Удивительную искренность стихов Сергея Александровича Есенина отмечают многие читатели и исследователи творчества поэта. Особенно откровенны стихи последних лет его жизни. Их откровенность очень близка к исповедальности. С беспощадно­стью к самому себе, к своим ошибкам, сделанным на пройден­ном пути, полном внутренних трагедий, поэт готов поведать чи­тателю все самое сокровенное, все глубинные движения собст­венной души. Самый строгий суд для Есенина — суд собствен­ной совести, перед которым поэт ничего не может и не хочет скрывать.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) так писал о совести: «Совесть — чувство духа человеческого, тонкое, светлое, разли­чающее добро от зла. Всякий грех, не очищенный покаянием, оставляет вредное впечатление на совести»[1].

Сергей Есенин должен был хорошо понимать это, так как с младенческих лет был воспитан в православной вере, а в период обучения в Константиновской, и особенно в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе, сознательно принимал уча­стие в богослужениях. Ученики этой школы помогали священ­нослужителям при ведении службы, пели в церковном хоре, чи­тали Псалтирь, регулярно ходили на исповедь.

Учитывая обстоятельства воспитания Сергея Есенина, оче­видно, что понятие греха и ответственности за содеянное перед Всевышним и собственной совестью было не только преподано поэту в догматической форме, но и прочно вошло в его сознание.

Известно, что исповедь как таинство требует от человека полного раскаяния. Лишь при этом условии кающийся может получить прощение. Стихи Есенина, скорее, не надежда на про­щение, его поэтическая исповедь прежде всего — «искреннее и полное сознание, объяснение убеждений своих, помыслов и дел» (В.И. Даль) [2]. Но исповедальные стихи поэта в то же время и покаянные, и в них часто звучит по отношению к самому себе и сожаление, и осуждение.

Исповедальные мотивы впервые встречаются у Есенина в юношеском стихотворении (во многом еще очень несовершенном) «Вьюга на 26 апреля 1912 года». Поэт так обращается к вьюге:

Прочь уходи поскорее,

Дай мне забыться немного,

Или не слышишь — я плачу,

Каюсь в грехах перед Богом?

Дай мне с горячей молитвой

Слиться душою и силой.

Весь я истратился духом,

Скоро сокроюсь могилой...

(IV, С. 28)

Конечно, юный поэт пока выражает свои чувства общими покаянными фразами, но на себя обращает наше внимание строка: «...весь я истратился духом...». Безусловно, здесь он говорит о духе как о стремлении внутреннего «Я» к небесному, о том, что отличает дух от души, человека духовного от человека душевного. «Истраченный дух» в юношеском стихотворении всего лишь об­раз, но как человек, воспитанный в православной вере, Есенин хо­рошо представлял себе разницу между духом и душой, и его образ не случаен. К концу жизни Сергей Есенин попытается развить в себе духовную личность в христианском понимании и отразит свои переживания в поразительно искренних стихах. Действи­тельно, как сказал поэт в стихотворении «Мой путь» (1925), «озорливая душа уже по-зрелому запела» (II, С. 165).

С особой тщательностью Есенин занят самоанализом в ли­рике 20-х гг. Позади смятение и эйфория революционного време­ни, и в последние годы своей жизни, по мнению проф. О.Е. Воро­новой, «в нем (Есенине) происходило, возрастание «духовного» человека, «ясновидец» побеждал «хулигана» [3]. И этот «яснови­дец», этот новый духовный человек, глубоко проникший в собст­венную душу, в собственные страсти и пороки, исповедуется чи­тателю в своих стихах.

Преподобный Амвросий Оптинский так отвечал на вопрос «Что значит искренно исповедоваться?»; «Ничего не скрывать, говорить прямо, не округлять»[4].

Сергей Есенин, действительно, ничего не округлял.

Вот как, например, поэт описывает один из пороков лири­ческого героя (а с героем часто идентифицируется и сам автор) в стихотворении 1922 г. «Да! Теперь решено. Без возврата...»:

А когда ночью светит месяц,

Когда светит... черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

(I, С. 167—168).

