ГЛАВА 4: ПРЕЛЕСТНАЯ ЕГИПТЯНКА

Караван, тянувшийся по пустыне, был очень живописен и двигался подобно тихо ползущей змее. Но через некоторое время его упорная медлительность стала невыносима для Валтасара. По его предложению часть путников решилась продолжать путь отдельно.

Если читатель молод или с симпатией относится к романтическим воспоминаниям своей юности, то он поймет, с каким удовольствием Бен-Гур бросил последний взгляд на отставший караван, исчезавший в дали пустыни.

Иуда чувствовал особую прелесть в близком присутствии Иры. Когда она с высоты своего сиденья опускала на него свой взор, он спешил подъехать поближе, когда она начинала говорить с ним, он испытывал усиленное сердцебиение. Желание быть ей приятным служило постоянным импульсом его поступков. Самые обыкновенные предметы, встречавшиеся ему на пути, получали в его глазах особенное значение, коль скоро она обращала на них внимание. Черная ласточка, проносившаяся в воздухе, замеченная ею, казалась ему окруженной ореолом. Указывала ли она на кусок кварца или слюды, блестевший в песке под лучами солнца, он моментально бросался и приносил его ей; и если она, обманувшись в ожидании, бросала их, не думая о его услуге, он досадовал, что они ей не понравились, и искал, не попадется ли нечто лучшее, например рубин и даже бриллиант. Если она выражала восторг по поводу далеких гор, освещенных пурпурными лучами солнца, то последние казались ему особенно яркими и роскошными, а когда по временам она опускала занавес балдахина, словно внезапный мрак сходил на землю и заволакивал все окрестности.

Ира сознавала впечатление, производимое ею на Бен-Гура. Откуда-то она уже с утра достала сетку из золотых монет и надела ее так, что блестящие нити спадали ей на щеки, роскошно блестя рядом с волнами ее иссиня-черных волос. Из того же тайника она достала разные драгоценные вещи — кольца, серьги, браслеты и ожерелье из жемчуга. Эффект всего этого она смягчила шарфом из индийского кружева, которым ловко прикрыла шею и плечи. Она стала кокетничать с Бен-Гуром, посылая ему улыбки, громко смеясь и постоянно бросая на него взоры то нежные и томные, то огненные и страстные. Такая игра лишила Антония славы, но виновница его погибели вполовину не была так прекрасна, как описываемая нами ее соотечественница.

Так минул полдень и наступил вечер.

Когда солнце закатилось, путники остановились у пруда с чистой дождевой водой. Они раскинули палатку, поужинали и приготовились к ночлегу.

Вторая стража была Бен-Гура. Он стоял с копьем в руке на расстоянии локтя от дремлющего верблюда, глядя то на звезды, то на покрытую мраком землю. Всюду царила глубокая тишина. Изредка проносилось теплое дуновение ветра, нимало не беспокоя его. Мысли Бен-Гура были заняты египтянкой, ему рисовалось ее красивое лицо, и он старался разгадать, откуда она могла узнать его тайны и как она ими воспользуется, но более всего он желал определить свое отношение к ней. При всех его размышлениях любовь с ее искушениями была близка, отстраняя на второй план даже политику. И в тот момент, когда он был наиболее склонен поддаться соблазну, чья-то рука, очень красивая даже в безлунном полумраке, тихо опустилась на его плечо. При этом прикосновении он вздрогнул, трепет пробежал по нему, и он обернулся — она стояла тут.

— Я думал, что ты спишь, — сказал он.

— Спать любят старики и маленькие дети, я вышла поглядеть на моих друзей, на эти южные звезды, светящие и над родным Нилом. Но сознайся, что ты испугался.

Он взял руку, упавшую с его плеча, и сказал:

— Испугался чего? Разве это рука врага?

— О нет! Чтобы быть врагом, нужно ненавидеть, а ненависть — недуг, от которого оберегает меня Изида. Она, зная это, поцеловала меня в сердце, когда я была еще маленькой.

— Ты говоришь не то, что твой отец. Разве ты не разделяешь его верований?

