У меня появилась реклама.

На украинском языке.

Результат:

К Яндексу украинофилу я и пальцем не прикоснусь!

Сейчас готовлю фотоаппарат и уйду в Wordpress где задумал блог с фото.

Надеюсь скоро.

Ненавижу тех, кто нас убивает.

И к Лиру у меня чувство брезгливости

Думаю, без меня им будет лучше.

Пусть целуются со своими бандеровцами.

Козел

                            А теперь совет такой:
                            Пообедав - на покой.
                            Вы поспите нынче всласть.
                            Я же тихо буду красть.
                            И за пряжей вам спою
                            Баю-баюшки-баю.

                              (Прядет и поет,)

                            Баю-баюшки-баю.
                            Я вам песенку спою,
                            Как мой дядюшка-козел
                            В огородники пошел,
                            В огородники пошел,
                            Всю капусту прополол.
                            Где была капуста,
                            Нынче стало пусто...
                            Спишь ли, баба? Спишь ли, дед?
                            Петь вам песню или нет?

                             Дед и баба молчат.

http://chtoby-pomnili.net/page.php?id=628

О НАТАЛЬЕ ХАТКИНОЙ РАССКАЗЫВАЕТ ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО…

Стихи Наташи Хаткиной, когда было ей лет двадцать с поросячьим хвостиком, мне прочитал на память Иосиф Курлат. Еще до ее появления на свет он был сокурсником Беллы Ахмадулиной. Тогда и написал стихи, ходившие из рук в руки в Литинституте, предупреждая об опасной заманчивости оттепелей: "Деревья, деревья, цвести еще рано..."

Наташа родилась через девятнадцать лет после Беллы, в двойственном 56-м году, когда сначала Хрущев назвал Сталина убийцей на XX съезде, а затем отдал приказ о подавлении восстания в Венгрии.

На долю Наташиного поколения пришлась изнурительная афганская война, брежневское невдохновляющее шамканье. У ее сверстников уже не было шестидесятнических иллюзий – романтика умерла под гусеницами танков в Праге. Кто-то научился перешагивать через других, кто-то стал размазневым пофигистом, кто-то ушел в кухонную озлобленку на всех и вся.

Слава Богу, оставались книги для тех, кто не разучился читать. Семья у Наташи была кочевая, но читающая. Мать – врач, отец – военный авиамеханик. Что угодно могли забыть при переездах, но не свои любимые книги. 

«В дни поздней осени, промозглой и нервозной, 
вороний карк злым кашлем мучит парк, 
и чувствуешь себя слегка туберкулезнoй, 
и лучший друг – то Чехов, то Ремарк. 
Сестра писателей – чахоточная осень. 
Не обещай мне, бедная сестра, 
сна на террасе в – как его? – Давосе. 
Нет, не про нас Волшебная гора. 
Мы – воины. И в умиранье длинном – 
нет, не про нас! – и роскошь, и печаль. 
В троллейбусе или на поле минном 
нам коротко споет железный нахтигаль.

Учиться Наташа пошла на самый неприбыльный после диплома факультет университета – филологический, работала в сельской школе, потом библиотекарем в Донецке. Стихи писала с детства. Вспоминала об этом так: "Когда мне было пять лет, я подобрала котенка. А мне сказали: "Нет и никогда". А кто сказал, это не важно, хотя это были мама и бабушка. Я взяла котенка в руки и пошла в продуктовый магазин, и стала там читать стихи собственного сочинения. По дороге сочинила: "Мой котенок, ты один. Мой котенок, я одна. Нас никто, никто не любит, Никому я не нужна".

В мечтах я представляла себя возвышенной и непонятой. Наяву непонятой быть получалось, а вот возвышенной никогда».

Она признавалась: "Родным городом Донецк стал мне далеко не сразу. Я в припадке самомнения считала, что могу покорить Москву, как Александр Дюма покорил Париж с одним золотым в кармане. Донецк как любимый город проявился позднее постепенно – как проявлялись когда-то черно-белые фотографии".

В этом индустриальном городе сквозь производственный грохот хрупко, тоненько, но все-таки звучала поэзия. Был даже, как его шутливо называла Наташа, "литературный салон местной мадам Рекамье" Любови Охановой, издавался журнал "Дикое поле", а в театре шел "Милый друг" Мопассана в Наташиной инсценировке, и она же стояла на выдаче книг в библиотеке. А еще она была матерью и воспитывала свою единственную дочь Машу, ставшую учредителем детского журнала «Апельсин».

