Художник обменивает поддельные деньги в 100 раз дороже номинала

Джеймс Стивен Джордж Боггс (Фото: AP Photo/ТАСС)

Жил был художник один. Впрочем, он и сейчас живет и прекрасно себя чувствует, несмотря на то, что несколько банков мира пытаются упрятать его за решетку. Его зовутДжеймс Стивен Джордж Боггс. Он родился в 1955 году в американском штате Нью-Джерси. От западных художников-сверстников, которые поголовно отмежевались от реализма, его отличает то, что он прекрасный рисовальщик. Способен в нюансах и подробностях изобразить любой предмет, чтобы, как говорится, выглядел, как живой.

Боггс совершенно случайно нашел стратегию художественного поведения, которая сделала его знаменитым и богатым. Озарение пришло к нему в 1984 году, когда он, сидя в кафе и неторопливо отхлебывая кофе, от нечего делать рисовал на салфетке долларовую купюру. Официантка, увидев этот шедевр, неотличимый от настоящего доллара, захотела его купить за 10 долларов. Боггс сказал, что это рисунок, причем односторонний. Но официантка подняла цену до 20 долларов. Художник согласился уступить свою работу за один доллар, уточнив, что не продает рисунок, а расплачивается им. Расписался на обратной стороне рисунка и пошел к выходу — кофе и пирожок стоили 90 центов. Но официантка догнала его у выхода и отдала сдачу — 10 центов.

Так Боггс решил построить карьеру художника на рисовании денег различных стран. При этом рисунки были односторонними. А чтобы совсем быть чистым пред законом, он в очень точное изображение купюр вносил незначительные искажения. Например, на долларах вместо «Мы верим в Бога» писал «Мы верим в червонное золото» и вместо «Банкнота Федерального резерва» — «Нет Федеральному резерву». Изменял и рисунки. На швейцарских франках размещал свой портрет. То есть в подделке валюты Боггса обвинить было невозможно. Однако крючкотворцы извернулись и предъявили художнику другое обвинение. Но об этом чуть ниже.

ДАЛЕЕ...

«Узнав, что Театр имени Моссовета едет на гастроли, подруга поставила себе целью охмурить Тараторкина. Так и заявила мне по телефону: «Костьми лягу, но он будет со мной!» Работая корреспондентом в одном из местных изданий, она легко получила согласие на интервью и... — тут знакомая выдержала театральную паузу, выжидая, какой будет моя реакция. Не увидев в моих глазах ничего, кроме интереса, продолжила: — Звонит на следующий день. Голос убитый: «План, к сожалению, сорвался. Поначалу все было нормально, он даже пригласил меня к себе в гостиничный номер. И там два часа с горящими глазами рассказывал про жену и детей. Фотографии показывал — целую стопку с собой по гастролям возит, представляешь?»

Когда я заикнулась Юре про эту историю, он пожал плечами: «Не помню».

Так это или нет — судить не берусь. Всю жизнь Тараторкин придерживается железного правила: ничем не травмировать близких. Это касается и особо ярых фанаток, и состояния его собственного здоровья, и нет-нет да и возникающих в театре конфликтных ситуаций. Зато я вываливаю на мужа все. Помню, как рыдала у него на груди, столкнувшись с предательством в любимом «Современнике».

В 1975 году в театре шли репетиции двух спектаклей: один — «Не стреляйте в белых лебедей», второй по понятным причинам называть не буду. В обоих у меня были главные роли. Репертуарный отдел старался сделать так, чтобы я успевала и туда и сюда, однако без накладок не обходилось. И вот однажды заезжаю в театр по какой-то своей надобности (кажется, что-то забыла), подхожу к репетиционному залу и из-за закрытых дверей слышу текст своей роли! И это при том, что второго состава у постановки, которая останется здесь безымянной, нет! Открываю дверь и понимаю, что за ней полным ходом идет репетиция. Весь состав в сборе, только вместо меня — другая актриса. Это было так подло, так гнусно... За моей спиной, исподтишка. Я твердо решила уйти из театра. Весь вечер и всю ночь прорыдала на груди у мужа, а утром отправилась писать заявление. Режиссер, которая ставила спектакль, перехватила на лестнице — видимо, ждала. Умоляла не рубить с плеча, говорила, что прекратит работу над проектом, если я уйду.