— Может, и разделяла бы, — она тихо засмеялась, — если бы пережила все, что пережил он, если бы была старухой. Для юношей нет религии, а есть только поэзия и философия, и притом поэзия вина, веселья и любви и философия, оправдывающая мимолетные дурачества. Бог моего отца слишком грозен для меня. Я не нашла его в роще Дафны, и о нем не слыхали в римском атриуме. Но, сын Гура, у меня есть одно желание.

— Желание?.. Но кто бы мог отказать тебе?

— Я хочу испытать тебя…

— В таком случае выскажи твое желание.

— Оно очень простое. Я хочу помогать тебе.

Говоря это, она ближе придвинулась к нему.

Он засмеялся и ответил:

— О Египет, разве ты не страна сфинкса?

— И что же?

— А то, что ты одна из его загадок. Будь любезна и дай мне хоть маленький ключик к пониманию тебя. В чем мне нужна твоя помощь? И чем ты можешь помочь мне?

Она отняла свою руку от его руки и, обернувшись к верблюду, стала ласково разговаривать с ним, нежно гладя его чудовищную голову, как нечто очень красивое.

— О ты, быстрейший и прекраснейший верблюд из табунов Иова. И тебе случается спотыкаться, когда дорога неровна, камениста, а вьюк тяжел. Но почему ты по слову узнаешь о намерении и всегда с благодарностью отвечаешь на услугу, предложенную тебе хотя бы и женщиной? Целую тебя, царственное животное, — она коснулась губами его лба, продолжая говорить, — потому что ум твой чужд подозрений!

Бен-Гур, едва сдерживаясь, сказал:

— Твой упрек попал не мимо цели, о Египет! Я как будто отказался от твоих услуг, но разве это не могло быть оттого, что честь заставляет меня молчанием охранять жизнь и благосостояние других?

— Может быть, — поспешно заметила она. — Да, это так.

Он отступил на шаг и спросил ее с заметным удивлением:

— Скажи, все ли ты знаешь?

Она, смеясь, отвечала.

— Почему мужчины не верят, что женщины проницательнее их? Целый день я видела твое лицо, а достаточно взглянуть на него, чтобы узнать, что ты чем-то сильно озабочен, но чем? Отгадать нетрудно после твоего разговора с моим отцом. Сын Гура, — с замечательной ловкостью понизив свой голос почти до шепота и приблизившись к нему настолько, что дыхание ее обдавало своей теплотой его щеки, — сын Гура! Тот, навстречу которому вы идете, должен быть царем Иудейским, да?

Его сердце сильно билось.

— Царем Иудейским, подобно Ироду, только более могущественным? — продолжала она.

Он смотрел в сторону — во мрак ночи, на сияющие звезды, затем он встретился с ее глазами и не отводил более от них своих глаз, и дыхание ее касалось его уст, так близко она стояла.

— Недавно у меня были видения, — все продолжала она. — Если я расскажу тебе о них, поможешь ли ты мне? Что ты все молчишь?

Она оттолкнула его руку и повернулась, как бы намереваясь уйти, но он удержал ее и горячо сказал:

— Оставайся, оставайся и говори!

Она вернулась и, положив ему руку на плечо, прильнула к нему. Он обнял ее одной рукой, крепко прижав к себе, и в этой ласке выразилось согласие на желаемое ею обещание.

— Расскажи мне о твоих видениях, о Египет, дорогой Египет! Пророк и даже сам Моисей не в силах были бы отказать тебе в просьбе. Я согласен исполнить твои желания. Но прошу тебя: пожалей, пожалей меня.

Как бы не слыша его последних слов, она, прижимаясь к нему и не спуская с него глаз, тихо начала:

— Меня преследуют видения о великой войне и на море, и на суше с бряцанием оружия и шумом передвигающихся войск, как будто воскресли Цезарь с Помпеем и Октавий с Антонием. Поднялся столп дыма и пепла, застилает весь мир, и Рим исчез, вся власть перешла в руки Востока, из пепла возродилась новая раса героев и возникли царства более обширные, чем те, что некогда существовали. И когда видения эти исчезли, я спросила себя, что только не выпадет на долю того, кто лучше и больше всех послужит царю?

Бен-Гур вздрогнул. Это был тот самый вопрос, который преследовал его весь день. Ему казалось теперь, что он имеет ключ к разгадке.

