и мы сидим – глаза напротив глаз... и ты на этой встрече главный спикер.
ты снова налегке, я вновь «на пике», шепчу себе: «терпи… в последний раз…» мой ласковый родной гипнотизер,
как ты захочешь, так и отвечаю.
ты мне сказал: «прости меня за все…», и я тебе ответила: «прощаю...» и там, где след оставили ножи,
в момент срослась невидимая кожа…
любовь простит, когда и бог не сможет…
от всей души, родной, от всей души…
а это значит, вся твоя вина,
как счет игры, настройки телефона,
обнулена, мой свет, обнулена…
как я… как эти два прекрасных года…
и мы с тобой сидим, смеемся, пьем…
и ты глазами рвешь на мне одежду... и каждым взглядом даришь мне надежду,
которая сожжет меня живьем…
и, словно измеряя глубину
и ширину моей душевной силы,
ты, уходя, сказал мне: «я вернусь…» ты мне солгал… ...и я тебя простила.

Мила Позняковская

Я люблю тебя, глупый, от родинок на плече
До привычки смеяться, когда наступает «ахтунг».
Я люблю твою голову с тысячами чертей.
Ты же мне на колени кладёшь её, как на плаху.

Я люблю твою комнату, книги, сухую пыль,
Запах сладкого чая в кружке с опасным сколом,
Все цветные рубашки, которые ты купил.
Я люблю любоваться, когда ты готовишь голым.

Я люблю, как собаки любят своих вожаков,
Как все те наркоманы, что молятся лишь на дозу.
Я люблю, потому что ты молод и бестолков,
Но в горячей грудине есть бабочки и стрекозы.

Я люблю потому, что уверена: всё пройдёт.
Ты на ком-нибудь женишься или уедешь к морю.
У тебя будет бизнес, дети, артрит, живот…
Ничего не останется от нашей с тобой love story,

Кроме смазанных снимков, спрятанных дневников,
Закатившейся бусины, свёрнутого матраса.
Но сейчас я люблю тебя больше любых богов,
И рыдаю, как дурочка возле иконостаса.

Я люблю наши ссоры, ревность, в подушку крик,
Даже то, что в карманах твоих постоянно пусто.
Мне плевать, что случится, но в этот безумный миг

Я люблю в тебе то,
что ты даришь мне
это чувство.


© Полина Шибеева

Он не берёт трубку, потому что я ему не звоню;
он не пишет мне писем, потому что я не прошу их.
У него есть Джек Дэниелз, девочки в стиле ню,
и ещё ему с неба подарили звезду большую.
У меня есть глаза, меняющие окрас,

сигарета в зубах, на коленях следы падений.
И большое-большое сердце.
Ему – как раз.
Только он -
никогда, ни-ког-да его
не наденет!

стефания данилова

Снег-о-вое

Я курю на скамейке. Жду, когда проплывут облака.
Не смотрю на прохожих. Пусть проходят, какое мне дело.
Я смотрю на девочку. Девочка лепит снеговика.
С каким-то недетским усердием остервенелым.
Насобирала еловых веточек. Вставила вместо рук.
Отошла на два метра — любуется, ежась в пальто.
«Ну, всё, — говорит, — теперь ты мой муж, ты мой друг.
Ты постой здесь. Я еще принесу кое-что».
Притащила морковку, водрузила на место члена.
Стоит и смеется. Бабушки смотрят косо.
Сверху из окон мама кричит ей: «Лена!
Вытащи! И водрузи вместо носа!»
Потом были бусинки вместо глаз, парик с ярко-розовыми волосами.
Потом она пригляделась к нему и ударила пяткой в живот.
Потому что тот, кого девочки лепят сами,
Никогда потом с этими девочками не живет.


© Марьяна Высоцкая

И день чужой, и год чужой, и век…
И льётся свет из-под закрытых век
В подставленные лодочкой ладони.
И ты уже не видишь и не помнишь,
Что день чужой и год чужой, и век.

Но если переполнится душа
Небесным светом, собранным в ладонях,
Привстань на цыпочки, взойди на подоконник
И сделай шаг, чтоб воздухом дышать.
А там зима, и свет кружит как снег…
Но день чужой и год чужой, и век…

И ангел с покалеченным крылом,
В запекшейся крови, от двери к двери
Уже идёт и в твой стучится дом,
И в чей-то дом — никто ему не верит,
Что будет лето — лучшее из всех,
Но день чужой и год чужой,
и век…


