Девушки, которых мы обнимали
С которыми мы спали,
Приятели, с которыми мы пили,
Родственники, которые нас кормили и все покупали,
Братья и сестры, которых мы так любили,
Знакомые, случайные соседи этажом выше,
Наши однокашники, наши учителя - да, все вместе,
- Почему я их больше не вижу,
Куда они исчезли?

Приближается осень, какая по счету приближается осень,
Новая осень незнакомо шумит в листьях,
Вот опять передо мною проезжают, проходят ночью,
В белом свете дня - красные неизвестные лица.
Неужели все они мертвы, неужели это правда.
Каждый, который любил меня, обнимал, так смеялся,
Неужели я не услышу издали крик брата,
Неужели они ушли,
А я остался?

Здесь один , между старых и новых улиц,
Прохожу один, никого не встречаю больше,
Мне нельзя входить: чистеньких лестниц узость
И чужие квартиры звенят над моей болью.
Ну, звени, звени, новая жизнь над моим плачем,
К новым, каким по счету, любовям привыкать, потерям,
Незнакомым лицам, чужому шуму и к новым платьям,
Ну, звени, звени, закрывай передо мною двери.
Ну, шуми надо мной своим новым, широким флагом,
Тарахти подо мной, отражая мою тень
Своим камнем твердым,
Светлым камнем своим маячь из мрака,
Оставляя меня, оставляя меня моим мертвым.

Слово в тексте

     В эту зиму с ума
     я опять не сошел, а зима
     глядь и кончилась. Шум ледохода
     и зеленый покров
     различаю -- и значит здоров.
     С новым временем года
     поздравляю себя
     и, зрачок о Фонтанку слепя,
     я дроблю себя на сто.
     Пятерней по лицу
     провожу -- и в мозгу, как в лесу,
     оседание наста.

     Дотянув до седин,
     я смотрю, как буксир среди льдин
     пробирается к устью. Не ниже
     поминания зла
     превращенье бумаги в козла
     отпущенья обид. Извини же
     за возвышенный слог;
     не кончается время тревог,
     не кончаются зимы.
     В этом -- суть перемен,
     в толчее, в перебранке Камен
     на пиру Мнемозины.

             апрель 1969

Омичей потрясла новая постановка Руслана Шапорина

Спектакль, который выбивает из колеи и заставляет надолго замолчать, обдумывая увиденное. Это не просто поход в театр, здесь плевать, как ты выглядишь, просто создатели знают, что скоро выбьют землю из-под твоих ног.

14 апреля состоялась премьера спектакля ОДЭ-театра – "Вертумн". Неутомимый труженик Руслан Шапорин представил на суд зрителей свою новую постановку. Случайная мысль, несколько талантливых творческих людей, новаторские стихи Иосифа Бродского - и, как итог, омичи могут наблюдать произведение поистине необычайное по своему смыслу и эмоциональной составляющей.

Сложное название "Вертумн", гибкое, с тяжелыми гласными в конце. Это произведение было написано Иосифом Бродским в конце 1990 года после смерти театрального критика Джанни Буттафавы, ему же посвящённое. В этой поэме Бродский с грустной иронией описывает "ту пользу, которую бесконечное получает от "нашего брата" – временного".

Всегда сложно писать про деятельность Руслана Шапорина, ибо каждый его проект не похож не предыдущий. Речь идёт и о спектакле "Ладо моё", который светл, рыж и влюблён, и о фестивале "Ноябрь. Всюду жизнь", где сложные пьесы обнажают актуальность донельзя, и живопись молодого поколения разбивает стереотипы о позитиве искусства, и теперь "Вертумн" – поразительно мощная волна от актёра драмтеатра Олега Теплоухова, который "вошёл" в Бродского, собрал его по камешкам, по крупицам, вышел и устало упал на стул в прозаическом изнеможении.

Памятник Иосифу Бродскому в Санкт-Петербурге поразительный и уникальный и в этой связи отношение к нему двоякое: одни считают задумку автора эпатажной и неуместной, другие – отмечают, что это самый первый и наиболее удачный памятник поэту, установленный в Петербурге. 

И. Бродский был весьма обижен на изгнавшее его государство, поэтому не желал быть погребен даже в родном Ленинграде, будучи коренным его жителем. К. Симун считает, что этот своеобразный и символический приезд поэта в родные пенаты навсегда помирит его дух и с Петербургом, и с новой Россией.