— Так, — сказал он, — я, кажется, начинаю понимать тебя. Царства и короны — вот то, что ты помогла бы мне заполучить. Так, так! И никогда еще не было столь хитрой, величественной и прекрасной царицы, как ты. Но, увы, дорогой Египет, в твоих видениях награды дает война, а ты не более как женщина, хотя Изида и поцеловала тебя в сердце, и венцы раздает слепая судьба. Но, может, есть у тебя более верный путь, чем тот, что прокладывает меч? В таком случае укажи мне его, и я пойду по нему, хотя бы и единственно ради тебя.

Она сняла руку с его плеча и сказала:

— Постели свой плащ на песке, чтобы я могла прислониться к верблюду. Я сяду и расскажу тебе историю, которая распространена у нас по Нилу вплоть до Александрии, где я и услышала ее.

Он исполнил ее желание, предварительно воткнув в землю копье.

— А мне что прикажешь делать, — спросил он, когда она уселась. — Я не знаю, принято ли в Александрии, чтобы слушатели стояли?

Удобно прислонившись к верблюду, она, смеясь, отвечала:

— Это зависит от желания рассказчика.

Не дожидаясь разрешения, он сел на песок и положил ее руку себе на шею.

— Я готов, — сказал он.

И она начала свой рассказ о том, как прекрасное снизошло на землю.

— Ты должен, во-первых, знать, что Изида была, а может и есть, прекраснейшей из богинь, и Озирис, ее супруг, хотя и был мудр и могуществен, иногда сильно ревновал ее, ибо боги в любви подобны нам, смертным.

Дворец богини был из серебра и стоял на Луне, на вершине высочайшей горы, откуда она часто отправлялась на Солнце, в середине которого, источнике вечного света, помещался золотой дворец Озириса, до того блестящий, что люди не могли глядеть на него.

Однажды Изида, — дни и годы не существуют для богов, — наслаждаясь обществом Озириса на кровле золотого дворца, случайно взглянула вниз и увидела вдали, на краю вселенной, Индру с войском чудовищ, родившихся на спинах летящих орлов. Он — друг всего живого, так любовно называют Индру, — возвращался с войны с отвратительными существами, возвращался победителем. В свите его находился герой Рама и Сита, его невеста, самая прелестная из всех женщин после Изиды. Изида встала, сняла с себя свой звездный пояс и повеяла им над Ситой в знак радостного приветствия. И немедленно между шествующим войском и двумя божествами на золотой кровле распростерлась ночь, но то была не ночь — то Озирис нахмурил лоб.

Между ним и Изидой произошел разговор, какой только и мог быть между богами. Озирис встал и величественно сказал:

— Иди домой. Я завершу свои дела сам. Чтобы дать человеку вполне счастливое существование, я не нуждаюсь в твоей помощи. Уходи.

Глаза Изиды были такие же большие, как у белой коровы, что питается в храме сладкими травами из рук правоверных, даже когда они воссылают свои молитвы, и цвета они были такого же, как у коровы, и смотрели они так же нежно. Взор ее блистал намного яснее света луны в туманный месяц жатвы. Она тоже встала и сказала ему:

— До свидания, любезный супруг. Ты скоро позовешь меня, я знаю, потому что без меня ты не сможешь дать полного счастья, о котором мечтаешь, как… — и она улыбнулась, зная, сколько правды в ее словах, — как не сможешь быть счастлив и сам.

— Мы увидим, — сказал он.

Она удалилась на кровлю серебряного дворца и стала в ожидании вязать.

Страсти клокотали в мощной груди Озириса так сильно, как будто все жернова других богов одновременно пришли в движение, и ближайшие звезды зашумели, как семена в засохшем стручке, а некоторые даже попадали. И пока слышался шум, она вязала, не пропустив ни одной петли.

Вскоре в пространстве над Солнцем появилось пятно. Разрастаясь, оно достигло величины Луны, и Изида поняла, что создается новый мир, и когда пятно отбросило тень на всю Луну, за исключением маленького пространства, освещенного ее присутствием, она почувствовала всю силу его гнева. Но она продолжала вязать, зная, что в конце концов все будет так, как она сказала.

