Читать далее...

Вне жанра не существует ни одно произведение искусства.
Например, жанр «фантазия». Этим термином часто называют «распространенный в XIX-XX вв. жанр инструментальной или оркестровой музыки, основанный на свободном использовании тем, заимствованных из собственных сочинений или сочинений других композиторов, а также из фольклора»
А в творчестве русских композиторов сложилась новая разновидность жанра – симфоническая фантазия, в которой часто преобладают национальные истоки и фантастические образы.


Итак, в жанре «Фантазия» шедевры русской классики.

… Весной 1893 года 20-летний Сергей Рахманинов был страстно влюблен, но его юношеские чувства были отвергнуты родителями возлюбленной. В сентябре того же года на вечере у Танеева молодой композитор представил на суд коллег (среди которых был и Чайковский) новое сочинение - симфоническую фантазию «Утес». На партитуре автор оставил запись: «Фантазия эта написана под впечатлением стихотворения Лермонтова «Утес».

Спустя пять лет Рахманинов подарил Чехову партитуру «Утеса» с надписью: «Дорогому и глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову, автору рассказа«На пути», содержание которого с этим же эпиграфом("Ночевала тучка золотая/На груди утеса великана…"М.Ю.Лермонтов) служило программой этому музыкальному сочинению».

А.П.Чехов.«На пути» чит.Д.Журавлев

Так что же разбудило фантазию С.В. Рахманинова: несчастливая любовь, стихотворение Лермонтова или рассказ Чехова? Ответ услышим в музыке!
Читать далее...

18 июня 1907 года, в Вологде родился знаменитый русский прозаик и поэт, создатель литературного цикла "Колымские рассказы" Варлам Шаламов.
В 1924 году, после окончания вологодской школы 2-й ступени, Шаламов приехал в Москву, где на протяжении двух лет работал дубильщиком на кожевенном заводе. С 1926 года учился на факультете советского права МГУ, однако в 1928 году был исключён "за сокрытие социального происхождения" (не указал, что его отец священник).
19 февраля 1929 года Шаламов был арестован за участие в подпольной троцкистской группе и за распространение дополнения к "Завещанию Ленина". Во внесудебном порядке как "социально-опасный элемент" был осуждён на три года лагерей. Отбывал наказание в Вишерском лагере на Северном Урале. В 1932 году Шаламов возвратился в Москву, работал в ведомственных журналах, печатал статьи, очерки и фельетоны.

В январе 1937 года писателя вновь арестовали за "контрреволюционную троцкистскую деятельность" - он был осуждён на пять лет лагерей и провёл этот срок на Колыме. 22 июня 1943 года его повторно осудили на 10 лет за антисоветскую агитацию. По словам самого писателя, причиной стало то, что он "назвал Ивана Бунина русским классиком".
В 1951 году Шаламов был освобождён из лагеря, работал фельдшером в Центральной больнице для заключённых на левом берегу Колымы, жил в Калининской области, работал в Решетникове. После реабилитации в 1956 году он вернулся в Москву. Всё это время Варлам Тихонович одержимо писал один из главных своих трудов — "Колымские рассказы", работу над которыми закончил в 1973 году. В это же время он был принят в Союз писателей.

Последние три года жизни тяжелобольной Шаламов провёл в Доме инвалидов и престарелых Литфонда. В 1981 году французское отделение Пен-клуба наградило писателей премией Свободы. 17 января 1982 года литератор скончался от пневмонии.


Варлам Шаламов в доме престарелых. 1981 год. Фото М.И. Левина


Размышления Варлама Шаламова:

"Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те "трудные" условия жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили, родили дружбу людей — значит, это нужда не крайняя и беда не большая. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями. В настоящей нужде познается только своя собственная душевная и телесная крепость, определяются пределы своих возможностей, физической выносливости и моральной силы".

"Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее — сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века".

"Мы научились понимать людей, предвидеть их поступки, разгадывать их. Мы поняли — это было самое главное, — что наше знание людей ничего не дает нам в жизни полезного. Что толку в том, что я понимаю, чувствую, разгадываю, предвижу поступки другого человека? Ведь своего-то поведения по отношению к нему я изменить не могу, я не буду доносить на такого же заключенного, как я сам, чем бы он ни занимался".

