Я любила Никиту, верила, что с Вертинской у него все кончено, и простить Михалкова не смогла. Когда он позвонил, сказала: «Больше не хочу ни видеть тебя, ни слышать...»

Мы познакомились на премьере фильма «Приключения Кроша», в котором Никита сыграл одну из своих первых ролей. Ему было шестнадцать, мне пятнадцать. В Дом кино я пришла с подругой Женей, дочерью композитора Фрадкина. (Наши родители тоже дружили, мой папа, оперный певец, исполнял песни Марка Григорьевича.) Женька была заядлая тусовщица, знала всех и вся. В том числе и ребят, снимавшихся в картине, — Колю Томашевского, Андрюшу Юренева, Никиту Михалкова. Фрадкина меня к ним подвела, когда все вышли в фойе:

— Знакомьтесь, это Лена Матвеева. Будущая звезда балета.

— Учишься в хореографическом? — спросил Никита.

И взглянул с уважением. Разговорились. Михалков пригласил всех к себе — в субботу. Он жил по соседству. Дом кино в то время располагался не на Васильевской улице, а на Воровского (нынешней Поварской), где сейчас Театр-студия киноактера.

Так я стала бывать у Никиты. К нему приходило много ребят, но костяк нашей компании составляли Володя Грамматиков, Коля Бурляев, Ваня Дыховичный и сестры Наташа и Арина, дочери художника Николая Жукова, известного портретами Ленина. Встречались по субботам. В будни все были заняты — учились или работали, а в воскресенье Никита ездил к родителям на дачу на Николиной Горе. Это было святое. Сергей Владимирович Михалков и Наталья Петровна Кончаловская редко бывали в городе в выходные. Андрон, старший из сыновей, жил отдельно, и мы были предоставлены самим себе. Сидели у Никиты. По квартире не ходили, даже не знали, где какая комната, пока не собрались на встречу нового 1963 года. Праздновали в гостиной. «Старшего поколения» опять не было, Никита пригласил уйму народа. Стол накрыла домработница Катя Мохова. Помню, ели запеченную баранью ногу, какие-то салаты. А потом, как всегда, были танцы в Никитиной комнате. Аринкина «рок-н-ролльная» юбка-солнце взлетала к потолку! 

Мы познакомились на премьере фильма «Приключения Кроша», в котором Никита сыграл одну из своих первых ролей. Ему было шестнадцать, мне пятнадцать. В Дом кино я пришла с подругой Женей, дочерью композитора Фрадкина. (Наши родители тоже дружили, мой папа, оперный певец, исполнял песни Марка Григорьевича.) Женька была заядлая тусовщица, знала всех и вся. В том числе и ребят, снимавшихся в картине, — Колю Томашевского, Андрюшу Юренева, Никиту Михалкова. Фрадкина меня к ним подвела, когда все вышли в фойе:

— Знакомьтесь, это Лена Матвеева. Будущая звезда балета.

— Учишься в хореографическом? — спросил Никита.

И взглянул с уважением. Разговорились. Михалков пригласил всех к себе — в субботу. Он жил по соседству. Дом кино в то время располагался не на Васильевской улице, а на Воровского (нынешней Поварской), где сейчас Театр-студия киноактера.

Вообще с модными нарядами тогда были проблемы, и в нашей компании все одевались достаточно просто, в том числе и дети знаменитых поэтов и художников. Те не баловали отпрысков. У Никиты, помню, был один красивый свитер цвета маренго крупной вязки и две пары брюк — что называется, и в пир, и в мир. Остальные тоже не могли похвастать обширным гардеробом. Но отсутствие фирменных шмоток нас не смущало, мы жили совсем другими интересами — театром, кино. Коля Бурляев уже снимался у Андрона и его друга Андрея Тарковского. Володя Грамматиков, или Грамм, как мы его звали, учился в МВТУ имени Баумана, но в будущем видел себя только актером и собирался в театральный. Никита помимо первых опытов в кино участвовал в спектаклях Театра имени Станиславского — в то время одного из лучших в Москве. Я была увлечена балетом. Все мечтали реализовать себя в творчестве, в искусстве.