Так появилась на свет наша Земля, вначале представлявшая собой массу серого вещества, брошенного нерадиво в пустое пространство. Затем в одном месте появилась долина, в другом — гора, в третьем — море, только без малейшего блеска. Но вот на берегу реки что-то задвигалось. Это что-то привстало и протянуло свои руки к солнцу в знак уразумения источника своего бытия. И этот первый человек был прелестен, а вокруг него было то, что мы называем природой.

Некоторое время человек жил вполне счастливо. Тут Изида услышала презрительный смех и слова, исходившие с Солнца:

— Мне нужна твоя помощь? Вот смотри: перед тобой вполне счастливое создание!

Изида продолжала вязать, так как она была настолько же терпелива, насколько Озирис горяч. Он творил, а она выжидала, зная, что простая жизнь никого не может вполне удовлетворить.

Прошло немного времени, и богиня уже могла заметить перемену, произошедшую в человеке. Он стал невнимателен, редко поднимал свои взоры кверху и притом всегда с усталым лицом. Интерес к жизни исчезал в нем. Когда она убедилась в этом и повторяла про себя: «Этому существу жизнь уже надоела», звуки творения раздались вновь, и вмиг земля, бывшая до тех пор холодной серой массой, засверкала разнообразными цветами, горы покрылись пурпурным блеском, равнины зазеленели, небо стало голубым, а облака — самых разнообразных цветов. И человек снова воспрял духом, снова возвел руки к солнцу, ибо он был исцелен и снова счастлив.

Изида усмехнулась, продолжая вязать, и сказала про себя:

— Это было недурно придумано, но простая красота недостаточна для такого существа. Мой супруг должен испытать еще что-то новое.

При последних словах гром потряс Луну, и Изида, взглянув вокруг себя, невольно всплеснула руками и выронила свою работу. До сих пор все, кроме человека, было прикреплено к определенному месту, теперь же все живое и неживое получило дар движения. Птицы радостно запорхали, животные, большие и малые, направились каждое в удобное для себя место, деревья зашелестели листвой, закачали ветвями, колеблемые нежным ветерком, реки устремились в моря, а моря заколыхались в берегах, вздымая волны и то наступая, то отступая, обдавали побережье блестящей пеной, а над всем этим плыли облака, подобно парусным судам.

Человек снова воспрял духом, счастливый, как дитя, и самодовольный Озирис, ликуя, сказал: «Ха, ха! Посмотри, как хорошо я все умею устроить и без твоей помощи!»

Но как прежде, так и теперь, вид движущихся существ стал обычен для человека. Летающие птицы, текущие реки, волнующиеся моря перестали занимать его, и он снова затосковал, даже сильнее прежнего. Изида повторяла про себя: «Бедное создание, оно несчастнее, чем когда-либо!»

Как бы услышав ее мысли, Озирис вскочил, и его воля потрясла всю вселенную, только Солнце оставалось неподвижным. Изида не увидела в окружающем ни малейшей перемены. Она улыбнулась, полагая, что последнее изобретение ее мужа не удалось, как вдруг человек вскочил и стал прислушиваться, лицо его просияло, он всплеснул руками, ибо впервые на земле послышались звуки, звуки самые разнообразные, подчас полные гармонии. Ветерок зашелестел в деревьях, птицы запели каждая свою песнь, ручьи устремились к рекам, журча, подобно арфам с серебряными струнами, а реки направляясь к морям, звуча торжественными аккордами, тогда как моря издавали громовые звуки. Все и всюду наполнилось звуками, и человек не мог не быть счастлив.

Изида задумалась над тем, как дивно ее супруг создал все, но тотчас же недоверчиво покачала головой: «Цвет, движение, звук, — повторяла она про себя, — не осталось более элементов красоты, кроме, конечно, формы и света, с которыми земля появилась изначально». Теперь Озирис истощил все свои творческие возможности, и если человек и теперь почувствует себя несчастным, Озирис неизбежно должен будет обратиться к ней за помощью. Пальцы ее быстро шевелились, и две, три, пять, даже десять петель она брала сразу.

Человек же был счастлив долго, казалось даже, что счастью его не будет конца.

Но Изида ждала и ждала, невзирая на множество насмешек, сыпавшихся на нее с Солнца, она продолжала ждать и наконец заметила признаки конца. Все звуки стали обычны для человека, начиная с треска сверчка под розовым кустом и вплоть до рева морей и громовых звуков облаков во время бурь. Он заскучал, затосковал, вернулся к своему месту печали на берегу реки и наконец упал без малейших признаков жизни. Изиде стало жаль его, и она сказала Озирису:

— Взгляни, господин мой, твое создание умирает.

