространство.

На повороте к русскому кладбищу часовой, украинский полицейский в черной форме, с ружьем. Ответы — как у всей нашей полиции. Стоит олух и словно не понимает, что ему говоришь. А когда поймет, тогда ты не понимаешь, что он говорит. После несколько раз повторенных вопросов он объяснил все-таки, что передачу принимают в правом окне контроля. Тут же справа начало лагеря. Голубой чистый забор. Цветы. Чистота. Стоит немецкая машина. За забором небольшой очень чистый дачный домик. Словно не в лагере, о котором рассказывают ужасы, а на даче у зажиточных людей. Ходят девицы в крепдешиновых платьях, в белых передниках с немецкими прическами, как те, что обслуживают немецкие казино. А из окон пялятся физиономии полицейских.

Первое окно открыто. В комнате нет никого. Там цветы. Радиоприемник хороший. Играет. Стоят два или три узла, с передачами, очевидно, потому что фамилии написаны.

Наконец из соседней комнаты выдвинулся полицейский с таким же беспросветно умным лицом, как и тот, что у входа.

— Вам чаво?

— Передачу передать.

— То передайте.

— А как узнать, есть ли они?

— Та тут ничего узнать нельзя. И вообще тут стоять не разрешается.

— Мне можно подождать?

— Тут ждать не разрешается.

— А когда же мне прийти?

— Та когда хотите.

Аудиенция окончена. Когда я ухожу, из-за проволоки распухший парнишка лет 16–17-ти просит:

— Тетя, не бросите ли хлебца?

Он несет ведра с водой. Но полицейский тычет ружье в мою сторону.

— Проходите, гражданка, стрелять буду.

Я прохожу. Парень смотрит вслед. Шоссе идет мимо русского кладбища, поворачивает на Петровку. Больше не нужно идти через Бабий Яр. От Петровки шла какая-то женщина на Еврейский базар. Она рассказала мне об этом лагере, многое подтвердив из того, что рассказывали другие. Ходить туда нельзя. Могут убить или немец спустит собаку, как было с одной приезжей женщиной. Она искала дочь, остановилась у проволоки. Собака порвала ее едва не до смерти.

Это была среда 23 июня. В четверг вечером, после очередного урока, впервые по-немецки рассказала Логану свою историю. На него она произвела ужасное впечатление. Он не понимает, как могут брать семью, стариков, детей, если виновен только муж. Странно. Немец не понимает, что такое гестапо.

Снова все во мне поднялось со всей силой, потому что на безучастность всегда рассчитываешь, а участие, да еще от немца, – всегда неожиданно. Оттого и волнует. А он долго уговаривал меня сказать имена. Он пойдет в гестапо и сам спросит о моей семье. Сколько ни говорили ему, что в лучшем случае ему ничего не скажут, а в худшем его визит туда будет иметь тяжелые последствия и для него. Он все равно настоял. И имена мы ему сказали.

А у него ведь семья, трое маленьких детей, из которых старшему шесть с половиной лет.

— Ну, так меня арестуют, — говорит он. — Меня же знают, у меня много друзей, меня освободят.

Но я знаю, что это бесполезно.

А 3 июля, как я уже писала, Логан пошел все же в гестапо. И снова стало ясно, что нет у меня надежды найти их сейчас. Слишком серьезное дело. Да, я это знала и знаю.

11 августа 1943 г., среда

Уже сто шестьдесят дней, как нет моих. Ожидание делается нестерпимым. Особенно потому, что что-то изменилось на фронтах, о чем мы не знаем. Уже более трех месяцев нет никакой возможности услышать советское радио. Но по всем признакам наши идут вперед. Сегодня снова началась паника. Возможно, это спекулянты пользуются разными слухами, чтобы взвинтить цены. С утра еще базар был такой же обильный, как и все это время. Потом паника, и на базаре не осталось ни людей, ни продуктов. К вечеру, говорят, появились снова, но по паническим ценам. Причина – беженцы из Харькова. Вчера, говорили, пришла одна машина. Сегодня она выросла уже в три эшелона фольксдойче.

Наконец, последнее: к вечеру все спрашивали друг друга:

– Что, Харьков уже советский?

Можно ли рассказать, что чувствуем мы? Ведь только освобождение может спасти несчастных обреченных и не только моих.

Настроения немцев совершенно точно определил на днях Логан. Он говорит, что вся мыслящая часть немцев видит неминуемую и ужасную гибель Германии. Ничто сейчас ее не может спасти.

Он рассказал о том, чего мы не знали, что в эти месяцы шел жестокий бой на нашем фронте, который охватил огромную территорию в районе городов Орла, Курска и дальше до Харькова. Что в этом бою немцев погнали с такой силой, что они уже не могут остановиться. Во всем винят Гитлера, на которого, по словам Логана, якобы было покушение, но он остался невредим. Еще Логан говорит о том, что Англия и Америка сделают все для взаимного уничтожения Германии и Советского Союза, и тогда наложат свою лапу на Европу.

