Летом мы получили второй отказ, восприняли его спокойно, в тот же день опротестовали. А 12 августа – в 19-ю годовщину гибели Маркиша – мы с Давидом решили устроить демонстрацию. Долго обсуждали место демонстрации – и остановились на Приемной Верховного совета, не в самом здании, а против входа в него, в самом центре Москвы, у самой Красной площади. После некоторых колебаний мы решили демонстрировать протест с желтыми шестиконечными звездами на груди – такие звезды на грудь евреям навешивал Гитлер. Надеть в Москве желтые звезды – дело в высшей степени рискованное: власти очень не любят, когда им напоминают о тоталитарной основе их режима. Мы, однако, рассчитывали на то, что, будь мы арестованы именно 12 августа – это привлечет к нашему несчастью мировое общественное мнение, это заставит Советы отпустить нас. Сам Маркиш помог бы нам в день своей гибели.

Операция была нами тщательно продумана. Мы должны были явиться в Приемную к открытию, вручить дежурному письмо. В письме сообщалось, что мы собираемся демонстрировать в знак протеста против насильственного удержания нас в СССР, а желтые звезды – напоминание о том, какие чудовищные жертвы принес еврейский народ фашизму и антисемитизму. В письме указывалось также, что мы избрали для демонстрации это место и этот день, потому что у Маркиша, погибшего девятнадцать лет назад, нет могилы, куда бы мы могли придти.

О демонстрации было сообщено накануне иностранным корреспондентам. Было составлено нечто вроде плана дежурств молодых ребят – активистов братьев Кримгольд, Виктора Яхота, некоторых других. Они должны были находиться невдалеке от нас, и после нашего ареста тут же дать знать об этом.

Нас, однако, не арестовали – КГБ, как видно, сочло, что это было бы слишком.

Ровно в десять утра подали мы письмо дежурному Приемной.

– Это письмо – коллективное? – с подозрением спросил дежурный, признавший, по-видимому, в Давиде, подававшем письмо, еврея.

– Нет, – сказал Давид.

Он не хотел, чтобы письмо было распечатано и прочтено немедленно – это могло привести к задержанию нас здесь же, в помещении приемной. А коллективные письма принимаются советскими чиновниками с большой неохотой, либо вовсе не принимаются, либо прочитываются на месте – и не принимаются после прочтения.

Выходя из приемной, мы прикололи желтые звезды. Сделать это до вручения письма мы, естественно, не могли – нас бы задержали немедленно. Мне неизвестен случай демонстрации с желтыми «звездами Давида» до 12 августа 1971, и у нас были все основания полагать, что советские власти отнесутся к появлению в самом сердце Москвы людей с «желтыми заплатами» весьма болезненно.

Тем временем среди московских евреев-«израильтян» пошел слух о том, что мы вышли на демонстрацию. Мы с Давидом стояли на обочине узкого тротуара, и мимо нас шла нескончаемая толпа пешеходов. Среди них мы замечали то и дело знакомые лица: то были знакомые и друзья, пришедшие проверить справедливость разнесшегося слуха.

Сразу же после того, как мы вышли из Приемной, к нам подошли иностранные корреспонденты – представители западных газет и телеграфных агентств. Мы передали им копию письма Подгорному и дали интервью. Дело наше, собственно, было сделано – теперь можно было со спокойной душой дожидаться ареста.

Следом за журналистами появились кагебешники. Их было много, они стояли за ближайшим углом, ходили мимо – в своих дурацких черных очках, с газетами подмышкой. Некоторых из них мы уже знали в лицо – то были агенты, «работавшие» с евреями, появлявшиеся то в Шереметьево, то близ ОВИРа, то около синагоги. Гебешники подослали к нам милиционера, дежурившего у входа в Приемную.

– Что это вы тут торчите с самого утра? – грозно спросил милиционер. – А ну, проходите!

– А что, – спросил Давид, – разве здесь запрещено стоять?

«Мудрый» блюститель порядка не нашелся, что ответить – стоять здесь, действительно, не возбранялось законом.

