Я покинул Россию (тогда Советский Союз), почти тридцать лет назад, и с тех пор у меня не возникало желания посетить эту страну. Должен признаться, что я никогда не питал сентиментальных чувств к своей родине. Разумеется, это была страна, где я родился и вырос, где прошла моя молодость, где я впервые влюбился пылкой юношеской любовью, и всё такое прочее. И, тем не менее, тот день тридцать лет назад, когда я покинул Советский Союз, был самым счастливым днём в моей жизни. 

Я уезжал, навсегда оставляя позади себя годы страха и унижений в обществе, пронизанном ненавистью, подозрительностью и всенародным антисемитизмом, который прочно въелся в ткань этого общества, поощрялся правительством и прикрывался фальшиво-радостными лозунгами о дружбе и равенстве всех народов.

 Вам этого не надо объяснять, дорогой русскоязычный читатель, но я писал эту статью для американцев, и им нужно было многое растолковывать. Например, что еврей (Jew) в России - это не религия, как во всём цивилизованном мире, а национальность, как, скажем, француз, испанец или армянин. И что, будучи рождён в России, где до меня жили пять или десять поколений моих предков, тоже рождённых в России, не зная никакого другого языка, кроме русского, и не впитав никакой другой культуры, кроме русской, я всё равно ни по каким критериям - ни официально, ни неофициально - не считался русским. Американцам это трудно понять. Привычная нам фраза <<Я не русский, я - еврей>> здесь звучит бессмысленно и нелепо, как что-то вроде <<Я не американец, я - католик>>. Как это ни парадоксально, я стал считаться русским, только когда уехал из России и приехал в Америку.

И вот однажды, когда уже прошло двадцать пять лет со времени моей иммиграции в Америку, и когда моей младшей дочери, родившейся в Милуоки (штат Висконсин) пошёл двадцать третий год, она вдруг заявила - по-русски, хотя и с лёгким английским акцентом: 

- Папа, давай съездим в Москву! Я хочу посмотреть, где бы я родилась, если бы вы с мамой не уехали из России.

 - Лапонька, - сказал я, - если бы мы с мамой не уехали из Росси, ты бы нигде не родилась. Мы не могли там позволить себе иметь второго ребёнка.

 - Come on, Dad! - сказала моя дочь, и я уже знал, что моё сражение проиграно. Идея, однажды поселившись в её голове, не покидала её до тех пор, пока не приходила в исполнение. - Тогда, если тебе так больше нравится, я хочу посмотреть место, где я не могла родиться. What's your problem?

Тут, довершая моё позорное поражение, раздался полный негодования голос моей жены: 
- Прекрати терзать ребёнка, изверг! Тебе что, уже трудно съездить, куда она просит?

 ... И вот мы в Москве, в моём родном городе. Вернее - в том городе, который был родным в моей прежней жизни. Как я могу передать нахлынувшие на меня чувства? Это было какое-то странное смешение восторга, страха, удивления, разочарования, любопытства, настороженности и ещё черт знает чего. Я вдруг оказался в мире, с одной стороны чужом и непонятном но, с другой стороны, мучительно знакомом.
Все друзья, побывавшие до этого в России, говорили мне, что там люди за версту видят иностранца, как бы ты ни одевался и как бы себя ни вёл. Я был готов к этому, но почему-то этого не почувствовал. Однажды мы пошли в Кремль, вход куда, как выяснилось, стоил 20 рублей для простых российских граждан, 10 рублей для студентов, и 200 рублей для иностранных граждан. Про иностранных студентов ничего сказано не было, и это поставило меня в тупик. Я обратился к кассирше: 

 Эта девушка, - сказал я, показав на мою дочь, - студентка. Сколько с нас? - И, будучи законопослушным американцем, добавил: - Мы - иностранные граждане.

 - Тридцать рублей.

 Решив, что кассирша чего-то не расслышала, я разъяснил ещё раз:  

- Мы - иностранные граждане.

 Реакция была совершенно неожиданной:  

- Ну что вы, голубчик! - сказала кассирша с обаятельной улыбкой, - Какие же вы иностранцы? Вы наши. Тридцать рублей, пожалуйста.

 В другой раз признание меня как <<нашего>> выразилось в иной форме. Мы ехали куда-то на метро в сопровождении моего старого московского друга. Друг этот был пенсионером, поэтому за проезд в метро не платил и, как позже выяснилось, даже не знал, сколько этот проезд стоит. Он сказал:

 - Мне билет не нужен. Иди бери билеты себе и дочке, два рубля с человека. - Наверно, такой была цена проезда в метро, когда мой друг уходил на пенсию.