Во всяком случае, у нас такое чувство, что приближаются события, которые должны оказать влияние на судьбу оккупированных частей нашей земли, а значит и на нашу судьбу.

Освобождение! Как страстно мы его ждем, но не обманываем себя. Еще очень сильны немцы. И сколько еще жизней наших людей нужно отдать до конца войны! И когда мы думаем о цене окончания войны, делается просто страшно.

18 августа 1943 г., понедельник

В среду снова были на Сырце. Шли в полной и глубокой уверенности, что их нет здесь. И все-таки шли. Перед тем нам сказали, что всех заключенных из Сырецкого лагеря вывозят в Польшу или в Германию. По дороге видели на Петровке женщин-заключенных, которые сгружали уголь на путях. Вид у них довольно здоровый. Они, должно быть, из тюрьмы. Там теперь принимают только белье два раза в неделю, а пищу – нет. Подошли мы к русскому кладбищу, а там сейчас же за воротами через все шоссе новая загорожа и немец с ружьем. Мы хотели пройти, он остановил:

– Verboten!

Несколько дней как запретили. Почему? Он не знает. Как пройти на Сырец? Он не знает. Повернули к еврейскому кладбищу. Там за входом на татарское (или это второй вход на еврейское – не знаю я) та же история – столбы через всю дрогу. И дальше немцы-охранники с собаками. У загорожи машина и шофер наш, русский. Он говорит, привез рабочих в Сырецкий лагерь телефон проводить. Но близко подъехать ему не разрешили, а выставили за загорожу. Говорит, что в лагере сейчас еще строже стало. Нечего и пытаться подойти. И пути к нему нет. Загорожа так далеко, что и Бабьего Яра не видно.

Пока мы разговаривали с шофером, из ворот еврейского кладбища вышли заключенные на обед. Их было человек тридцать. Сначала мы подумали, что это мальчики. Так высохли мужчины. Они казались или детьми, или глубокими стариками. Ужасный угнетенный и изможденный вид. А конвоя из немцев с обнаженными револьверами было почти столько же, сколько и их. Они ушли в сторону лагеря, а из-за угла выехала машина. В ней было несколько заключенных и еще больше стражи. Никаких украинских полицейских. Только немцы.

26 августа 1943 г., четверг

Сегодня мне сказали, что немцы "жгут" Бабий Яр. Сжигают тела убитых там людей. Так вот почему мы не могли пройти к Сырецкому лагерю! Вот почему были эти белая загорожа и немецкие постовые! Заметают следы своего чудовищного преступления. Не свидетельство ли это скорого конца?

Советские войска в Гадяче. Оправдывают это немцы тем, что война на восточном фронте приобрела характер подвижной позиционной войны. Но их же сводки говорят обратное. Судя по этим сводкам, советские армии наступают по всему фронту, и "подвижная позиционная война" немцев имеет только одно направление – отступление. Если на позапрошлой неделе были беженцы из Харькова, которых, по словам одних, совсем не пустили в Киев, по другим источникам — вернули назад с дороги, а третьи видели их здесь в школе на Бульварно-Кудрявской, то сейчас есть беженцы из Полтавы и из Харькова уже совсем определенно. О сдаче Ахтырки говорили давно. Про освобождение Гадяча я услышала в понедельник. А на прошлой неделе были люди из Веселого Подола. Там постоянно слышна канонада, но живут они спокойно. Приехали сюда за семенами.

То ли народ привык уже к постоянным известиям о переходе городов из рук в руки, то ли изменилось настолько общее настроение, только паники в городе нет. Даже базар – и тот почти не отреагировал на освобождение Харькова. Во вторник утром цены подскочили вдвое, но продержались лишь два часа.

27 августа 1943 г., пятница

Вчера весь день говорили о взятии нашими Полтавы и Лозовой. В Гребенке слышна, говорят, канонада. Но, как это ни странно, паники нет и сейчас. Немцы спокойно уезжают и приезжают из отпуска. Все они стремятся в отпуск, и не только потому, что многие из них не хотят воевать, но и потому, что сейчас уже чуть ли не каждая немецкая семья пострадала от бомбежек.

Странное сейчас настроение. Как будто бы все указывает на скорый конец, а чувства этого конца нет. Ясно, что в войне наступил решительный перелом, и немцы отступают. Но когда Логан сказал, что, по его мнению, война продлится еще не меньше года, волосы поднялись на голове. Выдержат ли Леля, Татьяна и Шурка год еще?