Но Озирис оставался недвижим, ибо более ничего не мог дать человеку.

— Должна ли я теперь помочь тебе? — спросила она.

Озирис был слишком горд, чтобы выразить свое согласие. Тогда Изида, связав последние петли и скатав свою работу в блестящий клубок, бросила его вниз, бросила так, что он упал рядом с человеком. Услыхав звук чего-то упавшего рядом с собой, человек оглянулся: перед ним стояла женщина — первая женщина, явившаяся помочь ему. Она протянула ему руку, ухватившись за которую он приподнялся и с тех пор не знал несчастья, но вечно был счастлив.

— Такова, о сын Гура, природа прекрасного, как об этом повествуют у нас на Ниле.

Она умолкла.

— Прелестная выдумка и притом остроумная, — сказал он прямо, — но не законченная. Что же сделал Озирис?

— Ах да, — сказала она. — Он вернул свою супругу обратно на Солнце, и они зажили весело, помогая друг другу.

— И мне не поступить ли так, как сделал первый человек?

Он взял руку, обвивавшую его шею, и поцеловал ее.

— Ты пойдешь, отыщешь царя, — сказала она, нежно гладя другой рукой его голову, — и будешь служить ему. Своим мечом ты заслужишь его лучшие дары, и первый его воин будет моим героем.

Через миг его лицо оказалось совсем близко к ее лицу. Во всем небе ничто не блистало ему так ярко, как ее глаза, хотя и оттененные густыми ресницами. Он обнял ее и стал страстно целовать, говоря:

— О Египет, Египет! Если у царя будут короны, то одна из них будет моя, и я принесу ее и возложу на то место, которое я обозначил своим поцелуем. Ты будешь моей царицей, прелестнейшей из всех цариц. И мы будем вечно, вечно счастливы!

— И ты будешь обо всем говорить мне и позволишь мне во всем помогать тебе? — спросила она, целуя его.

Этот вопрос охладил его пыл.

— Разве не довольно тебе моей любви? — спросил он.

— Совершенная любовь немыслима без полного доверия, — заметила она. — Но не беда. Со временем ты лучше узнаешь меня.

Она отняла свою руку и привстала.

— Ты жестока! — сказал он.

Уходя, она остановилась у верблюда и, целуя его лоб, сказала:

— Ты благороднейшее существо, ибо любовь твоя чужда всяких подозрений.

ГЛАВА 5: ВЕСТНИК И ЦАРЬ

На третий день путешествующие остановилась у реки Иавок, где уже раньше расположились со своими животными около ста человек, большей частью из Персии. Едва успели они слезть на землю, как человек с кувшином воды подошел к ним и предложил напиться. Когда они с признательностью приняли предложение, он сказал, смотря на верблюда:

— Я возвращаюсь с Иордана, куда в настоящее время собралось из дальних стран много народа, путешествующего, как и вы, именитые друзья, но ни у одного из них нет такого прекрасного слуги, как ваш. В высшей степени благородное животное. Позвольте спросить, какой он породы?

Валтасар ответил и отправился искать место для стоянки, но более любопытный Бен-Гур воспользовался случаем для разговора.

— На каком месте реки сошелся народ? — спросил он.

— В Вифаваре.

— Это, должно быть, в том месте, где брод? Не могу понять, чем такое уединенное место могло заинтересовать путешественников.

— Я вижу, — сказал незнакомец, — что вы издалека и не слышали доброй вести.

— Какой вести?

— А той, что из пустыни явился святой человек, говорящий удивительные проповеди, которые сильно действуют на всех слушающих его. Он называет себя Иоанном из Назарета, сыном Захарии, и говорит, что он предтеча Мессии.

Даже Ира стала внимательно прислушиваться, когда незнакомец продолжал:

— Об этом Иоанне рассказывают, что он с детства вел жизнь в пещере у Ен-Геди, молясь и постясь строже, чем ессеи. Толпа стекается слушать его проповеди. Я тоже иду, чтобы послушать его.

— Что же он проповедует?