© Артур Гайдук

В далёком семьдесят девятом, и в юном месяце апреле
Мой молодой и пьяный папа стучал ногой в роддома двери
Стучал ногою и цветами, что падали из рук некрепких
И вверх кричал: «Татьяна! Таня! Ну как же так? А точно девка?
А посмотри ещё разочек! А вдруг врачебная ошибка?»
И мамин голос: «Нет, дружочек. Пять раз смотрела. Это Лидка.
Печальной грустью озарилось в мгновенье папино лицо,
Он стал немного ниже ростом. присев с букетом на крыльцо.
Ну, как же, так?-Сказал он- Таня! Скажи мне, как случилось так?
А как же бокс, рыбалка, баня? А как же ЦСКА, Спартак?
Футбол с друзьями по субботам? Как быть мне с этим не пойму!
Как свечи поменять в шестерке теперь показывать кому?
В душе моей горит обида! Ну я же тоже человек!
Куда теперь мне с этой Лидой? На танцы? Я ж не гомосек!
Как жить теперь мне, слышишь, Таня? Ну почему жизнь не легка?
И не попукать на диване с сыночком, как два мужика.
Косички, платья и колготки войдут в наш дом, ворвутся в дверь…
Но я смирюсь. Ну, что поделать. Пусть будет Лида, что ж теперь?
Я приготовил имя Вова. Или Андрюха на крайняк. Но Вовой девочке хреново
на свете будет. Как-то так.
А сверху мать смотрела строго, вопили где-то малыши
Не прерывая монолога подбитой папиной души.
Но папа всё. Отплакал горе. Хотя не плакал никогда.
И прошептал: мы с ней на море. Поедем. Вырастет когда.
Я ей куплю трусы в горошек, и в парк свожу на карусель.
И покажу живую лошадь… Берём, короче! Где тут дверь?
В тот день, девятого апреля, в старинном парке таял снег,
И кто-то ржавые качели пытался спиздить на цветмет
В далёком семьдесят девятом, забыв про горе и обиды
Мой молодой и пьяный папа нёс из роддома дочку Лиду
В его мечтах они курили, он провожал её в армейку,
И с воблой они пиво пили, у дома сидя на скамейке,
И обсуждали сиськи тёлок, а так же матч Спартак-Динамо…
«Ну почему же ты не Вова???» — «Не настрогал!» — сказала мама.
Лет пять понадобилось папе, чтоб осознать: кина не будет:
С вот этой фифой в белом платье ты ж не пойдёшь бить морды людям?
Вот был бы сын! Вот был бы Вова! Вот мы бы с ним бы, да, сыночек?
Перекрестившись, папа снова пошёл на дело тёмной ночью
В далёком восемьдесят третьем рыдал гиеной мой папаша
Когда деньком погожим летним ему вручили дочку Машу
Да как же так?! Ведь я молился! И дни высчитывал нарочно!
Чтоб точно Вовка получился! И снова девка? Как так можно?!
Ну пусть не Вова, пусть Андрейка, пусть даже хрен с ним — мальчик Яша!
Кого мне провожать в армейку? С кем пиво пить мне? С Лидой? С Машей???
За что так Боженька глумится? Что делать с бабским батальоном?
И сердце раненою птицей кричало у дверей роддома…
В желаньях нужно быть скромнее, и не просить всего и сразу
И формулировать точнее, и амулет носить от сглаза
Когда мне стукнуло семнадцать, опять девятого апреля
Я утром тихо постучалась ногою в папочкины двери
«Да заходи, чего уж там уж!» И чтоб не тратить лишних слов-то,
Сказала быстро: «Пап, я замуж!». И папа выдохнул: «Ох, ёпта!
Ты, я смотрю, совсем сдурела? Какое замуж? Быстро в школу!
И кто жених???» Я заревела, и показала папе Вову.
Вот, папа, Вова. Как мечтал ты. Болеет за Локомотив.
И может пиво пить на даче. Местами нов, чуть-чуть красив.
Ты можешь париться с ним в бане и говорить про баб и спорт,
И даже пукнуть на диване, уж если вдруг совсем припрет.
-Благодарю- ответил сухо мне папа, закурив в затяг-
Мне б завести ещё Андрюху. Чтоб выпить на троих хотя б.
И спорить с папою не смея (Родитель, что ни говори)
Я родила ему Андрея. Примерно килограмма три.
Что вспоминать теперь былое? Не прервалась мужская связь!
И папа мной теперь доволен, хоть я и бабой родилась!


© Лидия Раевская

Если с утра за окном метель,
Значит потом наметёт под дверь —
Похолодеют стальные петли.
Ветер завоет, как хищный зверь,
Замкнутый в крепкой клетке.

В маленькой комнате свет блеснёт,
Женщина ужин свой принесёт,
Сядет напротив бездонных окон,
Косы распустит и чай нальёт —
Женщине одиноко.

Будет светильник гореть в углу,
Женщина слушать начнёт пургу,
Будет искать в этом вое что-то.
После согнётся вся в кочергу,
Горький глотая шёпот.

Так просидит свою норму дня,
С дрожью в запястьях и плач жуя,
Выплеснет, что накопилось, махом.
Снег за окном заметёт края
Раны, открытой страхом.

У одиночества свой сюжет:
Город с печатью прошедших лет,
Окна намытые, тёплый ужин.
Женщина есть. А кого-то — нет,
Кто непременно нужен.

В воздухе много витает драм.
Только не думаем по вечерам,
Если к кому-то висок склоняем:
Сколько сидит так по городам
Женщин с остывшим чаем?

*
Ночью уляжется в ноги кот,
Станет лизать свой тугой живот,
Тыкаться носом в босые пятки.
Сонно соврёт ему: «Всё пройдёт.
Видишь? — уже в порядке».


© missis George

Я не спою вам о весне,
Я строк не знаю.
Иду куда -то в полусне,
Шаги считаю.

Исчезнет снег, —
и полумгла мне плечи сдавит.
Учить меня, как надо жить,
никто не в праве.

Весна, но пусто на земле,
распятой светом.
Я узнаю твои шаги
по всем приметам.

Меняешь ты на холода
тепло и слякоть…
Так почему, скажи, весна,
хочу я плакать?


© Анна Зверева

А порой накрывает… И сил нет в себе всё держать…
Вдруг в тоске начинает казаться:
мы вместе… ты рядом…
Слишком явственно. Слишком уж близко.
До вздоха… До взгляда…
Да, я знаю: то наш приговор, но шепчу: «Приезжай»…
На неделю /да что это я… столько сразу просить…/
Пусть на день… Нет, на ночь…
До будь-проклятых бликов рассвета…
До того, как совру, что слеза — от дымка сигареты…
До: «Прости…Ты ведь знала сама… Мне пора уходить…»
До: «Конечно…Иди…"Поцелуев, что в кровь, у дверей…
До послания к чертям всех и вся /прочь рассудок и взрослость/.
До одежды, упавшей на пол… До безумств… Ну, а после…
После будет как до… Может, разве чуть-чуть побольней…
А пока — приезжай…
Я сумею потом всё забыть…
И тебя никогда больше /слышишь?../ тревожить не стану…
Быт налажу… Настрою вагоны с тележками планов…
Лишь порой — в тишине — вспоминать тебя буду…
Н, а в з р ы д.


© Аномаль

Ко всему привыкаешь… И даже к тому, что ты Заменяешь вином долгожданный глоток воды,
Что дожди за окном не стихают который день,
А куда-то спешить — бесполезно и даже лень.

Привыкаешь к тому, что душа, как пустой кувшин,
И не хочется больше ни праздников, ни вершин.
Дайте просто прилечь, затаиться, уйти на дно
И не видеть, не слышать, когда в голове одно:

«Ко всему привыкаешь»… Но вдруг в твой унылый век
Попадает волшебный и красочный человек,
Он ломает твоё безразличие — твой остов,
Чтоб наполнить минутами радости до краёв.

Он возводит мосты, он рисует твой личный рай
И на ушко поёт беззаботное: «При-вы-кай…»
Привыкай, что теперь между вами связная нить…
Чтобы смыслом наполниться — нужно его дарить!