– Мы будем стоять здесь до шести вечера, – продолжал Давид. – А почему – об этом написано в письме, которое мы передали в Приемную.

– Документы! – потребовал милиционер.

Мы протянули ему паспорта, и он проверил их.

– Уходите, – повторил милиционер. – А не то я вызову сейчас наряд, и вас живо отсюда уберут!

– Пожалуйста, – сказала я как можно спокойней. – Вызывайте.

Тем временем наши друзья во главе со Слепаком отправили телеграмму в три адреса: Подгорному, Брежневу и Косыгину. Авторы требовали дать нам разрешения на выезд. Телеграмма заканчивалась словами: «Фараон, отпусти мой народ!»

После двух часов дня агентов КГБ стало меньше – видимо, они ушли обедать. Мы изнывали от жары, стоя под лучами палящего солнца. Люди, проходившие мимо нас по тротуару, с изумлением и испугом всматривались в наши желтые звезды, ведь советская пропаганда преподносит шестиконечную звезду евреев как символ фашизма. Однако в толпе мы не видели недоброжелательных лиц. Некоторые смотрели на нас с любопытством, другие – с участием. Евреи реагировали особенно остро: либо убыстряли шаг, либо останавливались, как громом пораженные.

Мы намеревались демонстрировать до шести часов вечера, а приемная закрылась в пять. Убедившись, что мы не ушли сразу после закрытия Приемной, агенты КГБ усилили свою активность: они, как видно, не могли предугадать наши планы, и это тревожило их. Вновь подослали они к нам милиционера – с угрозами, с грубостями.

Не добившись от нас ничего, милиционер прогнал наших еврейских ребят, со стороны наблюдавших за ходом демонстрации.

Ровно в шесть, после восьмичасового голодного и безводного стояния (у меня сильно отекли ноги, и я чувствовала себя неважно), Давид сошел с тротуара на мостовую, чтобы остановить такси.

– Ты куда полез на проезжую часть?! – заорал, бросаясь к нам, милиционер. – Я вас сейчас арестую за нарушение правил уличного движения!

Мы сели в такси и уехали домой, где нас ждали с волнением и тревогой наши друзья.

Как и можно было ожидать, демонстрация наша не принесла немедленных результатов.

Мы, однако, не унывали и изобретали новые методы сопротивления. Приближались очередные выборы, и жителям нашего района было объявлено, что нам предстоит отдать свои голоса за Косыгина. Мы к тому времени получили уже третий отказ, и среди адресатов, которым направляли мы наши безответные жалобы, Косыгин занимал не последнее место.

За две недели до дня выборов мы написали и отправили Косыгину очередное письмо. В нем мы просили «нашего кандидата» похлопотать по нашему делу. В случае получения ответа от Косыгина, писали мы, наши голоса будут отданы ему. Поскольку других кандидатов не было, то, выходит дело, при неполучении ответа голосовать за Председателя совета министров мы не пойдем.

Следует заметить, что попытки уклонения от голосования нередки в СССР. Всем гражданам доподлинно известно, что их участие или неучастие в голосовании ни в коей мере не повлияет на политическую судьбу назначенного властями кандидата, что как сами выборы, так и подсчет голосов – пустой блеф и фикция. Уклоняющихся, однако, всеми средствами гонят к избирательным урнам. Тех же, кто упрямо не является в избирательный участок, берут на заметку органы КГБ и районный психиатр.

Ответа от Косыгина мы, естественно, не получили. В день выборов мы сидели дома, ожидая развития событий. Часов в двенадцать дня к нам пожаловали помощники избирательной комиссии – «добровольцы» из студентов.

– Вы еще не проголосовали?

– Нет, – сказали мы. – И не пойдем.

– Как не пойдете?

– А так, – сказали мы. – У нас есть на то свои соображения. Передайте председателю избирательной комиссии, что мы эти соображения изложили в письме нашему кандидату Косыгину.

– Но вы войдите в наше положение, – сказали студенты. – Если мы вас не приведем – нам здорово нагорит. Ну, что вам – трудно, что ли, дойти до избирательного участка? Здесь же два шага!..