Конечно, на наших посиделках мы были заняты отнюдь не системой Станиславского. Слушали музыку — от Шаляпина до Азнавура, танцевали, рассказывали анекдоты, пели частушки. На очередную встречу каждый должен был принести что-то новенькое. Никита частушек знал больше всех. Любил повеселить народ и делал это очень талантливо. Не только ребята — Сергей Владимирович смеялся до слез! В Михалкове-младшем очень ярко проявлялось актерское нутро. Он из комнаты не мог выйти просто — обязательно что-то изображал. Получалось смешно и мило. Никита был безумно обаятельным, и в нем даже в юности чувствовалась порода. Внешне он был похож на мать, Наталью Петровну, — те же глаза, рот. С возрастом, да еще с усами, стал копией отца.

Мальчишки пытались казаться взрослыми. Коля Томашевский и Андрюша Юренев рассказывали, как на съемках они «пили по-черному»: на троих брали ящик «Московской» и ящик кефира. Запивать водку кефиром могли только дети, но они считали, что это круто! Возможно, просто врали. У Никиты мы никогда не пили — даже шампанского. Для меня это вообще было исключено. В балете считалось: выпьешь шампанского — на ноги сядешь, не сможешь танцевать. Нам было весело и без алкоголя. Брат Никиты нас даже друзьям показывал как какую-то диковину. Как мы слушаем музыку, танцуем рок-н-ролл — и все на трезвую голову. Обычно они ужинали в ресторане ЦДЛ через дорогу — Андрон с очередной подругой, Игорь Кваша, Боря Мессерер, Саша Авдеенко с женами, — а потом шли к Михалковым и заглядывали к Никите. Я обожала современные танцы, что, кстати, редкость для балетных артистов: в жизни они, как правило, не очень хорошо двигаются. Отплясывала и с Граммом, и с Ванькой. Они были достаточно пластичными, но не могли сравниться с Никитой. Мы с ним всегда танцевали «медляки». Большинство ребят в таких случаях просто переминаются с ноги на ногу, а Михалков вел партнершу как настоящий мужчина, в каждой музыкальной фразе выстраивал многошаговую композицию. Это поражало и завораживало, но романтических чувств я к нему не испытывала. Никита для меня был просто другом. Что чувствовал он, не знаю. 

Андрей Михалков-Кончаловский и Наталья Аринбасарова.

В училище в меня были влюблены многие мальчики, в классе я считалась сердцеедкой. Но сверстниками не интересовалась — заглядывалась на Мишу Лавровского, старше на пять лет. Он был не только талантливым, но и красивым. Лавровский, конечно, видел, с каким обожанием я на него смотрела, и относился с симпатией. Как-то поехали всем училищем в Серебряный Бор — на зимние каникулы. Мне было четырнадцать лет. Мы, малышня со второго по шестой класс, жили в пансионате МГК КПСС. Старшеклассники вроде Миши — в Доме отдыха Большого театра. Они приходили к нам по вечерам на танцы, и однажды меня пригласил Лавровский. Все девчонки ахнули. Танцевали под знаменитый «Дым» Джерома Керна, я чувствовала себя Наташей Ростовой на первом балу и была абсолютно счастлива! С Мишей потом работали в Большом театре и дружили. Его отец, знаменитый балетмейстер Леонид Лавровский, хотел поставить для нас номер. Не успел. Скоропостижно скончался на гастролях в Париже...

Однажды я собрала наших у себя дома. Родители ушли в гости, пообещав вернуться очень поздно, но появились раньше. Видимо, хотели проверить, чем занимается молодежь. А у нас все тип-топ — негромкая музыка, чинные разговоры, на столе кофе и мороженое. Они сели с нами. Вдруг я услышала, как папа тихонько спросил у мамы:

— Нель, а что это за парень?

— Какой?

— Рядом с нашей Ленкой.

— Это сын Михалкова, Никита.

— И чего это он ее обнимает?

— Да ладно! Просто руку на плечо положил. Тебе везде женихи мерещатся!

А папа, бесконечно любивший единственную дочь и ревниво относившийся ко всем потенциальным претендентам на мою руку и сердце, возможно, уже тогда почувствовал со стороны Никиты совсем не дружеский интерес!

Наверное, стоит рассказать о моей семье, а то в воспоминаниях некоторых авторов я выгляжу простушкой без роду и племени, которой было легко манипулировать. Думаю, Михалков никогда бы не обратил внимания на забитую тихоню, к тому же мы принадлежали к одному кругу.