"Любовь приходит тогда, когда все человеческие чувства уже вернулись. Любовь приходит последней, возвращается последней, да и возвращается ли она? Но не только равнодушие, зависть и страх были свидетелями моего возвращения к жизни. Жалость к животным вернулась раньше, чем жалость к людям".

"В лагере есть много такого, чего не должен видеть человек. Но видеть дно жизни — еще не самое страшное. Самое страшное — это когда это самое дно человек начинает — навсегда чувствовать в своей собственной жизни, когда его моральные мерки заимствуются из лагерного опыта, когда мораль блатарей применяется в вольной жизни. Когда ум человека не только служит для оправдания этих лагерных чувств, но служит самим этим чувствам. Я знаю много интеллигентов — да и не только интеллигентов, — которые именно блатные границы сделали тайными границами своего поведения на воле. В сражении этих людей с лагерем одержал победу лагерь".

"Надежда для арестанта — всегда кандалы. Надежда всегда несвобода. Человек, надеющийся на что-то, меняет свое поведение, чаще кривит душой, чем человек, не имеющий надежды".

"Безнаказанность? Дремлющая где-то на дне души жажда крови? Желание отличиться на глазах высшего начальства? Власть — страшная штука".

"Не рука очеловечила обезьяну, не зародыш мозга, не душа – есть собаки и медведи, поступающие умней и нравственней человека. И не подчинением себе силы огня – все это было после выполнения главного условия превращения. При прочих равных условиях в свое время человек оказался значительно крепче и выносливей физически, только физически. Он был живуч как кошка – эта поговорка неверна. О кошке правильнее было бы сказать – эта тварь живуча, как человек. Лошадь не выносит месяца зимней здешней жизни в холодном помещении с многочасовой тяжелой работой на морозе. Если это не якутская лошадь. Но ведь на якутских лошадях и не работают. Их, правда, и не кормят. Они, как олени зимой, копытят снег и вытаскивают сухую прошлогоднюю траву. А человек живет. Может быть, он живет надеждами? Но ведь никаких надежд у него нет. Если он не дурак, он не может жить надеждами. Поэтому так много самоубийц".

"Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости".

"Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть плохое и помнить только хорошее".

***
Подробнее: http://vm.ru/news/2013/06/18/10-znamenitih-tsitat-varlama-shalamova-201070.html

Классика зарубежного детективного рассказа

5 аудиосборников

слушать весь сборник № 1

Издательство: Издательский дом "Союз" Содержание: 1. Нат Пинкертон. Покушение на президента.   Исполнитель: Сергей Чонишвили 2. Эдгар Аллан По. Убийство на улице Морг.   Исполнитель: Александр Бордуков 3. Жан Ришпен. Идеальное убийство.   Исполнитель: Алексей Борзунов 4. Артур Конан Дойл. Серебряная молния.   Исполнитель: Александр Бордуков 5. Гилберт Кийт Честертон. Вещая собака.   Исполнитель: Сергей Чонишвили 6. Неизвестный автор. Эликсир молодости.   Исполнитель: Александр Бордуков 7. Инесс Наварро. Прекрасный демон.   Исполнитель: Александр Котов Вещая собака -1/5

>>>>>>>>>>>>>>>>>>

 

 

Городницкий о нас...

 

 

Не браню своих дней остаток,
Собирая в дорогу кладь.
Бог послал мне восьмой десяток,
А ведь мог бы и не послать.

Читать далее...