— Новое учение, неслыханное до сих пор в Израиле. Он проповедует покаяние и крещение. Ни раввины, ни все мы решительно не понимаем, кто он. Некоторые спрашивают, не Христос ли он, другие — не Илия ли, но он всем отвечает одно и то же: «…я глас вопиющего в пустыне: „исправьте путь Господу“…» (Евангелие от Иоанна 1:23)

В это время незнакомец был позван товарищами. Когда он уходил, Валтасар взволнованно спросил его.

— Добрый чужестранец, скажи нам, там ли еще проповедник, где ты оставил его?

— Да, он в Вифаваре.

— Кем может быть этот назареянин, как не вестником нашего Царя, — сказал Бен-Гур Ире.

За это короткое время он стал считать дочь более заинтересованной таинственной личностью, чем ее престарелый отец. Теперь, однако, потухшие глаза последнего снова вспыхнули, и он встал, говоря:

— Надо торопиться. Я не устал.

И они отправились помогать невольнику. За ужином на привале в Рамоф-Галааде между тремя путниками произошел короткий разговор.

— Завтра надо встать пораньше, сын Гура, — сказал старик. — Спаситель может прийти, а нас не будет.

— Царь не может быть далеко от своего вестника, — шепнула Ира, приготовясь занять свое место на верблюде.

— Увидим завтра, — возразил Бен-Гур, целуя ее руку.

На другой день часов около трех, выйдя из ущелья, окружающего подошву горы Галаад, по которому они следовали от Рамофа, путешественники выехали в бесплодную степь к востоку от священной реки. Напротив виднелась граница старых пальмовых лесов Иерихона, простирающихся до гористой части Иудеи. Сердце Бен-Гура билось сильнее, потому что он знал, что брод уже близок.

— Радуйся, добрый Валтасар, — сказал он, — мы уже почти у цели.

Погонщик подгонял верблюда, и вскоре путникам стали попадаться шалаши, палатки и привязанные животные, наконец показалась река и толпа народа, стоящая на берегу. На западном берегу реки виднелась другая толпа. Узнав, что проповедник говорит речь, они заторопились, но когда они приблизились, толпа вдруг заколыхалась, распалась и люди начали расходиться.

Они опоздали.

— Остановимся здесь, — сказал Бен-Гур Валтасару, с горя ломавшему руки. — Может быть, назареянин пройдет этой дорогой.

Народ был слишком поглощен услышанной проповедью и рассуждением о ней, чтобы обратить внимание на вновь прибывших. Когда же несколько сот человек разошлись и случай увидеть Иоанна, казалось, был совершенно потерян, внимание путешественников было привлечено человеком, идущим от реки в их сторону, — его странная наружность сразу заставила их забыть все остальное.

Внешность этого человека была сурова. Сухощавое лицо цвета темного пергамента и падавшие на плечи и спину выжженные солнцем волосы придавали ему вид подвижника. Глаза ярко горели. Рубашка из грубейшей верблюжьей шерсти — такой, какую бедуины употребляют на свои шатры, — прикрывала его тело до колен, а у поясницы была перевязана широким ремнем. Ноги были босы. К поясу была прикреплена сумка. Он опирался на суковатую палку. Движения его были быстры. Он осматривался кругом, как бы ища кого-то.

Красавица египтянка смотрела на сына пустыни с удивлением. Отдернув занавес своего балдахина, она сказала Бен-Гуру, находившемуся вблизи на лошади.

— Неужели это вестник царя?

— Это назареянин, — сказал он, не отводя глаз.

Сказать правду, Бен-Гур и сам был более чем разочарован. Он был знаком с аскетами, и многое ему было близко в них — равнодушие к общественному мнению, упорство в подвижничестве, доведенное до полного презрения к самым ужасным телесным страданиям, делавшее из них людей как бы другой породы. Но его мечты о царе, которого он возвеличивал в своем воображении, не допускали ни малейшего сомнения, что он и в предтече найдет признаки царского достоинства того, возвещать которого он явился. При взгляде на человека, стоящего перед ним, в его памяти воскрес длинный ряд придворных, которых он привык видеть в коридорах дворца, и сравнение невольно омрачило его.

Возмущенный, пристыженный, потрясенный, он только и мог ответить:

— Это назареянин.