© Любовь Козырь

Моя мама не знает, чем я плоха вам, чем хороша.
Моя мама всегда принимает решения не спеша,
Моя мама чуть настороженней, чем питбуль —
Нет войны, но она опасается мин и пуль.
Моя мама не знает, как я изрыгаюсь в сеть.
Моя мама лет семь, как уже начала стареть.
Моя мама лет пять, как уже перестала ждать,
Моя мама не сможет надеяться перестать.
Моя мама мне в скайп никогда не покажет слез,
Все проблемы — решаемы, трудности — не всерьез.
Моя мама не знает и дыма моих костров,
Моя мама не любит ни прозу мою, ни моих стихов.
Моя мама не знает, что я там, типа, крутой поэт,
Ее больше волнует завернут ли кран и оплачен ли мною свет.
Моя мама — мой штурман, мой боцман и конвоир.
Если надо, то мама порвет за меня весь мир.


© Катя Цойлик

Был местом — стал экраном памяти, не город — темный кинозал. Вот здесь мы промолчали в панике, а тут ты лишнего сказал, на этом перекрёстке ссорились, на том — мирились, не простив. В домах дверные петли сорваны — открыто, но нельзя войти. В шкатулках не осталось ценностей, в реке не прибыло воды. Живые и уходим целыми — аминь, спасибо за труды. Шагают дворники оранжево по нашим отпечаткам лап, и если сжечь мосты прикажут нам, то пусть получится — дотла. Так мелочно за что-то держимся, так прячем прошлое в карман, как будто время танцем дервишей не нас давно свело с ума, как будто можно втайне вымолить прощенья горькое вино. Начнется дождь и город вымоет, и так закончится кино.

Баланс терпения и гордости нас до добра не доводил.
Людей с истёкшим сроком годности полезно убирать с пути.


© Кот Басё Светлана Лаврентьева

Весна - она же Аманда Моррис и Анна Савина.

Бывает, что не спится… и не спишь…
Потом встаёшь, идёшь гулять с собакой.
А ночь-то…ночь (!)…какая ночь, однако, —
капелью так и шпарит с мокрых крыш.

И хочется вдохнуть в себя весь мир.
Но кашель, чёрт (!) — и воспаленье лёгких.
Я так была уверена на вдохе,
а выдох вот сомненья зародил.

Нет, надо… надо…надо (!) выдыхать —
выдавливать из памяти, из сердца
всех тех, кому отныне там не место,
всех тех, кого так будет не хватать…

Забыть на век — и жесты, и слова,
родные, удивительные лица…
Уж если не забыть… то хоть забыться —
всего на час… а лучше бы — на два.

А после чем заполнить эту брешь? -
спасительно-банальным никотином?
И вот уже плывут колечки дыма
в тумане, что так холоден и свеж…

На клумбе проседает талый снег.
Я тоже незаметно оседаю —
по стеночке… по стеночке… по краю…
И тушь стекает струйкой из-под век.

Присела на ступенях и молчу…
Мой пёс уткнулся ласково в колени.
И, кажется, что он меня жалеет,
а я ему по-своему плачу

движением озябших, добрых рук
то уши глажу ласково, то шею…
Он задрожал… расслабился… и млеет —
мой самый-самый… самый верный друг…

…

Бывает, что не спится… и не спишь…
Потом встаёшь, идёшь гулять с собакой.
А ночь-то…ночь (!)…какая ночь, однако…
Жаль, нам пора… Пора домой, малыш


© Copyright: Весна

Привези мне, говорит, цветочек аленький. Он везёт огромный веник красных роз. А она цедит сквозь зубы: это маленький! Ты б ещё, блин, одуванчик мне привёз.
И он едет за цветочком экзотическим, чтоб один бутон размером был, как зонт. А она ему сквозь зубы: ну, технически, это вовсе не цветок, а корнеплод.
Привези мне, говорит, яйцо кощеево. Чтоб с иглой внутри. Чтоб заяц в сундуке. Привези златую цепь с большого дерева. Колдуна с волшебной палочкой в руке. Зуб дракона привези. Перо жарптицыно. Золотую рыбку. И ещё биг-мак.

И он едет всё везти незамедлительно. Ведь мужик, когда влюблён, такой дурак.

Ну, с биг-маком как-то сразу получается. И дантист драконов подгоняет зуб. Но Кощей за яйца бешено сражается, кот учёный охраняет браво дуб.
В общем, долго он потом по миру топает, на троллейбусах, конях, метро, пешком.
Возвращается нескоро и потрёпанный, за спиной жар-птицу тащит целиком.

А она его встречает вся опухшая. Говорит, все время плакала о нем. Ни яиц, ни зайцев, ни жар-птиц не нужно ей, говорит, и сразу тащит его в дом.

И у дома на крыльце теперь валяются золотая цепь, биг-мак, драконов зуб.

Бабы тоже ведь дурят, когда влюбляются. И, порой, ещё дурей, чем тот, кто люб.


© Мальвина Матрасова

Не чувствовать себя своей
ни с умными, ни с дураками,
не млеть от розовых соплей,
не восторгаться Мураками.
На дУх не выносить попсу,
а слушать Визбора с Берковским,
и не читать гламурных сук —
простите — дам, подобных Робски…
Не восхвалять былых времён,
и, не шагая в ногу с новым,
не вешать по углам икон,
и не ходить по синагогам.
Не соблюдать постов кашрут,
с опаской пробовать васаби,
и не гадать, кто больше крут
на матче ЦСКА с «Маккаби».
Не верить никаким богам,
себя считая виноватой.
И относиться к господам,
как и к товарищам когда-то…
И одиночества печать
в людской толпе нести достойно,
и чаще слушать и молчать,
и осуждать любые войны.
Быть полукровкой — мой пароль
для неприкаянности вечной.
Саднит в душе двойная боль.
И от неё нигде не лечат…


© Copyright: Алёна Вайсберг

Ты стони над ней, ты плачь по ночам над ней, или что там еще умеешь — тебе видней, а меня не слушай, я-то давно на дне,
Уже сорок дней.

А она рыжа в кудрях, а она тонка, а она открывает дверь тебе до звонка,
а она легка в кости и в руках мягка —
И нашла себе дурака.