"Я предпочитаю писать глаза людей, а не соборы, ведь в глазах есть нечто, чего нет в соборах, при всей их торжественности и величественности. Человеческая душа, пусть даже душа несчастного нищего, на мой взгляд, гораздо интереснее." (Винсент Ван Гог)

A Workman's Meal Break, 1882


Head of a Fisherman with a Fringe of Beard and a Souwester, 1883


Head of a Peasant Woman with White Hood, 1884
*****

В 80-х годах прошлого века Поль Верлен ввел в литературный обиход выражение "проклятые поэты". "Проклятыми" он назвал тогда Тристана Корбьера, Артюра Рембо, Стефана Малларме, Марселину Деборд-Вальмор, Огюста Вилье де Лиль-Адана и, разумеется, себя самого. Продолжи Верлен свои очерки, и первое место в его списке, скорее всего, занял бы Шарль Бодлер, поэт, чьей судьбой стало самомучительство. Все творчество Бодлера выросло из кричащего столкновения между его "обнаженным сердцем", до беззащитности чувствительной душой, жаждавшей ощутить "сладостный вкус собственного существования" (Сартр), и беспощадно ясным умом, который превратил эту душу, знавшую о своей нечистоте и добровольно требовавшую пытки, в объект бесконечных аналитических истязаний. Его поэзия — это поэзия контрастов и оксюморонов: неподдельное переживание отливается здесь в подчеркнуто отделанные, классические формы, волны чувственности бушуют в гранитных берегах беспощадной логики, искренняя нежность соседствует с едкой язвительностью, а благородная простота стиля взрывается разнузданными фантазмами и дерзкими кощунствами. Мечущийся между "восторгом жизни" и "ужасом" перед ней, влачащийся во прахе и тоскующий по идеалу, Бодлер как нельзя лучше воплощает феномен, названный Гегелем "несчастным сознанием", т.е. сознанием, разорванным и оттого пребывающим в состоянии "бесконечной тоски".



Гюстав Курбе. Портрет Шарля Бодлера

"Навеки одинокая судьба", страшившая и притягивавшая Шарля Пьера Бодлера, отпустила ему всего 46 лет жизни, отметив печатью уже при рождении. Он родился от "неравного брака": когда 9 апреля 1821 г. Шарль Пьер появился на свет, его отцу, Жозефу Франсуа Бодлеру, было уже 62 года, а матери, Каролине, — 28 лет. Хотя Франсуа Бодлер умер, когда ребенку не исполнилось и 6 лет, тот на всю жизнь сохранил к отцу теплое детское чувство, граничащее с преклонением, и любил вспоминать благородного седовласого старца с красивой тростью в руке, гулявшего с ним по Люксембургскому саду и объяснявшего смысл многочисленных статуй.
Читать далее

Источник: Выдержки из статьи Г. К. Косикова "Шарль Бодлер между "восторгом жизни" и "ужасом жизни"

105 лет назад родился выдающийся русский писатель и гражданин, автор самой правдивой и страшной книги о сталинских лагерях – «Колымские рассказы». Он никогда не беседовал с журналистами. Тем не менее в публикуемом ниже «интервью» Варлама Шаламова нет ни одного не его слова

Советским журналистам просить у Шаламова интервью не было смысла: всё равно никто не напечатал бы. Зарубежные корреспонденты, если бы обратились к Шаламову, получили бы отказ. Он неохотно впускал в свою жизнь посторонних. Жестокие испытания научили его осторожности.
Сейчас мы можем свободно говорить о прошлом, настоящем и будущем. Благодаря, в том числе и подвигу Шаламова – человека и художника. Сам же он обрёл полную свободу 30 лет назад. Навсегда.
Но голос его только крепнет с годами. «Я сам себя собрал из осколков», – писал Шаламов. Действительно, трудно представить более противоречивую личность, тем более – понять. Разве что предоставить слово писателю, попытавшись «собрать из осколков» его собственных произведений и воспоминаний его прямую речь.