— Катя, у тебя же не было полноценных репетиций из-за занятости в «Лебедях», поэтому и решили...

— Причина не важна. Главное — вы не сочли нужным меня предупредить. Более того, попросили молчать актеров, которых я считала своими самыми близкими друзьями. И они молчали! Как мне с этими людьми теперь работать, как встречаться, как смотреть в глаза? И с вашей, и с их стороны это было запланированное предательство!

— Зачем ты так?!

— А как? Нелепо объяснять вам, что значит для актрисы каждая роль. Ты с ней нянчишься, как с ребенком! Если бы в спектакле изначально был второй состав — другое дело. Но в данном случае роль моя, только моя!

— Ты права.

— Да. И поэтому ухожу.

В моих словах не было шантажа. Я действительно находилась на грани и не хотела ни дня оставаться в театре. Было так невыносимо больно и противно, что хотелось выть. И вдруг — будто озарение: «Катя, твоя жизнь дважды висела на волоске, и оба раза Господь тебя спасал! Для чего? Для того, чтобы ты сейчас разорвала себе сердце или сошла с ума? Не гневи Всевышнего! Опомнись!» И в тот же момент железная рука, не дававшая дышать, ослабила хватку...

В первый раз я едва не погибла в шестилетнем возрасте. Будучи чудовищной хулиганкой, уговорила дворовых друзей пройтись по карнизу между первым и вторым этажами. Только что прошел дождь, узенький выступ был мокрым. Мальчишки расстояние от одного угла дома до другого миновали благополучно, а я, поскользнувшись, рухнула вниз. Сильно ударилась головой и на короткое время потеряла сознание. Придя в себя, поднялась и поплелась домой. Поцарапалась в дверь. Открыла мама: «Думала, какой-то котенок скребется», — и пошла на кухню. А я, уже теряя сознание, добралась до комнаты, которую мы делили со старшей сестрой. Увидев выражение моего лица, Ольга спросила:

— Ты чего?

— У меня в глазах все двоится.

— Опять куда-нибудь забралась и свалилась?

— Нет, на крыльце со ступеньки упала, — соврала я и отключилась.

Очнулась в больнице спустя шесть дней, которые провела в коме. Врачи сказали родителям, что при таком сильнейшем ушибе мозга шансов практически нет. Я выжила, хотя, по утверждению мамы, «мозги на место так и не встали».

Видимо, она была права, потому что спустя пять лет вместе с другом детства Мишкой Задорновым (тем самым Михаилом Николаевичем — писателем-сатириком) я оказалась в открытом море на утлой лодчонке. В шторм.

Это случилось в Коктебеле, куда нас с Мишкой каждый год вывозили родители. Его отцу-писателю, как и моему, полагались путевки в местный Дом творчества. Лодку на станции нам бы, конечно, не дали. «Выручил» старший приятель, арендовавший суденышко и потихоньку пригнавший его в Лягушачью бухту. Мы с Задорновым сели на весла и поплыли. Болтаем, смеемся, песенки распеваем. Когда опомнились, глянули — а берега-то и нет. И тут же налетел ветер, начался шторм. Со всей силой налегли на весла, только куда там — волны отшвыривали лодку все дальше и дальше, вода захлестывала через край.

Еще немного — и суденышко опрокинется. Сидим, вцепившись в борта, ревем оба, с жизнью прощаемся. И вдруг появляется моторка спасателей. Тот парень, что обманом взял лодку для «малолеток», побежал на станцию и рассказал о беде.