 Я подошел к кассе, дал четыре рубля и попросил два билета. Кассирша, ни слова не говоря и не глядя на меня, швырнула мне один билет.  

- Мне нужно два билета, - повторил я.

м Тут кассирша подняла на меня взгляд, в котором была ненависть, и - нет, не сказала, и даже не закричала, - а скорее завопила:  

- Ишь чего захотел! Даёт четыре рубля, а просит два билета! Шляется тут пьянь всякая, понимаешь..

 Я понял, что билет стоит не два, а четыре рубля, поспешно дал кассирше ещё четыре рубля и трусливо покинул поле брани, а брань эта неслась мне вдогонку, сопровождаемая укоризненными взглядами стоявших в очереди честных российских граждан...

 Сегодня, когда прошло несколько лет со времени моей поездки в Москву, мои американские друзья всё ещё спрашивают, какое было самое сильное моё впечатление от России. И я всё ещё пытаюсь самому себе ответить на этот вопрос. Нет, это не была Москва, безусловно похорошевшая, где за последние годы выросли десятки чудесных, горящих куполами на солнце церквей. (Они и сейчас продолжают строить церкви - с таким же энтузиазмом, с каким их разрушали совсем недавно, ещё на памяти наших родителей). И не изобилие товаров, продуктов, иностранных машин и элегантных, европейского пошиба магазинов и ресторанов, чего невозможно было вообразить за двадцать пять лет до этого.

Пожалуй, самым эмоциональным моментом во всей поездке была встреча с моими бывшими сотрудниками по работе. В той прежней жизни я проработал четырнадцать лет в одном и том же проектном институте, в одной и той же комнате, с одними и теми же людьми. Мы были более чем сотрудниками, мы были почти как одна семья, и если что-нибудь было в той прежней жизни, о чём я вспоминал с теплотой, то это - мои бывшие сослуживцы. И вот - представьте - теперь, четверть века спустя, мы встретились снова. Ах, что это была за встреча! Мы говорили, говорили, без передышки, останавливаясь только для того, чтобы выпить очередную рюмку водки - говорили обо всём, что накопилось за двадцать пять лет. 

Мы говорили о нас и наших семьях, и о наших общих друзьях, которые ушли из жизни, и о тех, кто живы, но живут так далеко, что их как бы и нет на свете, например в недосягаемой для воображения, заокеанской Америке... Хозяйка дома, моя старая - теперь уже в двух смыслах - подруга Ирина, сказала: 

- А как там Миша, Мишенька наш? Как он там - в этом вашем Нью-Йорке? Увидишь его - обязательно передай, что мы все его помним и любим.  

Её голос дрогнул, слёзы навернулись на глазах, и она добавила с неподдельной теплотой:

 - Он такой славный парень! Такой славный! Даже не скажешь, что еврей.

 Это было - как вспышка, но не ослепившая меня, а наоборот, выхватившая из темноты многолетней забытости всю мою прошлую жизнь в России. В течение всей той забытой жизни меня сопровождала одна и та же замечательная фраза:

 - Ты хороший парень, хоть и еврей!

 Наверное, нет в Росси ни одного еврея, который бы за свою жизнь хоть раз не слышал бы этого традиционного русского комплимента:  

- Ты хороший парень, хоть и еврей!

 И если вы - тот самый парень, то предполагается, что вы должны чувствовать себя польщённым. Потому что вообще-то евреи, как всем известно, - люди отвратительные - жадные, трусливые, хитрые, - не станете же вы спорить, это ведь общеизвестный факт! Но вот вы, лично вы - исключение. Вы - хороший человек, хоть и еврей... Самое печальное во всём этом - то, что многие евреи, я уверен, действительно чувствуют себя польщёнными... 

Тем временем, наше восторженное общение продолжалось. Никто не обратил особенного внимания на замечание Ирины в отношении Миши; в конце концов, он действительно был замечательный парень. Мои сотрудники продолжали галдеть, пить водку и бомбардировать меня вопросами - сколько у меня машин, какая у меня зарплата, сколько этажей в моём доме, какого размера мой двор, и т.д., и т.п. И, наконец:  

- Слушай, скажи правду: все эти годы... ну, всё время, что ты живёшь в Америке... неужели ты не скучал по своему дому, по России?

 Наступила тишина. Я знал, что рано или поздно услышу этот вопрос. Я на секунду задумался, не зная, как ответить, чтобы не обидеть этих славных людей, потом сказал: 

- Извините, ребята. По России я не скучал. Мой дом - Америка.

- Как это? Почему?

 - Не знаю. Наверно потому, что там меня не любят в качестве исключения.

Александр Матлин.

Этот рассказ я получила по электронной почте от своих друзей.