Василий завел себе ужа. Назвал Васькой. Я не очень удивилась: последние три его кошки были Васятки.
Ужик худенький и простодушный. У него внимательные глазки, растрескавшаяся, как сухая земля, макушка и чернильные дырочки ноздрей.
По вечерам оба Василия выползают наружу, один из дома, другой из-под крыльца, и встречаются возле скамейки.
– Образовываю я его, – флегматично говорит Василий. – Объясняю ему, как у нас тут все устроено.
– А почему не кошкам?
– Кошки что, – отмахивается Василий, – кошки дуры. Перебивают только.
Ужик лежит у него на коленях, острым подбородком уткнувшись в Васину ладонь.
– Про реку вот ему рассказывал, – Василий почесывает ужу загривок. – Про труп врага. Ну, который мимо плывёт. Пока не проплыл, из реки пить можно было. А проплыл – и всё, хана. Испортил водопой, гнида, лучше б не подыхал, от живого вреда меньше. А чего смеёшься-то? Чего смеёшься! Не, ну ты хуже кошки.
Ужик молча крутит головой. Возле скамейки толпятся старые седые одуванчики. Ветер шевелит желтую стружку берёзовых листьев.
– Я его яйцом кормлю, – говорит Василий. – Яйцо он уважает. Как думаешь, он зиму переживёт?
– Переживёт, – говорю. – Заныкается под домом и проспит до весны.
– Вот и мне бы, – говорит Василий, – заныкаться и до весны.
С веток боярышника воробьи стреляют ягоды, как мальчишки сигареты у прохожих – с опаской и восхищением от собственной дерзости. Над соседской баней шерстяной столб дыма, такой густой, что из него можно прясть кудель.
– Что-то ты редко приезжаешь, – говорит Василий. – С кем мне про Ваську разговаривать?
– Да здесь полно народу, – говорю. – Найдёшь, кому про ужа рассказать.
– Сказать-то есть кому, – говорит Василий. – Сказать всегда есть кому. Поделиться не с кем..