Ты в обиду ее не даешь, ты вообще хорош, ты пуд соли ешь, последний ломаешь грош, ты ее защищай от бури и от порош,
А меня не трожь.

Вам-то в рай, вам нынче каждый дворец — сарай, примеряй ее, придумывай, притирай, ты в ее огне, в руках у нее сгорай,
А меня — сдирай.

Ты бросай плащи под ход ее колесниц, ты пиши ей «только без меня не усни», ты мотайся по дорогам и падай ниц
От ее ресниц.

Вырезай меня, под горло, под корешок. закрывай на ключ, остатки сложи в мешок, Если был вопрос — то он навсегда решен,
А ответ смешон.

Ты иди себе, не смотри, как я здесь стою, Ты, дурак, мою пригрел на груди змею, думал, я хожу по струнке, всего боюсь,
А вот я смеюсь.

Так что ты ее люби, кувыркайся с ней, езди в лес, ходи ботинками по весне, обнимай ее, прижимайся еще тесней,
А со мной — не смей.

А она в такие верует чудеса, пусть она запомнит все твои адреса, у нее в глазах открытые небеса,
У меня — джинса.

Только ты ее не пусти, ты сжимай в горсти, пусть она у тебя не плачет и не грустит, а когда она устанет тебя пасти —
Ты ее прости.

Пусть она тебя разденет, пусть оголит, ведь она живет, внутри у нее болит, пусть она тебя возрадует, окрылив,

Для моих молитв.


© Аля Кудряшева

Нас предадут. Расчетливо. С любовью.
С усмешкой постороннего паяца.
И тени подкрадутся к изголвью,
Коснутся лба — и обморозят пальцы.
Словесное общение, увы,
Перерасло в пустое щебетанье,
А мячик отсеченной головы
В себе уносит тайну мирозданья.
Заказан вальс переселенья душ,
Тапер был пьян и перепутал ноты,
Так путают порою дождь и душ,
А тошноту — с предчувствием полета.
Так путают дверь стену и окно,
Чернила загустели, пахнут кровью.
Все заново и мы умнее, но
Нас предадут. Расчетливо. с любовью.

© Фаддей Булгарин

Снег занавесил простынями сад:
Х/б-шки белоснежные висят,
И в детство тянут и зовут упрямо.
Там — тощая стиральная доска,
На речке два подгнившие мостка,
И прорубь, где белье полощет мама…

В воде холодной пальцы, словно лёд.
Отпустишь ткань на миг — и унесёт,
А мама шутит: «Для русалок платья!»
С ней рядом — таз, бельё горой лежит…
Не каждый с ним управится мужик.
Вот только это — «женское» занятье…

Потом в саду, от неба до земли,
Белеют парусами корабли —
Морозом укрощенные скитальцы…
Так было раньше… И почти везде:
Бельё купали в ледяной воде,
И мучались всю жизнь от боли в пальцах.

Течением те годы унесло…
Быть женщиной — «простое» ремесло?
Поймёт не каждый этот подвиг тяжкий…
А мама рядом. И её рука,
Как в детстве, исцеляюще легка…
И я целую красные костяшки.


© Марина Крутова

Когда считают до трёх


Это я вас держу: на веревочке-ниточке-косточке.
Это я вас держу на безумно скользящем краю.
Я держу целый мир, как скворчонка пушистого в горсточке.
Удержись за булавку-за шпильку-за нежность мою.
Удержись насовсем. Задержи на минуту дыханье.
Соберись, как бегун, чтобы сделать последний рывок.
Я держу этот мир, в фотографиях, в воспоминаньях.
Я держу этот мир, потому что никто бы не смог.
Удержи самолет от падения ровно на волос.
На секунду заставь опоздать на автобус родных.
Я держу тебя, мир. На надрыве. Ломается голос.
На иголке-на нитке-на слабых ладонях моих.
Я держу тебя, мир, на слезинке-заколке-осколке.
Будет трудно, я знаю. Тебя и себя не щажу.
Береги себя очень, когда вдруг возьму и умолкну.
Дайте точку опоры! На бантик его привяжу.
Не заканчивай счёт. «Два" — на ярости-бешенстве-боли.
Скажешь «три» и обрушится то, чем дышу/дорожу.
Не заканчивай счет. Целый мир в твоей власти и воле.
Два с песчинкой. Придумаю повод. Тебя задержу.
Не заканчивай счёт…


© Тинн

Представьте: февраль. Остановка. Кидая
окурки и взгляды стоит пол-Китая
и грезит пришествием, скажем, трамвая.
Водитель такси, наигравшийся в шашки,
гроссмейстер дороги, рождённый в рубашке
и «Волге», глядит на часы, матюкая
погоду, правительство, пробки и город,
холодный и вечный, как сказка про Кая.
Вот наш имярек. Он рассеян и молод.
И он — наковальня. И он же расколот
сомненьем на части. И счастье, что холод
сильнее. Поэтому, кутаясь в ворот,
строитель заоблачных замков со стажем
решает вписаться в подъехавший, скажем,
троллейбус. Троллейбус, а может, автобус —
неважно, поскольку, не выдумав глобус
с той точкою, где бы любили и ждали,
он вправе в любые отправиться дали
и верить, что, случаю вверив маршруты,
отыщет свой дом. Пролетают минуты.
Усталой толпой как бы взятый в кавычки,
рифмуя «зима» и «с ума» по привычке,
он пальцем стекольный царапает иней.
И вновь получается женское имя.
Он смотрит сквозь буквы и видит снаружи
не пьющие небо свинцовые лужи,
не мокрый асфальт, поедающий слякоть,
не тучу, готовую снегом заплакать,
а тихий посёлок на юге, где море
шумит и волнуется, с берегом споря
и пляж, распустивший песчаные косы,
и горы, и месяц, смешной и раскосый,
что, будучи нами подвешенным выше,
ласкает свечением воду и крыши.
Он взгляд отведёт, но в глазах его тлеет
тот свет. И от этого в мире теплеет.
Так в шляпе фантазии, из ниоткуда,
рождается кролик обычного чуда,
и дело тут вовсе не в стихотворенье.
Весь фокус лишь в фокусе. Вашего зренья.