Мы пожалели студентов-«добровольцев», но остались тверды.

Через какое-то время явился председатель избирательной комиссии.

– Если кто-нибудь из вас болен, – сказал председатель, – мы это дело поправим – принесем урну. Так что можете проголосовать дома.

– А мы голосовать не будем, – сказали мы. – Это дело решенное.

– Это почему же? – посуровел председатель.

Тогда мы показали ему копию письма к Косыгину.

Прочитав, председатель и вовсе помрачнел.

– Такие, как вы, портят нам всю отчетную ведомость по району, – сказал председатель.

Нам ничего не оставалось, как только посочувствовать ему.

На следующих выборах – в районный совет, в народные судьи и еще куда-то – нас больше не тревожили. Видно, махнули рукой.

Чтобы не терять времени и как следует подготовиться к переезду в Израиль, мы решили начать заниматься ивритом. Десяток-полтора нелегальных курсов – ульпанов возникли в то время в Москве, и власти ничего не могли с этим поделать: люди собирались у кого-либо вроде как бы в гости, открывали тетради и занимались языком. Подкопаться под такие «вечера» властям было трудно – разве что посадить всех учеников вместе с преподавателем. Но на такие крайние меры КГБ не решалось.

Нашим учителем был молодой человек Яша Чарный, выучивший язык самостоятельно. Яша работал – после того, как его уволили с инженерной должности после подачи документов на выезд в Израиль – грузчиком в булочной. В той же булочной – только в другую смену грузил хлеб и Давид. Он работал 24 часа, а потом 48 часов отдыхал. Работа была тяжелая, но зато давала Давиду возможность в свободные дни заниматься своими делами.

Два ульпана в Москве были легальными – благодаря недосмотру властей всеми силами боровшихся с распространением иврита.

Преподаватели этих ульпанов явились в Министерство финансов, в отдел налогообложения, и заявили:

– Мы преподаем иностранный язык, хотим платить налоги.

– Заполните карточки, – сказали им.

Карточки были заполнены немедля.

– А что это такое – иврит? – спросили чиновники отдела, регистрируя карточки.

– А это такой иностранный язык, – лаконично сообщили преподаватели.

– Вот ведь! – удивились чиновники. – Сколько, все-таки, языков на белом свете – у нас такой иврит даже не зарегистрирован.

Легальные ульпаны, однако, продержались недолго – начальство разобралось, что к чему, и потребовало у преподавателей дипломы об окончании курсов иврита. Поскольку в СССР таких курсов не существует, то и дипломы, естественно, взять было негде. Утверждения, что знания учителей вполне удовлетворяют учеников, не удовлетворили, однако, чиновником Министерства финансов.

А Яша Чарный, дав нам десять уроков, получил разрешение на выезд и уехал. После Яши один урок дал нам Володя Зарецкии, отказник – и тоже вдруг получил разрешение. Тогда среди «московских изриальтян» пошла шутка: «Для того, чтобы уехать, надо сначала попреподавать Маркишам иврит».

22 октября в дом родителей жены Давида, Ирины, явился милиционер и потребовал, чтобы она срочно прибыла в ОВИР. Дело было вечером, Ирина оказалась у родителей случайно. Она немедленно села в такси и помчалась в ОВИР.

В ОВИРе Ирине сообщили, что ей дано разрешение на выезд в Израиль, что она должна покинуть пределы СССР в течение одной недели.

– А как же мой муж? – спросила Ирина.

– Он должен сам навести справки, – ответили ей.

Наутро Давид позвонил по телефону заместителю заведующего административными органами ЦК КПСС Пристанскому, курирующему работу московского ОВИРа, и объяснил ему положение вещей. Это был не первый наш звонок Пристанскому, он прекрасно знал нашу фамилию и наше дело.

– Через несколько дней, – сказал Пристанский, – вы получите ответ, который, как я думаю, удовлетворит вас, и вы будете выезжать.

– Я могу расценивать ваши слова как официальное заявление? – спросил Давид.

– Вам ведь прекрасно известно, с кем вы говорите, – отвечал Пристанский.