Стоит упомянуть и о месте установки памятника Иосифу Бродскому – двор Филологического факультета СПбГУ. Столь скромная обитель для бюста великого писателя некоторым поклонникам пота показалась странной, но инициативу Дягилевского центра искусств и студентов и руководства самого Филфака поддержали родственники поэта, и бронзовый чемодан с биркой на имя Бродского, на котором находится голова поэта, установленная на кусок гранита оказался на своем месте. 

Самого скульптора скромное место, доставшееся памятнику, не смущает. «Я, скорее, удивлен и рад, что мне вообще такое предложили», - сказал скульптор. Стоит отметить, что памятник Иосифу Бродскому в Санкт-Петербурге не имеет отношения кМеждународному конкурсу на проект памятника Бродскому, организованному к 65-летию поэта, хотя К. Симун в соревновании и участвовал и его проект был в семерке финалистов (по данным newsru.com).

В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.
В деревне Он - в избытке. В чугуне
Он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.

Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.

Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах "Он мертв" над головой,
И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,
Регулировщики — в перчатках черных пусть.

Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.

Созвездья погаси и больше не смотри
Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Смотри без суеты
вперёд. Назад
без ужаса смотри.
Будь прям и горд,
раздроблен изнутри,
на ощупь твёрд.

Вот я вновь посетил 
эту местность любви, полуостров заводов, 
парадиз мастерских и аркадию фабрик, 
рай речный пароходов, 
я опять прошептал: 
вот я снова в младенческих ларах. 
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок. 

Предо мною река 
распласталась под каменно-угольным дымом, 
за спиною трамвай 
прогремел на мосту невредимом, 
и кирпичных оград 
просветлела внезапно угрюмость. 
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.

Джаз предместий приветствует нас, 
слышишь трубы предместий, 
золотой диксиленд 
в черных кепках прекрасный, прелестный, 
не душа и не плоть — 
чья-то тень над родным патефоном, 
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном. 

COLTA.RU ПУБЛИКУЕТ РАЗГОВОР ПОЭТА С ЭЛИЗАБЕТ И ХАЙНЦЕМ МАРКШТЕЙНАМИ, СОСТОЯВШИЙСЯ В ВЕНЕ В ПЕРВЫЕ ДНИ ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА ИЗ СССР

С Бродским беседовали в Вене в 1972 году немецкая переводчица и литературовед Элизабет Маркштейн и ее муж Хайнц. Элизабет Маркштейн скончалась 15 октября.

В интервью Бродский, в частности, оценил творчество ряда русских поэтов XX века. Так, Евгения Евтушенко он назвал «огромной фабрикой по воспроизводства самого себя», а стихи Андрея Вознесенского – «оскорбительными для глаз».

Быть писателем неизбежно означает быть протестантом или, по крайней мере, пользоваться протестантской концепцией человека. В протестантстве человек сам творит над собой подобие Страшного Суда, и в ходе этого суда он к себе куда более беспощаден, чем Господь или даже церковь.
 

В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это - божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
и я когда-то счастлив. Жил в плену
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
             Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако,
смотрю в окно и, написав "куда",
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Передо мною - сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников - скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.

Осень 1968 

Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни клёном,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном –
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутолённым стоном.
                                 (1940)

Как в этой лирической миниатюре, в этом поэтическом шедевре Ахматовой раскрываются главные особенности её внутреннего духовного строя, её личности, её поэтики?

Тимур ГАФУРОВ,

Восприятие, истолкование, оценка

Название стихотворения вызывает ассоциации с дорогой, милостыней и смиренным несением своего креста. Ветхоризной вереницей проходят перед глазами палимые солнцем, исхлёстанные ветром и дождём “нищие духом” странники-богомольцы, олицетворяющие евангельское: “Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное”.

К прочтению стихотворения И.Бродского «24 декабря 1971 года»

«Поклонение волхвов».
Центральная часть триптиха. 
Художник Иероним Босх.