Подплываем к берегу, а там наши отцы стоят. Мишка сразу весь скукожился: «Ой, сейчас мне достанется!» Не ошибся. Николай Павлович влепил сыну такую затрещину, что ее звук от всех окрестных гор отразился. Я по инерции тоже втянула голову в плечи. А папа молча взял мою руку, отсыпал в нее семечек, закрыл мою ладонь в кулак, легонько сжал, повернулся и пошел. Что он пережил, пока меня болтало по волнам, я так и не узнала. В этом они с Юрой схожи — умением держать эмоции при себе...

В 1975-м я осталась в театре. Изменить решение меня уговорила Галина Борисовна Волчек. Узнав о причине, худрук сказала: «Это ужасно. Я тебя понимаю». А потом долго очень по-доброму со мной говорила. О том, что театральный мир жесток и таким, как я, сверхэмоциональным людям в нем особенно тяжело. Но что все-таки стоит простить коллег и не жертвовать спектаклями, в которые мной вложена часть души.

Я проработала в «Современнике» двенадцать лет, а потом все-таки ушла. При наличии больших хороших ролей, полном внешнем благополучии. В литературном творчестве я чувствовала себя куда более свободной.

Когда принесла Волчек заявление об уходе, она спросила:

— И в какой театр ты идешь?

— Ни в какой. Буду писать повести — вы же сами говорили, что у меня это неплохо получается.

Волчек мне не поверила: чтобы артистка добровольно отказалась от профессии — да такого быть не может! И очень сильно обиделась. За что я до сих пор испытываю перед ней вину и не упускаю случая сказать: «Галина Борисовна, я вас обожаю!»

Довольно скоро мне представилась возможность понять: полной свободы на литературном поприще нет и быть не может. Потому как существуют издатели и редакторы, у которых имеется свой взгляд на написанное тобой произведение. Которые вдруг начинают кромсать самое дорогое и выстраданное, переиначивать мысли, вставлять режущие твой внутренний слух фразы. В какой-то момент варварская правка очередной повести едва не довела меня до нервного срыва. На помощь пришел папа, которого уже десять лет не было в живых. Я открыла один из многочисленных ящичков своего бюро и увидела лежащий сверху конверт. Рукой отца на нем было написано: «Кате». Во вложенном письме нашлись ответы на все мучившие меня вопросы! Я поняла, как следует общаться с редактором, где стоит отступить, пойти на компромисс, — и очень скоро все наладилось.

Я не настолько сумасшедшая, чтобы думать, будто письмо пришло с того света. Наверняка когда-то, вскоре после смерти папы, я его читала. Но забыла. Только вот как спустя десять лет конверт оказался на самом верху толстой стопки бумаг? Почему я не видела его прежде, хотя едва ли не каждый день открывала ящик?

Когда ушел папа, мне было сорок пять. Но я отчетливо помню накатившее гигантской волной чувство одиночества и незащищенности. Оно наверняка накрыло бы меня с головой, если бы рядом не было Юры. Такого же любящего, надежного и мудрого. Персонального ангела-хранителя. Моего, детей и внуков.

Однажды Фаина Георгиевна Раневская, с которой мы жили в одном доме и к которой я часто забегала узнать, не нужно ли чего купить в магазине или аптеке, спросила:

— Катюша, скажите, а Юрочка верующий человек?

— Не знаю, Фаина Георгиевна. Это же очень личное...

— А я знаю. Верующий. Потому что в его глазах отражается небо. Это очень заметно — ведь в большинстве глаз отражаются только лужи...

Благодарим за помощь в организации интервью дирекцию кинофестиваля «Киношок» и руководителя пресс-центра Веру Мусатову.

Информация взята из – http://7days.ru/caravan-collection/2013/1/ekaterin...moy-angel/36.htm#ixzz3pOtDVDJ5

 

В начале учебного года классная руководительница шестого класса стояла перед своими бывшими пятиклассниками. Она окинула взглядом детей и сказала, что всех их одинаково любит и рада видеть.
Это было маленькой ложью, так как на передней парте, сжавшись в комочек, сидел один мальчик, которого она не очень то любила.
Он пришёл в прошлом году, и она заметила ещё тогда, что он не играет с одноклассниками, одет в грязную одежду и пахнет так, будто ни когда не мылся. Со временем отношение учительницы к нему становилось всё хуже и хуже и дошло до того, что ей хотелось исчёркать все его письменные работы красными чернилами и поставить самый низкий балл.