Несколько дней, однако, не принесли ничего нового, и Давид решил, что Ирине следует ехать одной: срок ее визы иссякал. Мы еще надеялись на то, что слова ответственного сотрудника ЦК имеют какой-то вес. Давид же придерживался того мнения, что любой еврей, получивший разрешение, должен уезжать, и как можно скорее: случаи аннулирования виз были не так уж и редки.

В который раз ехали мы в Шереметьево к рейсу Москва—Вена! Но на сей раз мы провожали члена нашей семьи. Я пыталась уговорить себя, что мы расстаемся ненадолго – быть может, на дни, в худшем случае на неделю, и Ирина, скорее всего, дождется нас в Шенау, – но разум подсказывал иное: «Что стоят обещания советских властей – будь то КГБ, МВД или ЦК?»

Через две с половиной недели мы получили очередной официальный отказ. Теперь он мотивировался «государственными соображениями». Пристанский, которому Давид позвонил сразу после получения отказа, заявил:

– Вы меня, наверно, неправильно поняли, гражданин Маркиш…

Ирина была уже в Иерусалиме, она звонила нам из своего ульпана «Этцион».

Из всех событий того долгого года ожиданий мне кажутся наиболее значительными два: попытка выхода из советского гражданства и демонстрация у здания ливанского посольства после кровавых событий на Мюнхенской Олимпиаде.

После очередного отказа – то ли пятого, то ли шестого – мы с Давидом решили отказаться от советского гражданства. К тому времени мы имели уже израильское гражданство и знали номера соответствующих решений Министерства внутренних дел Израиля. Документы, посылаемые нам из Израиля по почте, само собой разумеется, конфисковались КГБ. Наша постоянная связь с внешним миром была прервана: КГБ отключил наш домашний телефон. Давид бывал дома урывками: его преследовала милиция и военные власти, решившие забрать его в армию. В армии он мог чистить уборные – но в расположении ракетной части, а это механически закрывало ему дверь из Советского Союза еще на три года как минимум. Взвесив все «за» и «против», Давид решил «уйти в подполье» – скрыться. Он колесил по стране, нигде подолгу не задерживаясь.

Это последнее путешествие Давида по Советскому Союзу было бы захватывающим – если бы не было столь опасным. Вначале я сопровождала его – мы скрывались на даче у родителей жены Давида. Эта дача, в сорока километрах от Москвы, представляла собою легкую деревянную постройку без отопления и электричества. С внезапным снегом наступили лютые холода, и керосиновую лампу можно было зажигать, только плотно занавесив окна домика: сторож или соседи могли заметить свет в окне и донесли бы в поселковый совет или в милицию. Приехав за несколько дней до снега в легкой одежде, мы не могли добраться теперь до станции железной дороги, в метель, не обратив на себя внимания. Так мы и сидели в нашем досчатом укрытии, укутавшись в одеяла и скатерти… Спустя несколько дней приехал один из друзей Давида и привез нам пальто и сапоги. И, когда стемнело, мы благополучно добрались до станции.

Не заходя домой, Давил сел в поезд и уехал в Ленинград. Останавливаться у моей тетки-ленинградки было рискованно – она жила в коммунальной квартире, ее соседка, возможно, слушала иностранное радио и знала кое-что о наших делах: «Голос Израиля», «Би-Би-Си», другие станции передавали о том, что группа еврейских активистов, в их числе Давид, скрываются от преследования армейских властей… Давид отправился в Карелию, снял комнатку в глуши Карелии и дописывал там свой роман. С тоской провожал он взглядом туристские автобусы финских компаний, уходившие на Выборг и дальше, за рубеж.

Следующей остановкой его была Рига. Оттуда он позвонил жене – она в то время была в Париже – и КГБ наткнулось на его следы: на телефонной станции у него потребовали паспорт перед тем, как соединить его с заграницей. Ему удалось ускользнуть и, благополучно уйдя от поездного контроля КГБ (евреев в те дни не пускали в Москву, снимали их с поездов и самолетов), он явился в Москву.