Мой дед Александр Матвеев был известным оперным певцом, драматическим тенором. Пел в Мариинском театре, Большом, гастролировал по России и за рубежом. Целый сезон проработал в Париже в «Гранд-опера». Дружил с выдающимися артистами, режиссерами, художниками, писателями — Константином Коровиным, Валентином Серовым, Иваном Буниным... Как более опытный артист опекал Ивана Семеновича Козловского, когда тот пришел в Большой театр. Женщины по дедушке сходили с ума. После премьеры популярной когда-то оперы «Жидовка» одна одесская газета писала: «Когда Матвеев пел арию Элеазара, шесть дам упали в обморок!» Бабушка поначалу тоже была его поклонницей, а в результате стала женой. Их сын Матвей пошел в отца.

У моего папы был прекрасный лирический тенор. Он работал в Московском музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, много концертировал, записывался на радио. Родители познакомились в студии оперетты Исаака Дунаевского, где занималась мама. Она хорошо танцевала и могла стать артисткой, но пожертвовала карьерой ради семьи. Маму приглашали в ансамбль «Березка», когда набирали первый состав. А папа сказал: «Нет, Нелечка, я хочу, чтобы ты отдавала себя дочке и мужу. Ходила на мои спектакли и ждала дома». Она работала только от случая к случаю — администратором и помощником режиссера на крупных культурных мероприятиях, фестивалях. Помимо актерских данных у мамы были деловая хватка и талант организатора. Одно время ее «сватали» в театр «Современник» завтруппой, у родителей там было много друзей, но папа опять воспротивился.

Нинель и Матвей Матвеевы

Фото: из архива Е. Матвеевой

По материнской линии у меня не менее выдающиеся предки. Дед Сергей Андреевич Степанов был кадровым военным, генералом. Прошел Гражданскую и Великую Отечественную. Воевал под началом маршала Жукова. Бабушка Ревекка Петровна, урожденная Войнинская, ездила с ним по гарнизонам и занималась домом и детьми. Судьба ее достойна романа. Первым языком Ревекки был английский. Она родилась и выросла в Южной Африке, куда Войнинские приехали из России на заработки. В начале прошлого века это было в порядке вещей. Устроились прекрасно, прадед неплохо зарабатывал, а когда он погиб — утонул, вдове с тремя дочками и месячным сыном пришлось вернуться на родину, где шла Гражданская война. Несчастная женщина заболела тифом и умерла. На руках у пятнадцатилетней девочки остались младшие сестры и брат. Она их и вырастила. Выйдя замуж за дедушку, бабушка родила и воспитала еще четверых — своих дочек. Моя мама Нинель была старшей.

Возможно, если бы не семейные заботы и дедушкина служба, связанная с бесконечными переездами, бабушкина судьба могла сложиться иначе. Она была очень артистичной, музыкальной, в молодости занималась вокалом, но пела только дома — для родных и гостей. После войны дедушке дали шикарные четырехкомнатные апартаменты в Большом Гнездниковском переулке, в знаменитом доме Нирнзее с мозаичным панно под крышей. До середины тридцатых годов это здание было самым высоким в городе, и до сих пор его хорошо видно с Тверского бульвара. В сталинские времена в первом столичном небоскребе жила советская номенклатура, к которой принадлежал и мой дед. Ему досталась одна из двух квартир на восьмом этаже, которые раньше занимал печально известный прокурор СССР Вышинский. Для организатора репрессий был построен персональный лифт. А вообще на этаже их насчитывалось пять! В этом доме все было по-особенному. Всюду ковровые дорожки, кадки с пальмами. Вахтер сидел за столом красного дерева. Из него же были сделаны и почтовые ящики!

В этом «царстве номенклатуры» я жила с родителями до одиннадцати лет, пока папа не построил трехкомнатный кооператив у метро «Аэропорт». (На выходные меня забирали «папины» бабушка и дедушка в свою квартиру на Пушкинской.) В Гнездниковском у нас был открытый дом, в котором собиралась добрая половина творческой Москвы. ВТО располагалось в двух шагах. Выйдя из его ресторана, многие артисты МХАТа, Малого, «Современника» пересекали улицу Горького и заваливались к нам. Мне в детстве почему-то особенно нравился Михаил Михайлович Яншин. Однажды сказала ему:

— А я вас знаю!

— Да? — оживился Яншин. — Откуда?

Наверное решил, что ходила во МХАТ на «Синюю птицу». На нее водили всех детей.

— Вы же в фильме «Ревизор» Землянику играли!