Кабак — постоянное пристанище героя — назван «логовом жутким», напоминающим чем-то ад, и направляется туда герой, не смея поднять глаз от стыда, «головою свесясь». Пьянство — один из тяжких грехов. И сам герой, признавая за собой покорность своей страсти, говорит о себе как о «пропащем», приравнивая себя к бандитам и проституткам (разбойникам и блудницам).

В других стихах 1920-х гг. поэт с еще большей разоблачаю­щей силой бичует свою приверженность к кабаку:

Не вчера ли я молодость пропил?..

[«Вечер черные брови насопил...» (I, С. 199)].

Бесконечные пьяные ночи

И в разгуле тоска не впервь!..

[«Я усталым таким еще не был...» (I, С. 181)].

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду...

[«Несказанное, синее, нежное...» (I, С. 216)].

В стихотворении «Письмо от матери» (1924) он сам задает себе вопрос:

Ужель нет выхода

В моем пути заветном?..

(II, С. 129).

Лирический герой (да и сам поэт) не только констатирует факты, но и пытается анализировать причины своего порока. И тут делает выводы о том, что страсти человеческие взаимосвяза­ны. Покорность какой-либо одной страсти незаметно влечет за собой стремление к другой. Грех порождает грех.

Много женщин меня любило,

Да и сам я любил не одну,

Не от этого ль темная сила

Приучила меня к вину...

[«Я усталым таким еще не был...» (I, С. 181)].

В числе причин соблазна поэт верно называет «темную си­лу», но не склонен прощать и собственных заблуждений:

Слишком я любил на этом свете

Все, что душу облекает в плоть...

[«Мы теперь уходим понемногу...» (I, С. 201)]

В 1925 г. Есениным было написано стихотворение «Может, поздно, может, слишком рано...». В нем он с сожалением отме­чает свое полное подчинение пороку нехранения чувств и ощу­щает себя в плену страстей, из которого, как ему кажется, уже нет выхода. Поэт не понимает, как это произошло совершенно незаметно для него самого.

Что случилось? Что со мною сталось?

Каждый день я у других колен.

Каждый день к себе теряю жалость,

Не смиряясь с горечью измен.

Я всегда хотел, чтоб сердце меньше

Билось в чувствах нежных и простых,

Что ж ищу в очах я этих женщин —

Легкодумных, лживых и пустых?..

(IV, С. 240).

В этом же стихотворении поэт делает вывод, как бы подво­дящий итог всей его жизни:

 

За свободу в чувствах есть расплата...

(IV, С. 241).

В другом стихотворении этого же года выражено очень схожее с предыдущим суждение:

Если тронуть страсти в человеке, То, конечно, правды не найдешь... [«Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...» (IV, С. 242)].

Вероятно, тут будет уместно опять вспомнить слова святи­теля Игнатия: «Действует в глазах плотское ощущение, а в душе стыд, в котором совокупление всех греховных ощущений: и гор­дости, и нечистоты, и печали, и уныния, и отчаяния!» [5]

Использование в стихах 1920-х гг. Есениным слов «плоть», «страсть», «чувственность», «душа», «расплата», «утративший» (или «утрачено», «утраченная») и т. п. ясно говорит о том, что поэт постоянно рефлектирует и перед лицом своей совести не стремится оправдать себя, а пытается найти выход из жизненно­го тупика Есенин беспощаден к себе. Прожитая жизнь представляет­ся ему непрерывной цепью ошибок. Его стихи полны выраже­ний сожаления, печали, уныния, самоосуждения:

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду...

[«Несказанное, синее, нежное…» (I, С. 216)]

Уж давно глаза мои остыли

На любви, на картах и вине...

[«Сочинитель бедный, это ты ли…» (I, С. 286)].

Думы мои, думы! Боль в висках и темени.

Промотал я молодость без поры, без времени

[«Песня» (I, С. 217)].

Временами как бы со стороны поэт смотрит на самого себя будто кто-то другой дает очень нелицеприятную оценку его по­ступкам:

И, утратив скромность, одуревши в доску

Как жену чужую, обнимал березку.

[«Клен ты мой опавший, клен заледенелый» (IV, С. 233)].