Посоветовавшись, мы решили сделать следующий шаг, рискованный и опасный: отказаться от советского гражданства. Шаг этот имел, прежде всего, значение демонстративное: лишение гражданства советские власти считают своей привилегией, нисколько не принимая во внимание желание самого гражданина. Однако, удовлетвори власть нашу просьбу, мы могли быть выселены на сто первый километр от Москвы, я бы лишилась пенсии, а в худшем случае нас ждало превентивное заключение в лагерь. Мы, правда, имели уже израильское гражданство, и советские власти знали об этом. И израильское гражданство внушало нам веру в благополучный исход нашего предприятия.

Для этой процедуры необходимо получить специальные подробнейшие анкеты – без них у вас просто-напросто не примут заявления. Анкеты эти могут быть выданы только в Московском ОВИРе, а ОВИР категорически отказывается их выдавать. Для получения пустых бланков необходимо подать специальное заявление, с просьбой выдать вам эти самые пустые бланки. Такое заявление рассматривается три месяца, полгода, год – срок рассмотрения не установлен.

Мы, к счастью, раздобыли окольными путями один экземпляр анкеты и сняли с него три точные копии. Выход из гражданства стоит пятьсот рублей, и мы вдвоем с Давидом должны были внести в казну целую тысячу – из тех неприкосновенных денег, что отложены были на отъезд. Сдать такие крупные деньги через сберегательную кассу – а другого хода нет – дело непростое: сберкасса может заподозрить «неладное», снестись с соответствующими органами и деньги попросту не принять. Без чека же о внесении денег в казну заявление о выходе из гражданства считается недействительным.

Нам удалось деньги сдать – мы сказали в сберегательной кассе, что эта операция – пустая формальность, связанная с оформлением зарубежных паспортов. Загипнотизированная суммой, служащая сберкассы проштемпелевала квитанцию, на которой в графе «вид услуги» Давид вывел: «За выход из советского гражданства». Анкеты, квитанцию и заявления мы вложили в большой конверт и отправили ценным письмом с уведомлением о вручении в Президиум Верховного Совета, в адрес Подгорного. Теперь следовало набраться терпения – и снова ждать.

Полгода спустя в ответ на наш телефонный запрос нам было сообщено (конечно, устно – документы в таких случаях не выдаются), что решение по нашему делу еще не принято и что документы отправлены в МВД «на проверку». «Добровольный союз гражданина и государства, как выяснялось, разорвать было чрезвычайно трудно.

Несколько недель ушло на то, чтобы разыскать концы нашего дела в МВД. Безликий полковник Клычков, согласившийся общаться с нами только по телефону, сказал:

– Так вы же хотите выезжать в Израиль. Вот как дадут вам разрешение – так мы вас из советского гражданства и выведем!

– Мы не связываем выход из гражданства с выездом в Израиль, – разъяснила я. – Просто мы больше не хотим быть советскими гражданами. Это ведь наше право.

– Да как вы не понимаете! – вспылил телефонный полковник. – Я ж вам русским языком твержу: как будете уезжать – так и лишитесь гражданства!

– Значит, пока что нам отказано в выходе из гражданства?

– Значит, отказано… – сказал полковник.

– Это вы так решили?

– А то кто же? – удивился полковник, не подозревавший в вопросе подвоха. – Конечно, мы!

– Так ведь решение о выходе из гражданства выносит Президиум Верховного Совета!

Полковник не нашелся, что ответить, а мы поняли, что выйти из гражданства нам тоже не дадут.

На беседе с полковником Клычковым мы, конечно, не успокоились. Мы написали в Президиум Верховного Совета такое письмо: «В течение срока, установленного законом – полугода – мы не получили ответа на наше заявление о выходе из советского гражданства. Ставим вас в известность что, в случае неполучения просимого ответа в течение последующих двух недель, мы будем считать себя выведенными из советского гражданства».

Казенный стиль заявления был отвратителен, но мы уже научились разговаривать с советскими чиновниками на их родном языке.