Впечатление Валтасара было совсем другого рода. Пути Бога, как он знал, не были человеческими путями. Он видел Спасителя ребенком в яслях и верой своей был приготовлен встретить воплощение Бога в простом и суровом образе. Он оставался неподвижен, со скрещенными на груди руками, с молитвой на устах. Он не ожидал царя.

В то время как Валтасар и Бен-Гур находились под сильным влиянием увиденного, произведшего на них такое различное впечатление, другой человек сидел на камне у самой реки, размышляя, вероятно, о только что слышанной им проповеди. Но, наконец, он встал и быстро направился по дороге, пересекающей путь, которым шел Иоанн, и ведущей мимо белого верблюда. Когда незнакомец был в десяти шагах от животного, а проповедник в двадцати, этот последний остановился, отбросил от глаз волосы, взглянул на незнакомца и поднял руки, как бы подавая знак народу. Все остановились, готовые слушать. Когда же воцарилась полнейшая тишина, проповедник поднял посох, находившийся в его правой руке, и указал им на незнакомца.

Все насторожились.

Бен-Гур и Валтасар, движимые одним и тем же чувством, тоже взглянули на указываемого человека, и он произвел на них однородное впечатление, но только в различной степени.

Он шел почти прямо к ним. Рост его был немного выше среднего, он был худощав, движения его — спокойные и уверенные, как у человека, преданного думам, одежда состояла из хитона, поверх которого он носил так называемый талиф (тога). На правой руке он нес платок, который евреи обыкновенно носят на голове, красная повязка которого свешивалась свободно вдоль его бока. За исключением этой повязки и узкой голубой каймы вдоль нижнего края талифа, вся остальная одежда была из полотна, пожелтевшего от пыли. Кисти талифа были голубые с белым, как предписано законом для раввинов. Сандалии на ногах были самые простые. Он не имел ни мешка, ни пояса, ни посоха.

Эти подробности наши путешественники заметили вскользь, главное же их внимание приковало к себе лицо человека, очаровавшее как их, так и всех окружавших, глядевших на него.

Голова его была открыта, длинные, несколько волнистые волосы, разделенные пробором, были каштанового цвета с красновато-золотистым отливом в местах, наиболее освещенных солнцем. Под широким лбом и правильными дугообразными бровями светились большие темно-голубые глаза, которым длинные ресницы придавали вид необыкновенной мягкости. Кроткое выражение глаз, бледность кожи, мягкость волос и шелковистость бороды, падавшей до груди, — все придавало ему такое выражение, что на войне ни один солдат при встрече с ним не решился бы засмеяться, а ребенок с полной доверчивостью протянул бы ему свои ручонки под влиянием верного детского инстинкта, и вообще никто не решился бы сказать, что он не прекрасен.

Человек при виде этого лица мог по своему вкусу находить, что в нем светится или ум, или любовь, или сострадание, или же, наконец, грусть, но, вернее всего, в нем отражалось все это вместе. Взгляд его неизгладимо запечатлевался в памяти, как выражение безграничной души, видящей и проникающей во всю бездну греховности окружающих его людей, и однако при взгляде на него невольно чувствовалась его беспредельная мягкость или доброта, чувствовалась по крайней мере теми, кто знал, что эти качества — результат мужественного умения переносить страдания. Такова была мощь мучеников и святых, имена которых занесены в святцы, и поистине таков был дух этого человека.

Медленно приближался он к трем путешественникам.

Бен-Гур верхом на коне и с копьем в руке обратил бы на себя внимание Царя, но Его взор был устремлен на Валтасара, старого и непригодного для какой бы то ни было деятельности.

Установилась глубокая тишина.

Внезапно назареянин, указывая посохом на незнакомца, воскликнул:

— Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира.

Толпа, безмолвно приковав свое внимание к словам проповедника и выжидая, что последует затем, была поражена речью, смысл которой превосходил ее понимание, и на Валтасара она произвела необыкновенно сильное действие. Ему еще раз было дано видеть Искупителя. Вера все еще жила в его душе, и в настоящую минуту благодаря ей он мог провидеть глубже окружающих его людей — мог познать Того, Кого он жаждал обрести. Итак, идеал его веры стоял перед ним, совершенный и лицом, и каждым движением, и даже в той одежде и в том возрасте, в каком он ожидал увидеть Его. И как бы для того, чтобы уничтожить всякую возможность сомнения в тождестве этого лица с Тем, Кого египтянин так пламенно ожидал, и окончательно убедить трепещущего старца, назареянин повторил свой возглас:

— Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира.