Как то раз завуч попросила составить на учеников характеристики, начиная с первого класса, и классная руководительница была изумлена.

Учительница, которая вела мальчика в первом классе, писала: «Это блестящий ребёнок, с лучезарной улыбкой. Делает домашние задания чисто и аккуратно. Одно удовольствие находиться рядом с ним».

Учительница второго класса писала о нём: «Это превосходный ученик, которого ценят его товарищи, у него проблемы в семье: его мать больна неизлечимой болезнью, и его жизнь дома, должно быть, сплошная борьба со смертью».

Учительница третьего класса отметила: «Смерть матери очень сильно ударила по нему. Он старается изо всех сил, но его отец не проявляет к нему никакого интереса, и его жизнь дома превращается в ужас».

Учительница четвёртого класса записала: «Мальчик необязательный, не проявляет интереса к учёбе, почти не имеет друзей и часто засыпает прямо в классе».

После прочтения классную руководительницу охватило чувство стыда.

Она почувствовала себя ещё хуже, когда на Новый год все ученики принесли ей подарки, обёрнутые в блестящую бумагу с бантами. Подарок её нелюбимого ученика был завёрнут в грубую коричневую бумагу. Некоторые дети стали смеяться, когда учительница вынула из этого свёртка браслетик, в котором недоставало несколько камней, и флакончик духов, заполненный на четверть. Но учительница подавила смех в классе, воскликнув: «О, какой красивый браслет!». И, открыв флакон, побрызгала не много духов на запястье. В этот день мальчик задержался после уроков, подошёл к учительнице и сказал: «Сегодня вы пахнете, как моя мама».
Когда мальчик ушёл, учительница долго плакала.

С этого дня она отказалась преподавать только математику, литературу и письмо и начала учить детей добру, принципам и сочувствию. Через какое то время нелюбимый ученик стал возвращаться к жизни. И чем больше его мотивировала учительница, тем лучше он отвечал. В конце учебного года он превратился в одного из самых лучших учеников.

Учительница продолжала говорить, что любит всех учеников одинаково, но по настоящему она любила и ценила его одного.

Через год, когда учительница уже работала с другими, она нашла под дверью листок из школьной тетради. Это была записка мальчика. В ней он писал, что эта учительница самая лучшая из всех, которые у него были за всю его школьную жизнь.

Прошло ещё пять лет, прежде чем она получила письмо от своего бывшего ученика. Он рассказывал, что закончил колледж и занял по оценкам третье место и что она по прежнему его лучшая учительница.

Прошло четыре года, и учительница получила ещё одно письмо, где её ученик писал, что, несмотря на все трудности, скоро оканчивает университет с наилучшими оценками, и подтвердил, что она до сих пор является его лучшей учительницей.

Спустя ещё четыре года пришло следующее письмо. В этот раз он писал, что после окончания университета решил повысить уровень своих знаний. Теперь перед его фамилией стоя ло слово «доктор». И это письмо он закончил словами, что она лучшая из всех учителей, которые были у него в жизни.

Время шло. В одном из своих писем он рассказывал, что познакомился с девушкой и женится на ней, что его отец умер два года назад, и спрашивал, не откажется ли она на свадьбе занять место, на котором обычно сидит мама жениха. Конечно же, учительница согласилась. В день свадьбы своего ученика она надела тот самый браслет с недостающими камнями и взяла те же самые духи, которые напоминали ему о его маме.

Они встретились, обнялись, и он почувствовал родной запах. «Спасибо за веру в меня, сказал он учительнице, спасибо, что дали мне почувствовать мою нужность и значимость и научили верить в мои силы, что научили отличать хорошее от плохого».

Учительница со слезами на глазах ответила: «Ошибаешься, это ты меня научил всему. Я не знала, как учить, пока не познакомилась с тобой».