Ответ на это наше письмо, конечно, не пришел – и две недели спустя мы стали называть себя иностранными подданными. А если бы нам ответили официальным документированным отказом – мы располагали на этот случай готовым планом действий. Мы подали бы в суд, требуя вернуть нам нашу тысячу рублей – ведь бессмысленно оплачивать услугу, которая не была совершена. Первая инстанция – районный суд – наше заявление о возбуждении судебного дела против Президиума Верховного Совета бесспорно не принял бы. Тогда мы обратились бы с жалобой на районный суд в суд городской, и там должны были рассмотреть нашу жалобу в гласном порядке – прежде, чем нам отказать. В городской суд на слушание жалобы были бы привлечены нашими усилиями корреспонденты западных газет, и дело получило бы огласку. Это был бы прецедент – а советский бюрократизм так не любит прецедентов…

Борьба за выход из советского гражданства продолжалась по день нашего отъезда из СССР: власти не хотели допустить прецедент, поскольку он мог повлечь за собой массовые отказы от гражданства, и притом не только еврейские. Мы лишились советского гражданства автоматически – вместе с получением выездной визы.

Этот период, пожалуй, был самым тяжелым и беспросветным за все время нашего столь долгого ожидания. Нам не хотелось никого видеть, не хотелось никуда ходить. Только один дом в Москве был нам по-прежнему приятен – дом моих добрых друзей Люси и Жана Каталя.

Жан Каталя – французский журналист и писатель, много лет проведший в СССР. В Москве, в его уютной квартире на улице Сивцев Вражек, собирались французы, англичане, американцы – свободные люди свободных стран. Бывая у Каталя, я словно бы вырывалась на один вечер из тюрьмы. Умный и обаятельный пессимист Каталя, его отзывчивая и добрая жена Люся – они, возможно, и не догадывались, какую зарядку надежды и бодрости получала я от общения с ними и их гостями.

Зная о нашем тяжелом, черном настроении, Каталя пригласили меня и Давида на обед. Кроме нас и хозяев, никого не было в тот вечер в доме Каталя.

Говорили о большой и малой политике, о перспективах.

– Ожидание не должно быть бесконечным, – сказал Давид. – Мы сделали уже почти все, что в наших силах. Надо определить срок – два-три месяца – и заканчивать. Наше самоубийство, в конце концов, может принести пользу другим.

Каталя сделался желт как лимон.

– Ты что, – спросил он, – прежде всего, думаешь о других?

– Нет, прежде всего я думаю о себе.

– Почему же тебе тогда не взять пистолет и не застрелить хотя бы одного из тех, кто тебя мучит?!

Мне кажется, Давид тогда согласился с Каталя. В доме у милых Каталя я познакомилась с обаятельным, умным Жоржем Бортоли и его женой Катюшей – дочерью русских белоэмигрантов, прекрасно владеющей русским языком, каким говорили интеллигентные русские накануне революции. Мы почувствовали с четой Бортоли взаимное расположение, они пригласили меня с Давидом в гости. Бартоли, представлявший в России французское телевидение, был человеком широких взглядов, наблюдательным и точным в нравственных и политических оценках. Посещения его гостеприимного дома – он жил недалеко от нас в «доме для иностранцев», охраняемом неизвестно от кого милицейскими часовыми – были для нас маленькими праздниками. Оглядываясь на «слышащие» стены, на внимательную прислугу, присланную для подслушивания и подглядывания из Управления по делам дипломатического корпуса – мы все же могли говорить, обмениваться мнениями в атмосфере относительной, контролируемой свободы.

К сожалению, обстоятельства сложились так, что Бортоли прожил в Москве недолго. Мы встретились с ним уже после моего освобождения, в Париже. И он, и Катюша были рады мне и разделяли мою радость, и я благодарна им за это: только те, кто хоть немного знают сегодняшнюю Россию, могут понять чувства человека, вырвавшегося оттуда.

Сразу же после убийства наших спортсменов арабскими террористами на Мюнхенской Олимпиаде мы решили провести демонстрацию протеста. Действовать следовало быстро и решительно – все предыдущие попытки официальных демонстраций евреев срывались советскими властями. Было срочно написано письмо председателю Моссовета. В письме не излагалась просьба – излагалось намерение провести демонстрацию у здания ливанского посольства. Предполагалось также вручить послу Ливана письмо протеста. Обращение к председателю Моссовета подписали трое: профессор Александр Лернер, профессор Владимир Маш и мой сын Давид. Втроем они отправились в Моссовет.