Конечно, Наташе приходилось нелегко, когда в 70-е годы она была вынуждена устраивать в библиотеке стенды, посвященные "Малой земле" Брежнева, а в 90-е выбивать деньги на книги теперь уже не у партийных идеологов, а у наших родных капиталистов.

Когда я впервые встретился с ней, то сразу заметил, как она все время во что-то кутается, как ее знобит, как ей холодно от постоянного наталкивания на чье-то ледяное равнодушие.

У нее есть несколько поэтических автопортретов, ироничных и безжалостных, но одновременно полных чувства женского достоинства.
Я написал предисловие к самой первой книжке Наташи еще в 1981 году, уже тогда понимая, что в русскую литературу пришел настоящий поэт. Попробуйте-ка забыть хотя бы эти две строки – не получится: "Как я тогда просила: "Господи, дай!"

– На, – отвечал, – только будешь нести сама».

Но ее завоевание Москвы не состоялось при жизни. Ни на одну из ее шести поэтических книжек, выходивших всё в Донецке да в Донецке, не обратило внимания ни одно московское издательство. Столичные издатели охотно заказывали ей развлекушные книжонки ("О тостах, или Как стать душой компании" и т.п.), которые писались, как подтверждает дочь, "не для души, а для денег", но Наташины стихи их отпугивали нескрываемым личным трагизмом, душевной озяблостью, что никогда, к ее чести, не переходило в мизантропию. А ведь настоящий русский поэт, оказавшийся за границей по своей воле или по воле истории, не зависящей от него, в России не иностранец и не провинциал. Провинциальность – явление не географическое, а духовное.

В Москву Наташа Хаткина на моей памяти приезжала лишь однажды. Я сделал ее фотопортрет на набережной. Было теплое лето, но она всё равно зябла, кутала горло и прятала руки в рукава – сильная, но одновременно беззащитная. Ее опять знобило.

Донецкий сон

Когда, как в черно-белейшем кино,
в Донецк приехал я давным-давно,
донецкая девчонка-поэтесса
меня ждала совсем без политеса,
всех одним махом
вроде побивахом,
училка,
но почти с дошкольным страхом.
За водкой и закуской из консервов
мы встретились
в пространстве эсэсэрном –
тогда еще была страна такая,
поэтов и любя, и пресекая.
Девчонка руку ткнула мне:
«Наталья»,
чтоб сразу избежать
сентименталья.
Я в коммуналку ей принес «Токая»
из мира, что остался вдалеке.
Она, в свой мир не сразу допуская,
зажалась, вся озябшая такая,
по-девичьи ресницы опуская,
в мужском
неподходящем пиджаке.
Из пальцев мою руку выпуская,
вдруг покраснела,
став потом бледней,
как будто бы моя – ее руке
пожатьем легким обещала что-то
и обмануть могла ее с налета,
и, как легко пришел, так налегке
исчезну я на вольном ветерке.
Она вдруг попросила на пиджак
мое пальто накинуть.
«Что-то знобко».
А про пиджак сказала:
«Папин» робко
и смолкла, губы детские поджав.
Всё куталась она, нашла и шаль,
а на колени положила скатерть.
Электроплиток было ей не жаль –
казалось,
всех на свете их не хватит.
На улице иззяблась на ветру,
когда меня на поезд провожала,
похожа на замерзшую ветлу,
которая из леса убежала.
Но делалось вокруг всё ледяней
совсем не от мороза – от людей.
К нам туго
прививается заморскость.
Что общего в нас?
Русская замерзлость.
И вдруг она спросила напоследь:
«А вы… вы не боитесь умереть?»
Вопрос был непохожим на игру.
Мне руку
слишком медленно пожала
и слезы наперед
в глазах сдержала,
чтобы не плакать, если я умру.
А умерла сама вперед меня,
от холода сгорев, как от огня.
Дитя и мать. Моя сестра-поэт.
А кто из нас был вовремя согрет?

Евгений ЕВТУШЕНКО

ПРОРОЧЕСКОЕ ОТ ХАТКИНОЙ

Воздушная тревога. И в какой
подвал сойти со шкаликом чадящим,
немеркнущей лампадой спиртовой?
Присядь, скрипя, в углу на старый ящик
и слушай вой. В ушах? Над головой?

В тревоге воздух. Медный купорос -
голубизны отравная истома.
Придешь домой - воронка вместо дома,
и только ветер треплет, точно пес,
какие-то листки из старого альбома.