Детство, отрочество, первый приговор
– В автобиографической повести «Четвёртая Вологда» вы подробно рассказали о детстве и юности. А если кратко, совсем без литературы, как начинался ваш жизненный путь?
– Я родился 18 июня 1907 года в городе Вологда. Отец мой – священник, православный миссионер на Алеутских островах в Северной Америке, вернувшийся в Россию после первой русской революции в 1905 году. Мать – учительница.
С мамой моей отец никогда и ни в чём не считался – всё в семье делалось по его капризу, по его воле и по его мерке.
1918 год был крахом нашей семьи... Обыкновенный голод – восьмушка хлеба, жмых, колоб стали едой нашей семьи.
Отец ослеп в 1920 году, а умер в 1934-м.
Четырнадцать лет слепоты.
Семья рассыпалась. Отец сидел целые дни в кресле – спал днём. Я пытался его будить – врачи сказали, что ему не надо спать. Однажды он повернулся ко мне лицом и с презрением к моей недогадливости сказал: «Дурак. Во сне-то я вижу». И этот разговор я не смогу забыть никогда.
– Ваши отношения с отцом были очень сложными. Почему?
– Отец был человек тщеславный – церковный службист прогрессивного направления. Душевной тонкости чужд. Я поздно понял, что совершенно не люблю отца.
– Когда вы решили оставить семью и переехали в Москву?
– В 1923 году я окончил школу второй ступени и переехал в Москву. Встретившись в университете со своими одногодками, думал по крайней мере перевернуть мир. Москва двадцатых годов напоминала огромный университет культуры, да она и была таким университетом. Ещё раз поднималась та самая волна свободы, которой дышал 17-й год. Каждый считал своим долгом выступить ещё раз в публичном сражении за будущее, которое мечталось столетиями в ссылках и на каторге. Двадцатые годы были временем, когда в явь, в живых примерах были показаны все многочисленные варианты, тенденции, которые скрывала революция.
Активно участвовал в событиях 1927, 1928 и 1929 годов на стороне оппозиции. 19 февраля 1929 года был арестован в засаде в одной из подпольных типографий Московского университета.
(К этому времени В.Т. Шаламов был уже отчислен из университета по доносу однокурсника «за сокрытие социального происхождения». Шаламов не был членом партии и даже комсомольцем. Он и члены «группы МГУ» занимались распространением «Завещания» Ленина – письма съезду партии, содержавшего резкую критику Сталина.)
– Уклонов в партии было много. «Группа МГУ» склонялась к Троцкому?
– Не к Троцкому – к Троцкому большинство оппозиционеров относилось без симпатии, – но к рядам тех, кто пытался самыми первыми, самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошёл в историю под названием культа Сталина. Оппозиционеры – единственные в России люди, которые пытались организовать активное сопротивление этому носорогу.
Если бы я был троцкистом, я был бы уже давно расстрелян, уничтожен, но и временное прикосновение дало мне вечное клеймо. Вот до какой степени Сталин боялся. Чего именно он боялся? Утраты власти – только.
При допросе я отказался от показаний. Приговорён был Особым совещанием к трём годам концентрационных лагерей с последующей ссылкой на Север и отвезён среди уголовных рецидивистов на Северный Урал в Вишерское отделение Соловецких лагерей Особого назначения – единственных лагерей, которые тогда существовали в СССР.
– Что было особенно сложным в этом, первом испытании?
– Всё казалось, что я читаю хорошо знакомую книгу. И было очень трудно. Как я должен вести себя с начальством? С уркачами? С белогвардейцами? Кто мои товарищи? Где мне искать совета? Уже осенью 1929 года я знал, что все мои товарищи по университету, те, кто был в ссылке, в политизоляторе, вернулись в Москву. (Благодаря признательным показаниям и покаяниям. Шаламов на следствии молчал, никаких заявлений не писал, поэтому и получил «по полной».)
К тому времени я твёрдо решился – на всю жизнь! – поступать только по своей совести. Худо ли, хорошо ли проживу я свою жизнь, но слушать я никого не буду. Мои ошибки будут моими ошибками, мои победы – моими победами.
Я ведь был представителем тех людей, которые выступили против Сталина. Никто и никогда не считал, что Сталин и советская власть – одно и то же. Со школьной скамьи я мечтал о самопожертвовании, уверен был, что душевных сил моих хватит на большие дела. Скрытое от народа завещание Ленина казалось мне достойным применением сил.
За протест против избиений я простоял голым на снегу долгое время. Был ли такой протест нужным, необходимым, полезным? Для крепости моей души – бесспорно. Для опыта поведения, бесспорно. Но тогда я об этом не думал.