Валтасар пал на колени. Ему не нужно было пояснять значения этих слов, и назареянин, как бы зная это, повернулся к другим, стоявшим вокруг него в изумлении, и продолжал:

— Сей есть, о Котором я сказал: за мной идет Муж, Который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня. Я не знал Его, но для того пришел крестить в воде, чтобы Он был явлен Израилю. Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем. Я не знал Его, но Пославший меня крестить в воде сказал мне: на Кого увидишь Духа сходящего и пребывающего на Нем, Тот есть крестящий Духом Святым. И я видел и засвидетельствовал, что Сей есть… — он умолк, продолжая указывать посохом на человека в белой одежде, как бы для того, чтобы сильнее укрепить в памяти слушателей предыдущие слова и возбудить сильнейшее внимание к последующим, — …и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий.

— Это Он, это Он! — воскликнул Валтасар, подняв к небу глаза, полные слез. Мгновение спустя он лежал на земле без чувств.

Тем временем Бен-Гур рассматривал лицо незнакомца, но с совершенно иными чувствами. Он не оставался, конечно, нечувствительным к чистоте этого лица, к этой задумчивости, доброте, кротости и безгрешности, но мысли его были заняты главным вопросом: «Кто этот человек: Мессия или царь?» Явление его было вполне царственное. Глядя на это спокойное, полное благоволения лицо, самая мысль о войне и завоеваниях, о тщеславной жажде власти казалась глубоко неуместной. И в душе он почувствовал, что Валтасар был прав, а Симонид ошибался. Этот человек явился не для того, чтобы восстановить престол Соломона, он не обладает ни духом, ни званием Ирода, царем он может быть, но не другого царства и не более могущественного, чем Рим.

Понятно, что это было не заключение, к которому пришел Бен-Гур, а только ряд его впечатлений. А пока он смотрел на это чудное видение, что-то смутное стало воскресать в его памяти. «Конечно, — думал он, — я видел этого человека и прежде, но где и когда?» Что этот взгляд, спокойный, полный сострадания и любви, так же некогда покоился на нем, как теперь на Валтасаре, становилось для него все более и более несомненным. Наконец словно луч солнца блеснул в его памяти и пред ним воскресла сцена у колодца в Назарете, когда римская стража гнала его на галеры, и он затрепетал всем существом. Это те самые руки, которые помогли ему, когда он погибал. Воспоминания так сильно переполнили его, что он не слышал пояснений проповедника, за исключением последних чудесных слов, звучащих в мире до сих пор: «Сей есть Сын Божий».

Бен-Гур вскочил с лошади, чтобы поклониться своему благодетелю, но Ира закричала:

— Сын Гура, помоги, мой отец умирает.

Он остановился, оглянулся и поспешил ей на помощь. Она дала ему чашу, и, предоставив слуге поставить верблюда на колени, он побежал к реке за водой. Когда он вернулся, незнакомца уже не было.

Наконец Валтасара привели в чувство. Протянув вперед руки, он сказал слабым голосом:

— Где Он?

— Кто? — спросила Ира.

Глубокое чувство блаженства выразилось на лице доброго старца, как будто его последняя воля была исполнена, и он отвечал:

— Искупитель, Сын Божий, Которого я удостоился видеть.

— Ты так же думаешь? — тихо спросила Ира у Бен-Гура.

— Время полно чудес, подождем, — был его ответ.

На следующий день, когда все трое ожидали Его, назареянин прервал свою проповедь, воскликнув с благоговением:

— Вот Агнец Божий.

Глядя в ту сторону, куда он указывал, они снова увидели незнакомца. У Бен-Гура при виде Его стройной фигуры и божественно прекрасного лица, полного святой грусти, мелькнула новая мысль.

— И Валтасар, и Симонид — оба правы. Разве не может Искупитель быть и Царем?

И он спросил у стоявшего рядом человека:

— Кто это идет?

— Сын плотника из Назарета, — ответил тот.

(продолжение следует)