И хотя в душе поэта еще держится смутная надежда на то, что он сможет изменить себя, что в нем еще осталось что-то от прежней чистоты:

Еще как будто берегу

В душе утраченную юность...

[«Какая ночь! Я не могу…» (IV, С. 234)],

но тоска и уныние так и не оставляют его и по временам очень близки к отчаянию. Не оттого ли в его стихотворениях 1920-х годов не раз встречаются слова «не жалею» и «не желаю»? Видимо, не­даром еще в 1923 г. Есенин написал:

Ведь и себя я не сберег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог, Так много сделано ошибок...

[«Мне грустно на тебя смотреть.. » (I, С. 195)].

Не оправдались и надежды на земную славу, которой когда-то так жаждал юный поэт, и теперь остается только смириться с последствиями былой гордости и тщеславия:

Честь моя за песню продана...

Пусть вся жизнь моя за песню продана...

[«Голубая да веселая страна...» (I, С. 275, 276)].

И отказ от традиций предков, их образа жизни и мировоз­зрения тоже оборачивается трагедией для Есенина. С нескры­ваемым презрением к себе он говорит об этом в стихотворении «Метель» (1924):

Но я забыл,

Что сам я петухом

Орал вовсю

Перед рассветом края,

Отцовские заветы попирая,

Волнуясь сердцем

И стихом...

(II, С. 149).

Но, пожалуй, самым серьезным своим грехом поэт считал «неверие в благодать» (I, С. 186). Действительно, тяжкий грех — сомнение в Божественных истинах, маловерие, а тем паче не­верие, которое определяется Православной церковью как смерт­ный грех. Есенин чистосердечен в своих признаниях, и в отличие от удали революционных лет его «веселый свист» означает только горечь отсутствия веры и надежду хотя бы умереть под иконами.

Как видим, поэт в своей исповеди откровенно признавался в своих пороках, но... «...что значит покаяться? Разве только пере­числить свои грехи и сказать — грешен? Нет! Для покаяния этого слишком мало. Покаяться — это значит переменить грешные мыс­ли и чувства, исправиться, стать другим. Хорошо сознать свои гре­хи, почувствовать тяжесть грехопадения. Но взамен оскверненной жизни, изглаживаемой Господом Иисусом Христом в покаянии, нужно начать создавать новую жизнь, жизнь по духу Христову. Не­обходимо возрастание, духовное восхождение от «силы в силу», как бы по ступеням лестницы» [6]. Это слова современного духовно­го писателя архимандрита Иоанна (Крестьянкина).

Но у Сергея Есенина не хватило сил продолжать духовное восхождение. Он словно смирился со своей «пропащей» жизнью и уже потерял надежду на спасение. В его стихах, особенно послед­него года жизни, нередко слышно разочарование и в прошлом, и в настоящем:

Все мы обмануты счастьем...

[«Глупое сердце, не бейся!..» (I, С. 273)].

Жизнь — обман с чарующей тоскою...

[«Жизнь — обман с чарующей тоскою...» (I, С. 239)],

растерянность перед тем, как жить дальше:

Я не знаю, как мне жизнь прожить...

[«Руки милой — пара лебедей...» (I, С. 269)]

На кой мне черт, Что я поэт!..

И без меня в достатке дряни...

[«Мой путь» (II, С. 162)],

отчаянное желание жить, не задумываясь ни о чем:

На земле живут лишь раз!

[«Ну, целуй меня, целуй...» (I, С. 222)].

Жить нужно легче, жить нужно проще...

[«Свищет ветер, серебряный ветер...» (I, С. 290)].

Покаявшись, поэт оказался перед выбором: или изменить свое отношение к жизни, или навсегда отчаяться. И он остано­вился на том, что «в этой жизни умирать не ново, / Но и жить, конечно, не новей» (IV, С. 244).

Во многом прав проф. М.М. Дунаев: «В слишком соблазни­тельное время попал Есенин со своей неокрепшей душевностью — и оно сломило его». Но нельзя не согласиться и с В. Ф. Хо­дасевичем: «Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своем творчестве и перед своею совестью, что во всем доходил до конца, что не побоялся сознать ошибки, приняв на себя и то, на что соблазняли его другие...»

http://www.museum-esenin.ru/publish/1770