Их принял один из заместителей председателя.

– Мы все сожалеем о случившемся и разделяем вашу печаль, – сказал заместитель. – Но по поводу такой демонстрации вы должны связаться с Комитетом по спорту. И почему именно – перед посольством Ливана?

– Потому что именно на территории Ливана базируются штабы диверсантов, – ответили ему наши.

Стало ясно, что власти не хотят запретить демонстрацию – это было бы открытым вызовом – но сделают все, чтобы не допустить ее.

Из Моссовета Лернер, Маш и Давид отправились в Комитет по спорту. Там, естественно, развели руками, а потом сильно напугались.

– Мы не пришли просить у вас разрешение, – сказали наши. – Если вы хотите, вы можете принять участие в нашей демонстрации.

– Дайте нам посоветоваться, – сказало спортивное начальство, – дайте нам созвониться… Давайте встретимся завтра.

Было ясно, с кем собирается созваниваться спортивное начальство.

– Мы проведем демонстрацию сегодня, – сказали наши. – Можно отложить праздник. Траур не откладывают.

Договорились на том, что наши позвонят в Комитет по спорту в конце рабочего дня.

Звонок этот, конечно, ничего не дал.

– Мы не примем участие в демонстрации, – сказало спортивное начальство. – И вам не советуем.

Около шести часов вечера более ста евреев – в одиночку и малыми группами – стали подходить к ливанскому посольству. Посольство уже было оцеплено нарядами милиции и армейским подразделением.

Невдалеке от посольства мы обменялись неприметными кивками с корреспондентом одной из французских газет, оповещенным нами о демонстрации. Потом мы вместе с уличной толпой прошли сквозь первую – редкую – милицейскую цепь. Возле самых стен посольства была расставлена вторая милицейская цепь, и солдаты выстроились у своих воинских грузовиков.

– Расходитесь! – закричал, подбегая, милицейский полковник.

Мы не двигались с места. К нам присоединялись все новые люди.

На лестнице, ведущей к подъезду посольства, метался агент КГБ в штатском, кричал что-то полицейскому полковнику. Полковник махнул рукой, и к тротуару подъехали автобусы. Милицейское оцепление стало теснить нас к автобусам. Началось стихийное сопротивление. Большая толпа прохожих молча наблюдала с противоположной стороны улицы за происходящим. Советские граждане – к какой бы национальной категории они ни относились – очень любят смотреть на сопротивление милицейским силам.

В воздухе замелькали поднятые руки, кулаки. Некоторые уже были брошены в автобусы, остальных тащили. Проволокли доктора физико-математических наук Бориса Мойшензона. Мойшензон оглядывался по сторонам – у него выбили из рук какую-тo математическую книгу.

В автобусе, куда втолкнули меня и Давида, случилось комичное происшествие. В автобусе этом оказался отчаянно сопротивляющийся и кричащий молодой человек с незнакомым нам лицом. Он так бушевал, что озлобленный милиционер впрыгнул в автобус вслед за ним, продолжая наносить ему удары. Наконец, избиваемый ухитрился выхватить из кармана красную книжечку – удостоверение МГБ – и замахал ею перед носом опешившего милиционера. Оказывается, милиционер в толчее принял кагебешника за еврея и потащил его в автобус.

Как только автобусы были набиты до отказа, милицейский полковник дал сигнал – трогать. Мы проехали через центр города, направляясь к Ленинградскому шоссе. Те из нас, кто уже бывали задержаны на демонстрации, определили: нас везут в Войковский вытрезвитель: по каким-то непонятным соображениям КГБ именно туда свозит еврейских демонстрантов.

Пьяниц в этот вечер вытрезвитель не принимал – не то не хватило бы места для евреев. Не успели нас рассортировать и рассовать по комнатам, как привезли запоздавшего демонстранта, схваченного у ливанского посольства последним. Этим демонстрантом оказался академик Андрей Сахаров, пришедший вместе с евреями выразить свой гнев по поводу мюнхенского убийства.