Отношение наше к тому, что происходит, делается все сложнее. Если в прошлом году все немцы подряд были для нас врагами, которых нужно было только уничтожить, то теперь это изменилось для нас, потому что при ближайшем рассмотрении оказалось невозможным одинаково относиться к немцам-фашистам и к немцам другим, которые так же, как и мы, ненавидят гитлеровский режим и войну, которые выступают более или менее активно против этого режима. Среди них есть люди, настоящие люди с большой буквы, распространить на них ненависть никак не возможно. Достаточно подумать о немцах в кандалах в Голосеевском лесу. И получается такое сплетение противоречий, что невозможно даже представить себе, что будет и как.

Одно ясно: своих, наших день ото дня делается все больше.

30 августа 1943 г., понедельник

Мы и теперь живем только слухами. Те, кто больше всего ждет наших, говорят, что Днепр возле Смоленска уже перейден советскими войсками и что брать Киев будут сверху. А пока что страшно, потому что не видно конца репрессиям и неизвестности.

Главная тема разговоров среди наших людей и вопросов немцев – что кто будет делать, когда придут наши. От опасений не свободны и те, кто больше всего их ждет, и у кого смысл жизни сосредоточился только на возвращении наших. И дебатируется вопрос – чья вина больше?

Одни работают в управлении базаров, другие в генералкомиссариате, третьи – в штабе, четвертые – в управлении речного пароходства. Иные нигде не работают. Одни работают в якобы гражданских учреждениях, другие – в военных. И сравнивая степень "виновности" своей перед народом, все приходят к выводу, что все виноваты или никто не виновен. И все боятся, и никто не боится. Многие ли собираются уходить? От бомбежки – да, от Советской власти – нет. Как немцы из Гамбурга: сначала ушли из него, а теперь все возвращаются назад, на развалины, чтобы если умереть, то дома. Так и наши люди, мы все собираемся оставаться обязательно.

1 сентября 1943 г., среда

Позавчера вечером по радио, а вчера в газете сообщили немцы, что "под натиском превышающих сил врага на южном фронте, для более уверенной и планомерной защиты фронта" они оставили уже совсем разрушенный Таганрог.

Несмотря на хорошие вести, настроение у всех напряженное, главным образом из-за арестов, которые носят сейчас массовый характер. По ночам берут снова семьи с детьми и, кроме случаев с внешне имеющимися причинами, много непонятных. Берут бывших партийцев и тех, кто был исключен из партии, и бывших репрессированных, и тех, кто никакого отношения к партии не имел.

В дополнение к общему пониженному настроению вчера начал получать повестки 1926 год. У нас волнение, потому что Галина получила повестку, и сегодня она с представителем лагеря, где она работает, должна явиться на биржу. Смогут ли ее отстоять? Это сейчас самый актуальный вопрос.

Паника несколько не вяжется с повседневными делами. На работу к нам все еще принимают людей. И вчера получили из Кенигсберга семьдесят ящиков книг для библиотеки. Судя по тому, что в них вперемежку письма, фотографии, всякие документы, вроде расчетных книг, много иудаики, запрещенных книг, книги на всех языках, включая нидерландские, мадьярские, скандинавские. Приходится предположить, что это конфискованные частные библиотеки, главным образом еврейские. Вчера в газете приказ о запрещении въезда и выезда из города без специальных пропусков. Это чтобы не бежал 1926 год и партийцы.

2 сентября 1943 г., четверг

Галину освободили, ко всеобщему облегчению, и всех девушек, работавших с нею, – также. А в газете вчера опубликовали приказ о призыве 1926 года на местные работы. По слухам — на работы по укреплению города. Кроме того, вчера уже заговорили о мобилизации украинцев тоже, не только фольксдойче. С фронтов нет никаких особых новостей. Событий ждут все, но все-таки не раньше, чем к весне.

Я разбираю чужие книги. В некоторых из них письма и засохшие цветы. Цветы пахнут еще, а хозяев уже, наверное, давно нет в живых. Когда разбирала библиотеки украинских писателей, всех знала в лицо, они живы, находятся у своих. А это чья-то чужая, совсем иная жизнь, не менее страшная, чем наша. Книги — французские, немецкие, английские, итальянские, венгерские, голландские, румынские, еврейские, скандинавские и восточные.

Только русских нет совсем. Ни одной.

3 сентября 1943 г., пятница

На фронтах ожесточенные бои. По слухам, немцы сдали Севск и Рыльск. А советское правительство провозгласило будто бы "самостійну Україну". Это один из парадоксов нынешней обстановки. Мобилизация мужчин-фольксдойче объявлена официально. О мобилизации украинцев говорят, но официально не объявляют. Все немцы считают свое положение безнадежным, но сдачу Киева "оставляют" на весну. Никто ничего сказать нам не может, потому что советских сведений у нас, можно сказать, нет совсем. Радио нет уже много месяцев. Только случайные сведения.