© Иван Зеленцов

Над Москвой, улыбаясь, закат,
Стал из красного тeмно-багряным.
Взяв у времени час напрокат,
По петляющим улицам пьяным
Я, влекомый людскою рекой,
Многоликой, бурлящей, безбрежной,
Выплываю на берег Тверской
И шагаю к весенней Манежной.
Я иду, как всегда, наугад,
Слышу в гуле машин монотонном
Все мелодии мира. Мой взгляд
Разноцветным пылает неоном.
Миллионов огней кутерьма!
Загорается в дьявольском танце
этот город, сошедший с ума,
как красотка с журнального глянца.
Ощущаю еe аромат
Даже в едком, губительном смоге.
Потому, где бы ни был, назад
Возвращаюсь в конечном итоге.
От Москвы не уйти. Я рождeн
В этом шуме, я рос в этих стенах.
Мой характер — стекло и бетон,
И бензин в металлических венах!


© Иван Зеленцов

Конечно, вернёшься. И будешь звонить среди ночи.
Мой самый нелёгкий за жизнь неотвеченный вызов.
НАС — нет, дорогой. Твой звонок — не совсем многоточье —
Обратный билет с безнадёжно просроченной визой.

Ты будешь уверен — я крепко заснула, не слышу,
Ты просто забыл, что мой сон удивительно чуток.
Всем, кроме тебя (пусть совсем никому он не нужен),
Мой голос доступен в любую минуту из суток.

И, может быть, снова напомнишь о том, сокровенном,
Пугая соседей глухими ударами в двери.
Я порцию страха и боли приму внутривенно,
Готовясь осмыслить и вычеркнуть эту потерю.

Когда ты вернёшься, мы станем смертельно чужими,
Такими бывают лишь очень родные когда-то.
Мы всё проиграли, последние крохи транжирим,
Растрачен впустую отпущенный Богом задаток.

Твоё возвращенье. С задержкой всего-то в неделю
(Оттуда не ходят такси, поезда и попутки).
Твоё возвращенье, любимый, на самом-то деле,
Ещё одна злая, почти беспощадная шутка.

Утаивать правду самой от себя — невозможно.
На всякий припрятаны в нише давно провода.
Выламывать душу, пусть даже совсем осторожно,
Ты станешь, мой милый, когда ты вернёшься… Когда?!


© Евгения Бакарюкина

Я не желаю участи иной
и не жалею прошлого, поскольку
и боль, и счастье — все, что за спиной
со звоном разлетелось на осколки.
Я как в копейку пущен в белый свет,
где всех причешет общая гребенка…
…А позади дымится пистолет
в руке у шаловливого ребенка.
--------------------------------
И я лечу, годам не зная счета,
а цели нет, а время щерит пасть…
…Все не напрасно, если в сердце чье-то
мне повезет когда-нибудь попасть.


© Иван Зеленцов

Не надо бояться густого тумана.
Не надо бояться пустого кармана.
Не надо бояться ни горных потоков,
Ни топей болотных, ни грязных подонков.

Умейте всем страхам в лицо рассмеяться —
Лишь собственной трусости надо бояться.

Не надо бояться тяжелой задачи,
А надо бояться дешёвой удачи.
Не надо бояться быть честным и битым,
А надо бояться быть лживым и сытым.

Умейте всем страхам в лицо рассмеяться —
Лишь собственной трусости надо бояться.

© Евгений Евтушенко

хочешь про жизнь?
так давай с середины.
с этой минуты начнется тропа.
только не нужно о старых ошибках.
выбрось лопату, довольно копать!
что ты там ищешь в просроченных мыслях,
словно бродяга, не евший с утра?
жизнь никогда не шагает обратно.
ей наплевать, что случилось вчера.

наши ошибки, как грязь на ботинках,
были и будут, пока мы в пути.
страшно не это, а годы на месте.
cтрашно вообще никуда не идти.
страшно, когда мы хороним надежды,
вместо созвездий целуем стекло.
страшно цепляться за чистый ботинок,
если взамен предлагают крыло.

хочешь про жизнь?
оглянись и послушай.
жизнь – она всюду и прямо сейчас.
самое ценное стоит немного -
прятать не нужно себе под матрас.
солнце, влюбленность, мечты не своруют,
как и тепло, что ты носишь в груди,
Главное, пробуй,
рискуй и не бойся.
Главное,
сам у себя
не кради.

Deacon

Докури последнюю и бросай,
Май еще не скоро и будет снег.
Все попытки бегства ведут на край,
Где уже не нужен твой быстрый бег.
Ты вчера смотрела ему в глаза,
Слишком свято верила в этот рай,
Прожит день и больше нельзя назад
Будет снег, не скоро наступит май.
Ты вчера не знала, что значит боль,
А сегодня душит тебя зима,
Ты вчера писала ему: «С тобой!»
А сегодня шепчешь: «Теперь сама»…
И замерзли руки, а никотин
Не дает спасения, темно в глазах,
Ты вчера хотела с ним до седин,
А сегодня чувствуешь только страх.
Эту зиму надо лишь пережить
Он чужой, бывает так, се ля ви,
Не ищи виновных, бросай курить,
Будет май и много еще любви.


© Татьяна Суржко

заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу —
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет…
…одна-другая вечность — и пройдет.
не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.
там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я — под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе — не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу…
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.
…но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть…
а нет — прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.


© Иван Зеленцов

В зимнем распадке лунного серебра
Слышно, как стекленеет во сне ручей.
Лучшая в мире — из твоего ребра,
Снова зимует не на твоем плече.

Замысел прост, гениален, непостижим,
Сколько бы ты ни срывался на бег с ходьбы.
Мир сослагателен. Весь он принадлежит,
Словно ресница — веку, частице «бы».

Метит, как в плинтус, в истину коленкор,
Но не тревожь ни классиков, ни отцов.
Смотришь в глаза несбывшегося в упор —
Но почему-то видишь своё лицо.

Если не спится, лучше считать овец.
Бунт неизбежен, краток и обречён.
Та, из ребра чужого, твоя навек
Утром, проснувшись, целует твоё плечо.