Присядешь собирать - и снова этот свист.
Спуститься вниз опять? Как парковый горнист,
остаться на посту? Пускай уже без горна.
Будь этот гипс живым, то - честен и говнист -
он предал бы родителей позорно.

Эх, Павлик, лишь бы не было войны.
Что ж небеса гудят? Гадальных карт не трогай.
Сгрузи себя в подвал картошкой до весны.
Бог весть, чем прорастешь. Мы все заражены
воздушно-капельной рассеянной тревогой.

Поскольку мне запрещены комментарии  там, где рассказали о слабостях великих, я эти комменты публикую отдельным постом.

И это не так жестоко, как поступал Тургенев. Ведь Тургенев зайчиков стрелял!

Прекрасная Донецкая поэтесса Наталья Хаткина.

Вижу надпись на камне: "Подохнешь, куда б ни пошел".
Я ль соседей залью иль соседи меня заливают… 
– Сделай этак – и будет тебе хорошо.
– Эва, барин! У нас хорошо не бывает. 

Надо посуду вымыть, а тянет разбить.

Это отчаянье, Господи, а не лень.
Как это трудно, Господи, - век любить.
Каждое утро, Господи, каждый день.

Был сквозь окно замерзшее виден рай,
тусклым моченым яблоком манила зима.
Как я тогда просила: "Господи, дай!"
- На, - отвечал, - только будешь нести сама.

                       """""""""""""

Полно, подруги, гадать по ночам.
Празднично лестницы пахнут мочой.
Пряди волос разметав по плечам,
кто поднимается к нам со свечой?

Первую ночку с дружком провела,
первую строчку в тетрадке зажгла.
Мнятся ей двери в хрустальный дворец,
хочет примерить алмазный венец.

А перед нею – некрашеный стол,
карты старухи сгребают в подол.
Что ж ты не веришь, что смотришь с тоской?
И не заметишь, как станешь такой…

                        """""""""""""""

ОПАСАЯСЬ ПОВТОРА…

Опасаясь повтора, не лучше ли нам промолчать?
Снова в грязную лужу заплыл твой бумажный кораблик.
Не сумела набраться ума – на кого же серчать,
если ты в сотый раз наступаешь, мужичка, на грабли?

Вижу надпись на камне: "Подохнешь, куда б ни пошел".
Я ль соседей залью иль соседи меня заливают… 
– Сделай этак – и будет тебе хорошо.
– Эва, барин! У нас хорошо не бывает. 

Можно сделать ремонт, даже шифером крышу покрыть – 
все равно не уйти от чьего-то недоброго взора.
Столик мой угловой. Я бармена прошу повторить,
опасаясь повтора.

Гадкое сегодня настроение.

Так жить нельзя, не потому что так власти не велят.

1. Сначала будет слово:

- Скачет по бескрайним прериям мимо гигантских кактусов Неуловимый Билл

И не потому он неуловимый, что никто его поймать не может.

А ПОТОМУ ЧТО ОН И НА ХРЕН НИКОМУ НЕ НУЖЕН.

2. Песня обо мне. Я уже слишком стар для рок-н-ролла, а умирать еще рано.

Нужно поручить ему строительство  железнодорожного тоннеля Сахалин - материк.

Острая необходимость в таком тоннеле уж очень давно назрела.

Гигантский масштаб стройки, добро людям, продолжительность стройки сделают Мутко героем. Если ВАДА не вмешается.

А если при жизни героя, при нашей жизни достроить тоннель не получится, особого вреда не будет.

Как не было устойчивого сообщения с материком, так и нет.

Предприимчивость – это творческий подход к обыденным, рядовым делам, заставляющий окружающих взглянуть на них по-новому. Предприимчивость – это тонкость интуиции, крепость «деловой хватки» и умение двигаться к цели, обходя или преодолевая препятствия.

Словарь

Туристическая функция Крымского моста не ограничивается транспортом для туристов. 

Настоящему рыбаку обязательно захочется удить рыбку с моста. 

А потом рассказать родственникам, что рыба там уникальная! - А вы попрбуйте подсечь, если леска длиной 35 метров! - 

Те, что не раз срывались с крючка, были длиной с половину ширины пролета!

Поэтому вместо запрета на ужение, нужно продавать места для рыбаков, что позитивно отразится на бюджете совсем чуть-чуть, а на паблисити моста очень позитивно.

Самые большие пойманные рыбы можно выкупать для музея у моста.

Ибо рыбаки - ловцы рыб, а паблисити - ловец человеческих душ.