При чтении книги «Аптекарь» Владимира Орлова не стоит торопиться. Стоит даже делать небольшие паузы, чтобы всё уложилось, упорядочилось, разместилось, как следует в голове.

Книга эта многослойна и может даже показаться, что слишком многое автор решил в неё уместить. Из-за этой многослойности иной раз возникает впечатление нагромождённости. У автора нет ничего мелкого, все конструкции массивные, каждой уделяется много времени, каждая рассматривается пристально, и к концу чтения уже чувствуется некоторое утомление от всего этого объёма и размаха.

Не смотря на то, что имеется в книге некое явление, дающее читателю право отнести её к жанру магического реализма, явление это и события с ним связанные, всё-таки не первичны для этой истории. Они инструмент, помогающий автору высветить, выявить, вычленить в человеческой сущности разнообразные приметы и характеристики, препарировать дорогие его сердцу типажи московских, и не московских даже, а конкретно останскинских жителей, чтобы ярче обозначить их интересы, чаяния и сомнения. Круг их жизни. Принципы их и устремления.

Дело происходит в некоем пивном автомате. Явлении мне совершенно не известном и не понятном. Это, видимо, что-то вроде пивного ларька или магазина, работающего по принципу самообслуживания. И вот ведь, как и у Ерофеева про любителей алкоголя, вроде, но совсем же иные впечатления.

«Останкинские мужья в воскресные дни сходились в автомате непременно с отчаянными сумками, а то и с рюкзаками. Некоторых только с этими сумками и выпускали из дома, другие же брали сумки добровольно, желая заработать привилегии в суровом и прекрасном семейном сосуществовании».

Героев своих автор описывает скрупулёзно, вдаваясь в жизненные их обстоятельства и описывая тонкости их характеров, не без юмора и с пониманием к каждому из них, даже к тем, кто в рассказываемой истории сыграет самую зловещую роль.

«-Кто Зинкин клиент? - Все посмотрели на усатого красавца Моховского, финансиста, прозванного паном Юреком, к нему Зинка относилась как к другу.

– Нет, – помотал головой Моховский. – Я нынче мягко стою.

Действительно, стоял он кое-как, прислонившись к стене. И выражение глаз было у него романтическое. Порой он ласково что-то снимал с плеч и с груди. Наверное, это были невидимые, но известные всем по описаниям Моховского бегемотики».

«… накануне Бурлакин по своей склонности ввязываться в пустые затеи съел на спор восемь килограммов фотографической бумаги. Бумага же эта, как известно, содержит галогены серебра. Другой бы сдох, а Бурлакина лишь пронесло. Но свойства бумаги перешли к нему. В темноте кожа Бурлакина была хорошей, а на солнце и даже при электрическом освещении становилась еще лучше – совсем черной, словно Бурлакин родился не на Большой Переяславской улице, а в пригороде Нджамены».

«Сам Игорь Борисович никаких заявлений не делал. На вопросы, нередко и непарламентские, не отвечал. Но ходил кислый, будто скушал типографский шрифт журнала «Катера и яхты». Или поднял руку на младенца. А теперь опасался, что за него не станет молиться юродивый».

Впрочем, в книге полно не только юмора и сатиры, но и серьёзных размышлений и воспоминаний о той же войне, которую многие из героев застали ещё в детстве. И о профессиях различных, и людях в этих профессиях, когда случайных, а когда и нет. И каждая разбирается неторопливо и с уважением. И каждому отведено достаточно места, чтобы раскрыть и предпосылки и характер.

Событие же, положившее начало повествованию, несомненно, выбивается из ряда обычных. Небольшой группе останкинцев, соображавших на троих, при участии некоторых иных доброхотов, явлено было чудо. Из бутылки приобретённой вскладчину водки вышла женщина, на подобии джина, чем расстроила их неимоверно, потому что женщины почти у каждого есть дома, а вот на водку, по случаю выходного дня несколько даже подорожавшую, собрали не без некоторого труда.