© Инга Карабинская

Мы с тобой лежим на пляже. Пляж — огромная кровать. Нам плевать на все и даже друг на друга наплевать. Мы с тобою злые дети злой эпохи. Нам с тобой похер все и то, что похер, тоже похер… А прибой пережевывает гравий. Солнце жжет. Жужжит оса. В черном радио играет черноморская попса. В черном радио сказали: там — война, и тут — война. А у нас — морские дали, хлеб, инжир, пакет вина…

…Сколько б-гу ни молиться, не умаслишь небеса. Жизнь — румяная девица и длинна ее коса. Рубит, стерва, без заминки, рубит там, где ткань тонка. Рубит, будто мы травинки и цветочки для венка. Рукавом взмахнет — и станет очень больно, брызнет сок… Оттого ль мы так врастаем в желтый ласковый песок, что, возможно, прямо завтра срежет нас под корешок?..

Ветер. Волны. Поздний завтрак. А давай на посошок выпьем что ли с горя, бэйби, если пить тебе не влом. Чтой-то там в лазурном небе чертит линию крылом? То ли это птица-тройка, ламца-дрица-гоп-цаца, то ли чайка, то ли сойка, то ли призрак ****еца…

2009
© Copyright: Иван Зеленцов

Да, мой хороший. Всё безнадёжно лечится —
Временем, нежностью, книгами и вином.
Все наши рифмы, парки, вокзалы, лестницы,
Всё, чем ты жив, само от тебя открестится.
Пусть не сейчас, не сразу, потом… потом.

Да, по крови эта клинопись журавлиная.
Ветер разносит пепел синичьих гнёзд;
Мы отболим, отплачем, прольёмся ливнями.
Эта свобода: быть — или быть счастливыми,
Главное, что случилось с тобой всерьёз.

Это не кара, просто цена беспечности,
Это не насмерть, хоть и порой навзрыд.
Слово «любовь» короче, чем слово «вечность».
Да, мой хороший. Всё безнадёжно лечится…
…Ладно, входи. Показывай, где болит.

© Инга Карабинская

И обнимет разлука руками холодными,
Зацелует измена губами припухшими
Той далекой любимой с глазами бездонными,
Той, чьи косы пропахли поздними грушами.

Засвистят вдруг осенние ветры над крышами,
День за днём, как песок протекут между пальцами,
Ляжет вновь белым инеем слов неуслышанных
Расстояние в жизнь между нами, скитальцами.

Верным псом у огня прикорнёт одиночество,
Но останется всё же надежда на лучшее.
И услышится в скрипе деревьев пророчество,
Что растает печаль вместе с зимними тучами…

А поезд уходит. Оставив в пространстве… неясной тоской обозначенность Встречи… на дальних перронах несбывшихся станций, где ты не случилась. И пасмурный вечер, с дождем твои слезы смешав воедино, рисует размытость твоих отражений. И холод пытается быть господином твоих сумасшествий, твоих искажений. Но ты не доступна. Почти вне закона. Уже безразлично. И, кажется, легче, что выбыл один абонент телефона, с тобой навсегда отказавшись от встречи. И к серому небу приравнены лужи плывущими невесть куда облаками. /Подумаешь! Он тебе тоже не нужен!/ А мокрый щенок в луже небо лакает. И кажется все уже было когда — то. Как — будто размыто… Как — будто неточно…
А встречи всегда умещаются в даты.
Вот только разлуки… бессрочны…бессрочны…


© Галина Стрелкова

Усталый снег ложится на мирок,
мороз жует шаги, как черствый пряник.
Бабуля в холле выдаст номерок —
пластмассовый билетик на «Титаник».

Второй этаж. Больничный срам и срач,
и смрад, и страх. Знакомая палата.
Течет вода и моет руки врач,
копируя движение Пилата.

Бинты. Старухи. Кровь. Сиделка. Шприц.
Гора пилюль. Тарелка абрикосов.
Какой мудак был этот датский принц!
Конечно, быть. Здесь нет других вопросов.

Я насмотрелся тех, кому в свой рай
Господь любезно приоткрыл калитку —
все как один за жизни острый край
хватались, словно тонущий за нитку.

Спастись и выжить — вот и вся мораль…
…Я выходил во двор, одевшись наспех.
Москва плыла сквозь ночь, что твой корабль,
а новый день навстречу полз, как айсберг.

Произнося набор дежурных фраз,
я так боялся, мама, уезжая,
что этот самый раз — последний раз…
И ты была нездешняя, чужая…

Я сам ходил, как заведенный труп,
но я не мог себе позволить жалоб…
…А город плыл, и дым валил из труб,
и музыка играла с верхних палуб…

Прошло полгода. В нашем трюме течь.
Идем ко дну, и захлебнулись звуки.
Немеют руки, но спасает речь —
я вру тебе, что в мире нет разлуки.

Когда-нибудь, с пробоиной в борту,
причалим мы с тобой к небесной тверди.
Какой-нибудь весною. В том порту,
где нет лекарств, отчаянья и смерти.


© Иван Зеленцов

Есть комната…
Пусть трижды проклят будет
Постыдный, как пустыня, этот кров!
Я не хочу, чтоб в ней селились люди, —
Там до сих пор витает нелюбовь.

Она всю жизнь стоит перед глазами,
И как случилось, как могло так быть,
Что, не любя, тогда давно с цветами
Вошла я в комнату и там осталась жить!

Как нелюбовь была мне нестерпима,
Как были стыдны ночи, как страшны,
Когда от рук горячих, нелюбимых
Я жалась, жалась к холоду стены.

А нелюбовь по комнате кружила,
Из всех углов ползла, со всех сторон.
Там даже стулья были как чужие,
Свет лампы отчужденно напряжен.

А нелюбовь глумилась и пугала,
Ищейкою меня подстерегала,
И я, отчаявшись, трави —
хоть не трави,
Из окруженья нелюбви сбегала,
Сбегала вдруг на поиски любви.

И не найдя, не зная где согреться,
Той комнате, что стужи холодней,
Ошибками ушибленное сердце
Вновь возвращала, ненавистной, ей.

И все ж сбежала, веря в то, что будет
Все по-иному — розы, соловьи!
…Я не хочу, чтобы селились люди
В тех комнатах, где тени нелюбви.