В беседе с И.Бродским Пётр Вайль так охарактеризовал его рождественские стихи: “Несколько упрощая, можно сказать, что раньше вы писали стихи по поводу Рождества, а в последние годы – о Рождестве”. На вопрос, к какому из этих двух разрядов можно отнести стихотворение «24 декабря 1971 года», мы попытаемся ответить в нижеследующей заметке.

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы 
производит осаду прилавка
грудой свёртков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Первые строки этого стихотворения несомненно говорят в пользу того, что написано оно по поводу Рождества, вернее даже, по поводу подготовки к празднику. Более того, не совсем ясно, о каком празднике идёт речь, – совершенно очевидно, что герои трёх начальных строф о Рождестве как таковом и не помышляют. Резонно предположить, что они готовятся отмечать куда более “советский” праздник – наступление Нового года. Оптимистический зачин стихотворения – “В Рождество все немного волхвы” – перефразируется и повторяется в конце первой строфы, приобретая иной смысл – “каждый сам себе царь и верблюд”. Вместо того чтобы, как новозаветные волхвы, готовить подарки новорожденному младенцу Христу, люди подносят их самим себе. Список даров включает не символические золото, ладан и смирну, а вполне реальные закуски и выпивку к новогоднему столу: “Запах водки, хвои и трески, // мандаринов, корицы и яблок”. Тех, кто закупает все эти сомнительные “лакомства”, трудно уже назвать волхвами, больше того, в них есть что-то недочеловеческое. Они скорее похожи на верблюдов, навьюченных перевозимыми грузами.

О волхвах едва ощутимо напоминает в первой строфе стихотворения только “банка кофейной халвы”, сохранившая восточный колорит даже на прилавке советского магазина. Заметим, что подготовка к празднику описывается у Бродского почти в военных терминах – осада прилавка. Агрессивная “военная” образность будет подхвачена в третьей строфе: “И разносчики скромных даров // в транспорт прыгают, ломятся в двери”. Такой способ встречать Рождество – самый мирный и даже камерный праздник – совершенно не соответствует христианской традиции. Тема осады и штурма как бы предвещает появление в стихотворении Ирода, который, как известно, интересовался Рождеством только потому, что боялся Младенца и хотел погубить Его.

В Евангелии новорожденного Христа волхвы называют “Царем Иудейским”. И потому слова “каждый сам себе царь и верблюд” порождают ещё одну ассоциацию – человек сам для себя представляет то божество, которому преподносятся подарки в этот день.

Бытовую картинку “давки” в продовольственных магазинах (а ей посвящена вся вторая строфа разбираемого стихотворения) Бродский выстраивает с помощью метонимии:

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.

Составляется каталог вещей, запахов, продуктов. Взгляд автора скользит по человеческим фигурам. Сначала он останавливается на тех вещах, которые люди держат в руках: “Сетки, сумки, авоськи, тюки”, затем обращается к одежде: “шапки, галстуки, сбитые набок”. И только лица остаются незамеченными, они расплываются в“хаос лиц”. Ведь в ритуальных действиях толпы нет ничего индивидуального. Люди уверены, что “пусто в пещере”, поскольку они живут в атеистическом обществе и каждый точно знает: Бога нет. Подготовка к празднику подменяет сам праздник, обыватели пытаются любой ценой спастись от окружающей их пустоты. Но бессмысленная суета оказывается препятствием на пути к месту рождения Спасителя. Крупа – ветхозаветная небесная манна, насыщающая избранный народ во время его скитаний по пустыне, – превращается в снежную метель. Именно она не даёт разглядеть дорогу в страну обетованную – в Вифлеем.

Люди, закупающие продукты к новогоднему столу, названы “разносчиками скромных даров” – Рождество используется ими как повод повеселиться. “Разносчики скромных даров” вместо пещеры, содержащей бесценный подарок миру, “исчезают в провалах дворов”, всё в той же пустоте, которая господствует и в их душах:

И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою — нимб золотой.

О днако безрадостная картина, описанная поэтом в первых трёх строфах, неожиданно для читателя переносится в совершенно другой временной план и обретает совершенно иное звучание.

Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства –
основной механизм Рождества.