История эта с явленной женщиной какая-то бестолковая. И, вроде бы, должна она быть рабой и берегиней, и, вроде бы, нацелена исполнять желания и воодушевлять, но восторгов у счастливчиков её присутствие не вызвало, а вызвало стойкое желание избавиться от этого счастья. Что это за сущность, что за эксперимент, какие именно функции в нём заложены, для чего оно к жизни было призвано, малопонятно, если не сказать, что не понятно совсем. Не ясно совершенно, добро она или зло. Никто не загорелся использовать даму в своих интересах, да и с интересами тоже мало кто определился. Были в головах у останкинских обывателей всё размытые представления о всеобщем счастье да вселенской справедливости на всех континентах, по их, разумеется, представлениям справедливости, а сформулировать чётко чего им надо смог один только разгадыватель кроссвордов и поклонник гиревого вида спорта. Остальные же, против своей воли облагодетельствованные, ничего кроме суеты не получили. Точнее тратили энергию свою, запал и задор всё на какую-то ерунду, отчего и сами собою быть перестали.

Раздражает и главный герой, чья профессия в заглавие книги вынесена, своим «ни мычит, ни телится». Интеллигент в классическом своём проявлении с думами и смутными мечтаниями, не способный претворять свои решения в жизнь, а всё размышляющий, страдающий от неисполненного и путающийся в себе самом.

И лишь главный антагонист всей компании, отягчённых благородством и тяжкой ношей совести обывателей, совершенно бессовестный Шубников, чётко знающий чего ему надо, и хитростью влезший в эту авантюру, взял берегиню в оборот и начал творить дела, соотносимые с делами Коровьева и Бегемота, устроив в Останкино пункт проката, где и души в залог брали, и пылесосы выдавали и многими ещё странными делами занимались.

И цель у него, главное, светлая была. Всех людей облагородить, душевно возвысить и умилиться. Только с течением времени все стремления, споткнувшиеся об обывателя с его простыми запросами, привели к жгучей ненависти, к презрению и стремлению уничтожить всех совершенно. Не этого ли и боялись пайщики приснопамятной бутылки –  взяв на себя ответственность, сделать мир лучше, споткнуться о чужие, а ещё вернее свои ограниченные обыденностью устремления и желания, и получить в итоге неудовлетворённость, нервное расстройство и всепоглощающую ненависть к окружающим и источнику подаваемых благ?

И история эта с непрошенной берегиней ничем и закончилась. Побывала она и в руках людей, которым от неё ничего не надо было, и в руках людей, которым от неё всё было нужно, и испарилась, оставив по себе недобрую память и тоску в некоторых жителях, чуть не доведя дело до вселенской катастрофы.

Не маловажным для автора является и фон, на котором происходят события. Фон этот описан человеком глубоко любящим свой город, и не только свой город, но и иные города, историю свою, и принимающего и историю свою, и людей, на этой истории выросших. Человека, помнящего, как в московских домах топились ещё печи, канувшие теперь в небытие, помнящего районы и местечки, любящего именно целостность прошлого и настоящего и ценящего эту целостность.

«Меня сегодня пронизали (или пронзили) московские века, и я, оставаясь на Сретенке, был и сейчас и всегда, соединяя собой столетия, физически ощущая себя в них и чувствуя прикованность к моему городу. Есть душа города. Есть гений города. Неужели нынче я хоть на шаг подвинулся к пониманию души и гения Москвы? Вдруг и подвинулся…».

«Мещанские улицы, известно всем, возникли в семнадцатом веке, когда из возвращенных Россией западных земель были переселены Алексеем Михайловичем в Москву мещане, жители белорусских городов – мест. Названия Гражданские заменой не вышли и не прижились. Однако усовершенствователи не унялись и возвели Первую Мещанскую в ранг проспектов, отчего она, гнутая историей и ходом дороги в северные земли, проспектом все же не стала. Но дело было начато, и вскоре на Второй и Третьей Мещанских улицах поснимали на время таблички и фонари с домов, а улицам дали новые метки с именами Щепкина и Гиляровского. Именами, что и говорить, уважаемыми, но для наших улиц необязательными, важные свои годы и Щепкин и Гиляровский провели не здесь. При этом ни о чем не спрашивали у жителей улиц. Да и о чем же спрашивать-то у них, коли их облагораживали? Но все же мы оставались мещанскими, а не щепкинскими и гиляровскими, как оставались москвичи к востоку от нас – переяславскими, а к северу – трифоновскими и марьинорощинскими. Нет памяти у людей, сквозь Москву пролетающих, но у Москвы есть память, и ее ничем не истребить».

В общем, чтение отнюдь не лёгкое, на разные мысли наводящее. Несколько затянутое из-за всяческих авторских увлечений посторонними предметами…

«Но беда-то ведь не большая»…