© Ирина Волобуева

Люблю одиночество. Летнее. Тихое.
Вечерне-сверчковое. С небом в глазах.
Уютное. Доброе. Не бледноликое.
И безкомариное. С чашкой в руках.
Прохладу несущее, успокоение,
Слепую уверенность в завтрашнем дне.
Люблю. Одиночество без сожаления.
Со внутренне-искренним наедине.
И чтоб без случайного грустного, едкого.
Чтоб с плюшевым пледом. С открытым окном.
Покой. Тишина. Без звонка. Даже редкого.
И запах акации в том неземном,
Чарующем воздухе. Чтоб вопросительно
Упала в агатовом небе звезда.
Люблю. Одиночество так удивительно.
Но только не вечное. *Не навсегда…(с)

Взгляни — два дерева растут
Из корня одного.
Судьба ль, случайность ли, но тут
И без родства — родство.
Когда зимой шумит метель,
Когда мороз суров, —
Березу охраняет ель
От гибельных ветров.
А в зной, когда трава горит
И хвое впору тлеть, —
Береза тенью одарит,
Поможет уцелеть.
Некровные растут не врозь,
Их близость — навсегда.
А у людей — все вкривь да вкось,
И горько от стыда.


© Мария Петровых

если вы друг у друга всего лишь…

все твои эти «умру-без-его-ресниц» —
элементарны, ватсон, как дважды два.
чувство не измеряют ни в «падать ниц»,
ни в мастерстве из букв составлять слова.

это не то, когда в трубке — голос родной,
а оглушительный страх потери сети.
это, когда открыл в человеке второе дно,
и не просто открыл, а смог его посетить.

и не количество пущенных всуе пуль
в чей-то любимый, вроде бы как, висок,
это заплыть за самый последний буй,
лечь на сильные волны наискосок,

солнцу, не жмурясь, прямо смотреть в лицо,
гладя его по волосам лучей.
можно и золотое носить кольцо,
брак может быть бракован, а ты — ничей.

это не обещания быть твоим,
веки веков с тобою сейчас и здесь.
это когда безумно тепло двоим,
если вы друг у друга
всего лишь
есть

© стефания данилова

Моя скоба, сдоба, моя зазноба,
мальчик,
продирающий до озноба, я не докричусь
до тебя до сноба, я же голос себе
сорву.
Я тут корчусь в запахе тьмы и прели,
мой
любимый мальчик рожден в апреле,
он разулыбался, и все смотрели, как я падаю
на траву.
Этот дробный смех, этот прищур
блядский, он всегда затискан, всегда
обласкан, так и тянет крепко
вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу. Он растравит, сам того не желая, как
шальная женушка Менелая, я дурная,
взорванная и злая, прямо вены кипят
на лбу.
Низкий пояс джинсов, рубашки
вырез, он мальчишка, он до конца не вырос, он внезапный, мощный, смертельный
вирус,
лихорадящая пыльца; он целует
влажно,
смеется южно, я шучу так плоско и так
натужно, мне совсем, совсем ничего
не нужно, кроме этого наглеца.
Как же тут не вешаться от тоски, ну,
он же ведь не чувствует, как я стыну, как
ищу
у бара родную спину, он же здесь, у меня
чутье; прикоснись к нему, и немеет
кожа;
но Господь, несбычи мои итожа,
поджимает губы — и этот тоже. Тоже,
девочка, не твое.


© Вера Полозкова

невлюблённому жить гораздо проще и интереснее:
смотрит открыто, не находит себя во всех заунывных песнях;
не скулит, свернувшись бессильным клубком, «полюби меня, полюби»;
невлюблённый лёгок, игрив; невлюблённый шутит, поёт, грубит,

в меру спит и ест; почитает свободу за высшее благо.
невлюблённый идёт к нелюбимому с белым флагом.

говорит обо всём, не стесняется одиночества;
в сказки не верит: вот приехал принц целовать её, а не хочется!
вот принцесса клялась до гроба любить его, но не любит.
невлюблённый не плачет и не кусает губы.

так и живёт: пуленепробиваем, бронирован, привит;
невлюблённый неуязвим и недосягаем

до ближайшей большой любви.


© Ксения Желудова

Так бывает:
смотришь — и хочется подойти
и коснуться рукой руки, а потом — лица,
приложить ему палец к губам, чтобы он затих,
за собой увести в какой-нибудь тайный сад,
оплести лозой, на груди его замереть,
уронить ладонь на бронзовое плечо
и сказать такое, чтоб было о чём жалеть,
и всё сделать, чтобы было жалеть о чём —
чтобы было потом никому ничего не жаль,
чтобы новая линия нам на ладонь легла.

А смотрю на тебя —
и хочется убежать,
позабыть своё имя, выкинуть зеркала,
замолчать, оборвав все связи и провода,
и с обритой башкой до самых последних дней
танцевать на широкой площади под тамтам —
в одеянии странном,
в незнакомой стране.


© Карелиан

одна жена у него земная, другая жена — вечная. одна ожидает его у окна, другая — в россыпи млечной. он любит земную всем телом горячим: вдыхает запах, целует. душа же его котёнком незрячим тянется к вечной, тоскуя. земная ревнует: то мечется львицей, то горлицей жалобно стонет, и хочет, как кошка, в соперницу впиться, предвидя её агонию. а вечной не страшно, ведь страсти земные — что битва быков в корриде. за вечной пойдёт он ногами босыми, лишь в ней неизбежность увидев. пока он — здешний, земная утешит, разгладит тоску и развеет скуку. когда же уйдёт он — пусть даже грешником — к вечной падёт на руки. с земной он блуждает по тропке мирской, а с вечной — един на вселенской дороге. земная его соберёт на покой, а вечная поведёт к Богу.


© Елена Никитаева

Из тварей парных искала равных —
по снам… по голосу… по плечу.
Срастаясь ранами —
…зло и рвано
с любым, кто мог бы держать удары
под шквальным натиском нежных чувств.

Когда бумажные эскадрильи,
надрывно воя, неслись лоб в лоб.
Ломая рифмы,
…сжигая крылья,
в нас истребители говорили
…под шелест неба и рёв винтов.

А Ветру было светло и вольно
…в строке ликующей, продувной.
Он верил искренне:
«Ей не больно —
шальной, отвязанной, малахольной…»
И рвался бешено в ближний бой.
…
Он думал, сука:
…"Она из стали…
Ей равно пофиг огонь и ржа"
Сбивал обшивку… и жалил… жалил,
не замечая, как под эмалью
…уже дымилась её душа.