В круге последнем
– До 37-го года было несколько лет воли. Что уместилось в эти годы?
– Вернулся в Москву в 1932 году и крепко стоял на «всех четырёх лапах». Стал работать в журналах, писать, перестал замечать время, научился отличать в собственных стихах своё и чужое. Калёным железом старался всё чужое вытравить. Я набирал силу. Стихи писались, но не читались никому. Я должен был добиться прежде всего необщего выражения. Готовилась книжка рассказов. План был такой: в 1938 году первая книжка прозы, потом вторая книжка – сборник стихов.
В ночь на 12 января 1937 года в мою дверь кто-то постучал: «Мы к вам с обыском. Вот ордер». Донос на меня писал брат моей жены.
– Расскажите, чем отличалась сталинская тюрьма от лагеря?
– На следствии ещё не били, и поединки со следователем иногда казались выигранными. Уже тогда на следствии применялись «выстойки» многочасовые, горячий и холодный карцер, стоячий карцер – для приведения в сознание, но всё это, конечно, было ещё далеко от метода «номер 3» (т.е. истязания, пытки).
«НКВД не арестовывает невинных, кто невиновен – тех выпускают после проверки» – вот ходячее предарестное мышление. Каждый арестованный в 1937 году думал, что он завтра будет освобождён, и поведение своё приспосабливал к такому пониманию иногда до самой своей смерти где-нибудь в золотом забое Колымы или в воркутинской шахте.
– Но в тюрьме подследственные ещё не знали, что их ждёт совсем скоро в ГУЛАГе. А когда сравнили?
– Поняли разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим душу. Я стал старостой камеры и несколько месяцев пытался помочь людям обрести самих себя. Трудная это штука, но успокоить новичка очень важно. Русская интеллигенция без тюремного опыта – не вполне русская интеллигенция. Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведённые в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось укрепить дух слабых и где все говорили свободно.
Осуждён за КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) на 5 лет с отбыванием срока на Колыме (так в приговоре). «Кадровый троцкист и враг партии Шаламов» – так начинались все документы о моей персоне...
– То есть географическое название «Колыма» стало юридическим термином. Встреча с лагерным Севером описана в рассказе «Причал ада». Что же было там, в круге последнем?
– Привезён на Колыму 12 августа 1937 года – на прииск «Партизан», где и встретил кровавые события 1938 года. Для лагерей 1938 год – то же, что для воли 1937-й. На «золоте» рабочий день был летом четырнадцать часов. Летом не бывало никаких выходных дней, «списочный состав» каждой забойной бригады менялся в течение золотого сезона несколько раз. «Людские отходы» извергались – палками, прикладами, тычками, голодом, холодом – из забоя – в больницу, под сопку, в инвалидные лагеря. На смену им бросали новичков из-за моря, с «этапа» – без всяких ограничений. Выполнение плана по золоту обеспечивалось любой ценой. Попасть на «золото» значило попасть в могилу.
Полежать в больнице, даже умереть на чистой постели, а не в бараке, не в забое, не под сапогами бригадиров, конвоиров и нарядчиков, – мечта всякого зэка. Самым, пожалуй, страшным, беспощадным был холод. Ведь актировали (т.е. освобождали от работы) только в мороз ниже 55 градусов. Ловили вот этот 56-й градус Цельсия, который определяли по плевку, стынущему на лету, по шуму мороза, ибо мороз имеет язык, который называется по-якутски «шёпот звёзд». Этот шёпот звёзд нами был усвоен быстро и жестоко. Первое же отморожение: пальцы, руки, нос, уши, лицо – всё, что прихватит малейшим движением воздуха.
На Аркагалинской шахте я встретил войну. В это время у меня кончался пятилетний срок, но освобождён не был, как, впрочем, и почти все, осуждённые по КРТД. Вскоре я был арестован на Аркагале и отвезён в сталинский Дахау – в спецзону Колымы на прииске Джелгала. Это грозило смертью – но мне в то время было всё равно. Я был осуждён на 10 лет.