Яншин был потрясен. А я в свои шесть лет не просто смотрела «Ревизор», но и знала некоторые куски наизусть — например диалог Марьи Антоновны и Анны Андреевны. Любила декламировать с выражением: «А какое вы платье наденете? Я — палевое!» Читать научилась в пять лет по академическому изданию собрания сочинений Пушкина. Его подсунула мне бабушка.

В детстве хотела стать фигуристкой. У нас дома был один из первых телевизоров, смотреть который приходили все соседи, и мне больше всего нравились не фильмы или концерты, а фигурное катание. Когда заикнулась о том, чтобы выйти на лед, мама ответила: «Ни в коем случае! От коньков ноги кривеют, а ты будешь заниматься балетом, когда подрастешь!» Она сама об этом когда-то мечтала и как только заметила у меня хореографические способности, решила, что уж я-то обязательно должна стать балериной. (Спустя много лет я все-таки занялась фигурным катанием, но об этом позже.)

В Хореографическое училище Большого театра конкурс был просто сумасшедший. У мамы хватало знакомых в балете, она, например, дружила с Ольгой Лепешинской, но поступила я по-честному, сама. Сначала моим педагогом была Вера Васильева, жена балетмейстера Касьяна Голейзовского. Потом — Суламифь Мессерер, тетя Майи Плисецкой, в прошлом сама знаменитая балерина. Голейзовский приходил к нам ставить номера. Мы участвовали и в его «Хореографических миниатюрах» в Зале Чайковского. Это был удивительный опыт.

Педагоги хвалили, и зрители принимали хорошо. За два года до окончания училища участвовала в концерте тогдашнего выпуска. Солировали Наташа Бессмертнова и Нина Сорокина, а я танцевала вариацию и несколько раз выходила на бис. Папа снял это на кинокамеру. Он успел стать свидетелем моего первого успеха... Буквально через несколько месяцев, в декабре 1963 года, отец трагически погиб. Утром, как всегда, ушел на работу и не вернулся. В театре с ним произошел несчастный случай. Папе было всего сорок три. Маме пришлось начинать жизнь заново и срочно искать работу. Мы продали почти все, что было нажито. Денег не хватало на самое необходимое, а приходилось еще выплачивать за кооператив. Я не могла куда-то устроиться до окончания училища и помочь маме.

Леонид Михайлович Лавровский, в то время — главный балетмейстер Большого, хотел взять меня в театр. Но наша директриса Софья Головкина была категорически против того, чтобы я училась и работала. Пригрозила отчислением: «Пока я здесь главная, ты диплома не получишь!» Она боялась, что я займу в Большом театре место, предназначенное для одной из ее учениц. В тот год Головкина выпускала класс, ей надо было пристроить своих. В Большой я попала только через полтора года, когда окончила училище...

Михалков мной восхищался, называл трудягой. Он понимал: балет — это труд и постоянное преодоление. Врачи давно заметили, что у балетных артистов очень высокий болевой порог. У них постоянно что-нибудь ноет — травмированная пятка, колено, спина, шея, — и со временем они к этому привыкают. Такую жизнь могут выдержать не все. Женя Фрадкина одно время тоже училась в хореографическом училище на отделении народного танца, но через несколько лет бросила.

 

Мы с Никитой симпатизировали друг другу, но я не строила на его счет каких-то иллюзий, потому что знала — он влюблен в Настю Вертинскую. Мы с ней дружили одно время. С Настей тоже Женька познакомила, и у нас сложились хорошие, доверительные отношения. Я бывала у нее дома. Там иногда оказывался и Никита, и я видела, что ему нравится Настя. Она была очень хороша. Вертинская это знала и, как ни странно, не любила себя показывать. Никуда не выходила, вечерами сидела дома и дулась на весь свет.

Настина мама Лидия Владимировна тоже была не очень улыбчивой и приветливой. А бабушка, Лидия Павловна, тем более. Она играла едва ли не главную роль в семье. Прекрасно готовила и научила этому внучек. Мне запомнились замечательные пироги и пельмени на Настином дне рождения. У Вертинских тогда собралась отнюдь не молодежь, а взрослые и влиятельные люди. Например, Рубен Николаевич Симонов, главный режиссер Театра имени Вахтангова. Вертинская, к слову, окончила Театральное училище имени Щукина при этом театре. И год отработала в Вахтанговском после выпуска.

Окончание следует...