Пока что в библиотеку к нам идут еще 150 ящиков книг. Куда их помещать — неизвестно, но это очень большое богатство и необходимо их обязательно рассунуть, куда угодно.

На Андреевском спуске неважное настроение. Николаю Иосифовичу срочно сделали операцию по поводу прободения язвы и начала перитонита. Сидят они в полупустом доме, на стенах грибы растут, и крысы съедают мебель. А прораб с немцами разваливают квартиры.

6 сентября 1943 г., понедельник

Вчера с десяти часов вечера и до половины первого ночи была какая-то странная молчаливая тревога. Погас свет, замолчало радио, немного повыла сирена и больше ничего. Небо было совсем ясное, ночь холодная. И нигде никого на небе не было. В городе машины продолжали ездить. Во многих окнах горел свет все время, так что многие, вероятно, так и не знали про тревогу.

Мы все приготовили, Нюся ждала, что будет, а девочки и я спали. Ничего не было, только не выспались.

К сожалению, с фронта никаких известий. События не движутся. Бомбят Полтаву. Беженцы из нее сидят у нас в библиотеке.

7 сентября 1943 г., вторник

Вчера в городе заволновались по тому поводу, что по радио объявили о жестоких боях на запад от Конотопа. А это уже совсем близко от нас. Публика, которая хочет бежать от большевиков, уже спланировала свой отъезд отсюда. Сами же немцы ведут себя так, словно никуда отсюда не собираются.

Вообще же жизнь идет нормально. Опера начала играть. Ставят "Тангейзера". Только начало в ней теперь в 4 часа дня, очевидно, из-за боязни тревоги. Наверное, украинцам можно теперь в оперу, раз вообще пошли нынче разные внешние поблажки. Штаб Розенберга занимается даже определением наиболее характерных черт украинцев для установления права их принадлежать к высшим расам новой Европы! Как же нам не радоваться-то!

(продолжение следует)

http://gordonua.com/publications/kievlyanka-horosh...vsem-blizko-ot-nas-205331.html

Серия сообщений "ИРИНА ХОРОШУНОВА":

В июне 2015 года интернет-издание "ГОРДОН" начало серию публикаций из дневника Ирины Хорошуновой – художника-оформителя, коренной киевлянки, которая пережила оккупацию украинской столицы в годы Второй мировой войны. Этот документ – уникальное историческое свидетельство, не воспоминания, а описание событий в реальном времени. Ирине Хорошуновой в момент начала войны было 28 лет. Записи начинаются с 25 июня 1491 года. Редакция благодарит Институт иудаики за предоставленные материалы.За идею редакция благодарит историка и журналиста, сотрудника Украинского института национальной памяти Александра Зинченко.

Часть 1 - ЕЛЕНА ПОСКАННАЯ: КИЕВЛЯНКА ХОРОШУНОВА. КАК СЛОЖИЛАСЬ ЖИЗНЬ АВТОРА МЕМУАРОВ ОБ ОККУПАЦИИ КИЕВА ПОСЛЕ ВОЙНЫ. РАССЛЕДОВАНИЕ "ГОРДОН"
Часть 2 - ЕЛЕНА ПОСКАННАЯ: ЗАГАДКИ ДНЕВНИКА КИЕВЛЯНКИ ХОРОШУНОВОЙ. РАССЛЕДОВАНИЕ "ГОРДОН"
...
Часть 19 - ЧАСТЬ 15: 7 ФЕВРАЛЯ 1943 ГОД - 4 МАРТА 1943 ГОД
Часть 20 - ЧАСТЬ 16: 5 МАРТА 1943 ГОД - 2 ИЮНЯ 1943 ГОД
Часть 21 - ЧАСТЬ 17: 19 ИЮНЯ 1943 ГОД - 7 СЕНТЯБРЯ 1943 ГОД
Часть 22 - ЧАСТЬ 18: 8 СЕНТЯБРЯ 1943 ГОД - 3 ОКТЯБРЯ 1943 ГОД
Часть 23 - ЧАСТЬ 19: 5 ОКТЯБРЯ 1943 ГОД - 12 ОКТЯБРЯ 1943 ГОД
...
Часть 25 - ЧАСТЬ 21: 8 МАРТА 1944 ГОД - 9 АПРЕЛЯ 1944 ГОД
Часть 26 - ЧАСТЬ 22: 17 АПРЕЛЯ 1044 ГОД - 28 АПРЕЛЯ 1944 ГОД
Часть 27 - ЕЛЕНА ПОСКАННАЯ: ДНЕВНИК КИЕВЛЯНКИ ИРИНЫ ХОРОШУНОВОЙ. ПОСТКРИПТУМ