Столь долгое, столь мучительное наше ожидание свободы закончилось утром 3 ноября 1972 года. Мы с Давидом были вызваны в ОВИР – конечно, накануне вечером. Еще одна бессонная ночь – разве мало было их за этот год и девять месяцев?

В ОВИРе нам было объявлено, что просьба наша удовлетворена, что в течение трех суток мы должны покинуть пределы СССР. Я хотела было возражать – как можно уложиться в такой короткий срок? – но Давид надавали мне на ногу.

– Мы выиграли войну за шесть дней, – сказал он мне, когда мы вышли из кабинета. – Так неужели мы не управимся за три дня с нашими делами?

Три дня промчались как один – я даже не могу сейчас вспомнить, кто пришел проститься с нами. Нужно было получить и оформить визы, сдать государству квартиру (одно это занимает иногда до недели), купить билеты, упаковать и отправить багаж.

Я помню только, как мы поехали на кладбище и постояли у могилы моих родителей.

6 ноября на рассвете мы отправились в Шереметьево в последний раз – в один конец. В Шереметьево собралось свыше ста человек наших родных и друзей, но нам не дали с ними проститься. Многие из них сейчас с нами, здесь, в Израиле. Многие – но не все.

Два с половиной часа спустя наш самолет приземлился на бетонной полосе Венского аэродрома, и мы очутились в объятиях наших новых друзей, приехавших встретить нас.

Перелет из Вены в Израиль на нашем самолете компании «Эль-Аль», встреча в аэропорту имени Бен-Гуриона, первые метры по нашей земле… Но вот уже прошли два года в Израиле, и можно написать об этом новую книгу: материала хватит. И все же здесь, заканчивая эту книгу, мне хочется сказать несколько слов о моей новой жизни на старой Родине.

Я вернулась сюда, в Израиль, зная об этой стране чуть более, чем о чужой планете: информация, которой располагала я о Стране евреев в СССР была либо ошибочна, либо преднамеренно лжива. Эти мои «знания» подверглись за два года трансформации – это естественно. Одно чувство, привезенное мной из России, не подверглось изменению – любовь к моему народу, к моей земле. Нынче много говорят и пишут в мире о «трудностях абсорбции» евреев из Советского Союза в Израиле, о «несовместимости психологии» бывших советских граждан – и израильтян. Есть сложности с внедрением, вживанием взрослых и старых людей в новую почву жизни – в первую очередь для тех, кто не привез вовсе или растерял по дороге любовь к этой земле, к своим братьям и сестрам, построившим здесь Еврейское государство. «Без любви и дерево не растет» – говорит русская поговорка. Поговорки верны не только в среде тех народов, где они возникли.

Счастье быть евреем на земле Израиля – нелегкое счастье. И дается оно не тем, кто ставит превыше всего на свете блеск материальных благ. Оно дается людям сильного духа и устойчивых нравственных убеждений. А те, кто лишены этих качеств – обеднены, и не будут они счастливы нигде. Есть среди вчерашних «московских израильтян» такие, которые предпочли богатую и могущественную Америку воюющему Израилю. Но нет на свете армий без дезертиров, и не дезертиры определяют лицо армий.

1974

Примечания

Серия сообщений "ЭСТЕР МАРКИШ: СТОЛЬ ДОЛГОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ":
Часть 1 - СОДЕРЖАНИЕ; ПРЕДИСЛОВИЕ
Часть 2 - ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 1. ПОГРОМ В ЕКАТЕРИНОСЛАВЕ
...
Часть 23 - 22. МОИ ПЕРВЫЕ ИЗРАИЛЬТЯНЕ
Часть 24 - 23. ИЮНЬ 1967: "ГОЛОС ИЗРАИЛЯ"
Часть 25 - 24. ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ
Часть 26 - ФОТОГРАФИИ ИЗ КНИГИ ЭСТЕР МАРКИШ: СТОЛЬ ДОЛГОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