Эта строфа построена на оксюмороне – чем сильнее чувствуется пустота, тем больше надежды на её заполнение. Такое противоречие не может быть объяснено ничем иным, кроме как чудом. Чудо происходит независимо от тех ощущений, которыми исполнен канун праздника. Оно заключается в неожиданном появлении “света ниоткуда”, тайным, неведомым для них самих образом приближающего героев стихотворения к сокровенной сути Рождества. Ещё один оксюморон возникает в строках об Ироде: “Знал бы Ирод, что чем он сильней, // тем верней, неизбежнее чудо”. Чем больше в распоряжении Ирода способов уничтожить новорожденного Младенца, тем значительнее Его спасение – вопреки всем земным законам. Совершившееся в рождественскую ночь чудо повторяется снова и снова, независимо от воли и желания людей. В конце строфы автор делает вывод, предваряющий финал всего стихотворения: “Постоянство такого родства – // основной механизм Рождества”. Здесь можно было бы привести многочисленные примеры евангельских текстов, раскрывающие сходный с описанным “механизм спасения”. Мы, однако, не будем цитировать Евангелие, поскольку сам исследуемый текст содержит в себе достаточно материала для прояснения этого механизма. Напомним только, что Христос прежде всего помнит о спасении заблудших и призвании к покаянию грешников, а не праведников. Кроме того, несмотря на царящую везде пустоту, люди всё же оказываются способны хотя бы отчасти её преодолеть – чем ближе урочный час, тем предощущение праздника становится в них более значительным. Это становится совершенно ясно из пятой строфы стихотворения:

То и празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть ещё, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.

В таком контексте совершенно новое значение приобретает строка об упорном стремлении людей отпраздновать этот день, “даже зная, что пусто в пещере”. Они ещё не доросли до обетования вечной жизни, но им совершенно необходимо почувствовать потребность в звезде. Несмотря на свою забитость, жестокосердие и суетность, не зная, “кто грядёт” и чего ожидать от Его прихода, воспринимая каждый рубеж года как “апокалипсис сегодня”, люди тем не менее “сдвигают все столы”. Они инстинктивно чувствуют приближение чуда, смысла которого еще не понимают. В этой готовности принять его Бродский видит залог спасения.

Особое значение имеет здесь упоминание о пастухах. Во всех толкованиях Евангелия сказано, что пастухи принимают благую весть на веру, безо всяких доказательств, сердцем, а не разумом (в отличие от мудрецов-волхвов, которые отправляются поклониться Младенцу только после появления звезды). Заметим, что на протяжении нашего стихотворения постоянно варьируются две темы – знания и откровения. Всё, что относится к области знания, оказывается недостаточным для встречи с новорожденным Христом: “зная, что пусто в пещере”, “Кто грядёт - никому не понятно”, “мы не знаем примет”. К знающим относятся те, кто назван в стихотворении “немного волхвами”. Только непосредственное, “бездумное” восприятие способно приблизить людей к Христу: “...видишь вдруг словно свет ниоткуда”, “но уж воля благая в человеках видна издали”, “...смотришь в небо и видишь – звезда”. Подобная точка зрения несколько неожиданно сближает стихотворение Бродского с религиозными концепциями Достоевского (вспомним хотя бы о знаменитом финале «Преступления и наказания»). Мрачная образность возвращается в шестой строфе стихотворения:

Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьёт. Бабы прячут ребят.
Кто грядёт – никому не понятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.

П риближение праздника осознаётся и описывается как приход в мир самого Спасителя (собственно, в этом и состоит мистериальное значение Рождества). Но люди не знают Христа, они боятся Его приближения. Именно поэтому оно в их глазах и в глазах автора (“мы”) приобретает признаки второго пришествия – Апокалипсиса. “Трубы кровель” напоминают о трубах архангелов, возвещающих о конце мира. Из безликой толпы (“все лица как пятна”), имеющей совершенно определённые этнографические черты, выделен Ирод: “Ирод пьёт”. Это не столько евангельский царь Ирод, сколько собирательный образ российского работяги-алкоголика (ср. с ходовым причитанием русских женщин: “Что ж ты пьёшь, Ирод?!”). Поэтому становится допустимым и правомерным дальнейшее развитие ассоциации: “бабы прячут ребят” от пьяных мужей, как святое семейство – Христа от Ирода.