Сойдя на шёпот,
…срывалась в штопор —
азартно… весело… мордой в снег…
Не надо штопать.
Забей!
Ну, что ты…
Она ж машина… не человек…

Оставь автограф на фюзеляже,
царапнув ржавым большим гвоздём.
И ты прозреешь,
и вспомнишь даже,
что самолётик-то был бумажным,
…но шёл на равных с тобой вдвоём.

Они шутили, идя на принцип —
…смешная девочка и Огонь.
Но бой окончен.
И дым сгустился,
как только гордость бумажной птицы
небрежно смяла твоя ладонь.


© Аманда Моррис

А ты, как хочешь меня понимай,
Но этот звонок делать нельзя,
Будет ли танцы отплясывать май,
Будут ли пить друзья…
Будет ли кошка мурчать, лебезя,
Будет ли лаять пёс…
Этот звонок совершать нельзя.
Просто нельзя, и всё.
Будет ли праздничных дней мишура
Больно шею колоть,
Будет ли руки греть у костра
Надежда, что дал Господь,
Будет ли Вера, которую дал
Сам ты себя сгоряча…
Вспомни-ка лучше, как ты рыдал,
Признания в трубку рыча.
Будет ли вьюга, жара, листопад,
Путин ли, Пиночет…
Будет ли сименс, айпод, айпад…
Её всё равно рядом нет.
Будет ли горечь осенних дней,
Будет ли лета ваниль…
Рекомендую: забудь о ней
И никогда не звони.


© Арс-Пегас

Последнюю ночь забываешь быстрей всего.
По-моему, просто память идёт на помощь,
И ты её с этой женщиной не знакомишь,
Циничной ухмылкой сдерживая зевок.

В число твоих фишек не входит болеть не той.
Поскольку из гадких утят и простых лягушек
Принцесс не случается. Вскользь помечтаешь в душе,
Вернёшься на землю и выключишь монитор.

Над пропастью сна, там, где луны горят во ржи,
Твой памятный опыт, который нечестно нажит,
Последнюю ночь защищает. Но только нашу.
А после неё не считается, ты не жил.

Последняя ночь чертовщиной не солит внутрь,
Не просит пощады, не клинит тебя по полной.
А первую помнишь, настолько детально помнишь,
Что хочется выпить. И сдохнуть. И всё вернуть.


© Copyright: Sterva

Мы опять не имеем ни шансов, ни прав —
только выкрутить пробки и стать потемнее.
Почему тебя нет ни online, ни in love,
если я без тебя засыпать не умею?
Позвони, расскажи мне забавную чушь —
про невежливый ветер и злые трамваи,
я тебя продышу, проживу, промолчу,
я тебя удержу до рассвета словами —
где-то в снах, от которых всего лишь черта
остается под утро на смятой подушке…
Иногда ты умеешь меня не читать.
Иногда я пытаюсь об этом не слушать.
Иногда нас разводят по разным углам,
как детей, что уже напроказили слишком…
А сегодня — сидеть без назойливых ламп,
просто ждать, когда ты наконец позвонишь мне,
в темноте вспоминать, как звучат голоса,
как от счастья и нежности пальцы немеют…

Я б сама позвонила, чтоб это сказать,
но ты помнишь — ни шансов, ни прав не имею.

© Кот Басё Светлана Лаврентьева

Коту Басё



Да, это осень. Да, это очень осень. В самой последней, в самой критичной дозе. Это опять копает меня бульдозер, в поисках клада скаля зубатый ковш. Да, это глупо. Да, это очень глупо. Это стрела к лягушке летит из лука, что – хоть убей – навряд ли ее заслуга. Просто Иван-царевич из дураков. Да, это рано. Да, это очень рано. Сколько пустых надежд утекло из крана, чтобы с житейской мудростью стать на равных и, наконец, фиксировать все ходы. Да, это тонко, да, это очень тонко. Может, опять заносит меня и только. Но без надежд на премию по итогам я тишину зачитываю до дыр. Да, это сильно. Да, это очень сильно. Это почти как шею сроднить с осиной. Как перекрасить утро тревожно-синим, диким оттенком готовой настать зимы. Да, это хрупко. Да, это очень хрупко. Как прошептать: "Мой милый…" – и бросить трубку. Как распустить сомнений родную труппу, а голубому клоуну дать взаймы. Да, это правда. Да, это слишком правда. Дьявол играет в шашки и носит Prada. Я открываю небо и буду рада каждому междустрочию потакать. Время свершиться, время наклеить марки. Время растить идеи с приставкой "архи", чтобы чуть-чуть-поэты и ой-ли-гархи шли на три буквы, взятые с потолка.


© Copyright: Sterva

Ничего о любви. Ни слова. Потому что любви нет.
Есть секунды. Точёный профиль. И за шторой — лимонный свет.
Шум волны, под ногами камни, нерешительный луч, щека…
И в руке его, плотно сжатой, — свежевынутая чека.
Есть огонь. Эпицентр взрыва. И застывшая пара тел.
Знаю — каждый хотел «до гроба». Только мало кто так сумел.
Дым рассеется, пепел смоет. Видишь лодку? Садись, плыви.
Есть секунды. Рассветы. Волны. Только нет никакой любви.


© Полина Шибеева

Ты всё придумываешь сам: и эту жизнь, и это лето,
И шестикрылых журавлей в золотоносных облаках,
И вереницы кораблей, и анфилады светлых клеток,
И ту, которая ушла, непостижима и легка.

Ты всё придумываешь сам — твоя фантазия безбрежна.
На чистый лист ложится тень, четверостишие и кот,
Пятно от кофе, бутерброд. И проступает что-то между —
Как будто яркий новый мир, как будто жуткий натюрморт.

Ты всё придумываешь сам: сомненья, страхи, компромиссы,
Тарелку супа на столе, мосты над медленной рекой.
И привыкаешь быть собой, никем другим себя не мысля.
И всё придумываешь сам: и беспокойство, и покой,

И одиночество в сети, и шум далёкой автострады,
И три пропущенных мяча, и продавщицу сигарет.
Ты всё придумываешь сам, хотя не очень-то и надо,
Ведь та, которая ушла, вновь не придумается, нет.

Она растаяла в дождях несуществующих апрелей,
Она сумела разделить себя на «раньше» и «потом».
А ты придумываешь ночь, но сон придумать не умеешь,
И у открытого окна сидишь с придуманным котом.

© Майк Зиновкин