Не совсем понятно, к какому точно времени относятся описываемые события – к моменту ли Рождества или к последнему дню творения. Очевидно, с равной степенью вероятности и к тому, и к другому, поскольку в 1971 году люди так же не готовы к принятию благой вести, как не были готовы к ней и в рождественскую ночь. Они“не знают примет” Приближающегося и потому не могут понять, “кто грядёт”. Снежная крупа, которая мешает увидеть дорогу в Вифлеем в начале стихотворения, превращается уже в плотную завесу – “валит снег”. Казалось бы, из этого состояния неразберихи, страха и оцепенения нет выхода. Но упомянутый уже “механизм Рождества” продолжает своё магическое действие – происходит чудо:

Но когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь – звезда.

Пустота наконец-то заполняется – оставшись наедине с самим собой, человек оказывается способным не только вместить Младенца и Духа Святого в своё сердце, но ещё и почувствовать себя самого творением и частицей родившегося в эту ночь Христа. Напомним, что в беседе с Петром Вайлем Бродский заметил: “В конце концов, что есть Рождество? День рождения Богочеловека. И человеку не менее естественно его справлять, чем свой собственный”. И одновременно весь окружающий мир обретает свой единственный и радостный смысл – звезда зажигается над головами тех, кто ещё недавно не чувствовал в ней никакой потребности. Обратим внимание на неожиданную полемическую перекличку финальной строфы разбираемого стихотворения Бродского с известными строками Булата Окуджавы: “Не бродяги, не пропойцы // за столом семи морей, // вы пропойте, вы пропойте // славу женщине моей! // Вы в глаза её взгляните, // как в спасениесвоё...” И далее: “Просто нужно очень верить // этим синим маякам, // и тогда нежданный берег // из туманавыйдет к вам”. В финальной строфе стихотворения Бродского возникает и характерно “окуджавский” мотив открытой двери.

П одведём краткий итог сказанному. «24 декабря 1971 года» невозможно считать стихотворением, написанным только по поводу Рождества, что легко сказать о более ранних текстах, например о «Рождественском романсе» (1961) и «1 января 1965 года» («Волхвы забудут адрес твой...»). Начатое как стихотворение по поводуРождества, оно к финалу становится стихотворением о Рождестве. О Рождестве Бродский писал и свои последующие стихотворения, например «Рождественская звезда» (1987) и «Бегство в Египет» (1988).

Ольга Волкова

Разбор стихотворений Иосифа Бродского, которые входят в последнее время в школьную программу, часто становится труден как для школьников, так и для самих учителей. Трудности возникают даже не во время анализа, но ещё на подступах к нему: сам смысл стихотворения остаётся читателю неясен. Мы предлагаем вам вариант интерпретации одного стихотворения И.Бродского, входящего во многие школьные программы.

В твоих часах не только ход, но тишь.
Притом их путь лишён подобья круга.
Так в ходиках: не только кот, но мышь;
они живут, должно быть, друг для друга.
Дрожат, скребутся, путаются в днях.
Но их возня, грызня и неизбывность
почти что незаметна в деревнях,
где вообще в домах роится живность.
Там каждый час стирается в уме,
и лет былых бесплотные фигуры
теряются – особенно к зиме,
когда в сенях толпятся козы, овцы, куры.
                                                          1963

Список книг по отзывам Иосифа Бродского

«Похоже, по-настоящему ему отравляло жизнь только одно: поголовная болезнь американской молодежи — беспробудное невежество. Однажды, как видно выведенный из себя особенно безнадежным классом, Бродский сел за машинку и наспех составил «Список книг, которые должен прочесть каждый». Он сохранился у Эдвины Круз.

Список книг, которые должен прочесть каждый:

Иосиф Бродский. Выше всего в человеке... "Умение прощать, умение жалеть" (выдержки из "Книги интервью")
 

Признаю я товаром второго сорта // Свои лучшие мысли, и дням грядущим // Я дарю их как опыт борьбы с удушьем...
строки из стихов Иосифа Бродского

На склоне лет я на ограду влез
Я удовлетворял свой интерес
к одной затворнице и зная
что между нами проходная
я подтянулся на руках
ныряла в облаках
Луна и ввысь
из радио неслись
обрывки вальса
и я Луной залюбовался
я примостился между копий
открылся вид балтийских топей
к девице в общежитие я лез
а увидал владычицу небес
И. Б. "Стихи на бутылке, подаренной Андрею Сергееву" (1966)