– После первого ареста вы приняли своего рода лагерный кодекс чести. На Колыме условия были другие – изменились ли ваши правила?
– Самое худшее, что есть в лагере, – это приказывать другим работать. Бригадир – это страшная фигура в лагерях. Мне много раз предлагали быть бригадиром. Но я решил, что умру, но бригадиром не стану. Заставлять работать арестантов – не только голодных, бессильных стариков-инвалидов, а всяких, ибо для того чтобы дойти при побоях, четырнадцатичасовом рабочем дне, многочасовой выстойке, голоде, пятидесяти–шестидесятиградусном морозе, надо очень немного, всего три недели, как я подсчитал, чтобы вполне здоровый, физически сильный человек превратился в инвалида, в «фитиля», надо три недели в умелых руках. Как же тут быть бригадиром? Лучше, думаю, умру.
– Как происходит это приближение к последней черте? Что ещё фиксирует сознание? Что помнит плоть?
– Ноги слабеют, на верхние нары, где потеплее, влезть уже не можешь, и у тебя не хватает силы или хватает ума не ссориться с блатарями, которые занимают тёплые места. Мозг слабеет. Мир Большой земли становится таким далёким, таким ненужным со всеми его проблемами. Шатаются зубы, опухают дёсны, и цинга надолго поселяется в твоём теле. В Магадане в 1939 году от меня шарахались в сторону в бане – кровь и гной текли из моих незаживающих ран. Расчёсы на животе, на груди, расчёсы от вшей.
Обрывками мозга я ощущал, пожалуй, две вещи. Полную бессмысленность человеческой жизни. Что смерть была бы счастьем. Но на смерть нельзя было решиться по каким-то странным причинам...
– Что страшнее: уничтожение физическое или медленное истязание личности, убийство совести?
– Человек теряется не сразу. Человек теряет силу, вместе с нею и мораль. Ибо лагерь – это торжество физической силы как моральной категории. Здесь интеллигент окружён двойной, тройной, четверной опасностью. Иван Иванович (блатное прозвище интеллигента) никогда не поддержит товарища. Крестьянин умрёт, умрёт тоже, но позже интеллигента. Умри ты сегодня, а я завтра. Блатари – вне закона морали. Их сила – растление. Вот главная тема времени – растление, которое Сталин внёс в души людей.
– Каким был преступный мир уголовников на самом деле, то есть в предельно жестоких условиях, когда все романтические маски сброшены?
– Мне кажется, что понять лагерь без роли блатарей в нём нельзя. Именно блатной мир, его правила, этика и эстетика вносят растление в души всех людей лагеря – и заключённых, и начальников, и зрителей. Почти вся психология рабочей каторги и внутренней её жизни определялась в конечном счёте блатарями. Романтизация уголовщины нанесла великий вред, спасая блатных, выдавая их за внушающих доверие романтиков, тогда как блатари – не люди.
– Кто был наиболее стойким в сопротивлении бесчеловечному обращению?
– За двадцать лет, что я провёл в лагерях и около них, я пришёл к твёрдому выводу, что если в лагере и были люди, которые, несмотря на все ужасы, голод, побои и холод, непосильную работу, сохраняли и сохранили неизменно человеческие черты, то это сектанты и вообще религиозники, включая и православных попов. Конечно, были отдельные хорошие люди и из других групп населения, но это были только одиночки, да и, пожалуй, до случая, пока не было слишком тяжело. Сектанты же всегда оставались людьми.
– В рассказе «Последний бой майора Пугачёва» описан побег группы заключённых, окончившийся трагически. Все ли попытки такого рода были обречены?
– Традиционное предупреждение конвоя, которое всякий зэк выучил наизусть, называлось у нас «шаг вправо – шаг влево считаю побегом, прыжок вверх – агитацией». Шутят, как видите, везде. Был беглец, которого поймали в тайге и застрелили «оперативники». Отрубили ему обе кисти, чтобы не возить труп за несколько вёрст: пальцы ведь надо «печатать». А беглец поднялся и доплёлся к утру к нашей избушке. Потом его дострелили окончательно.
– В таких условиях возможны ли вообще человеческие чувства и отношения – товарищество, дружба, любовь?
– Дружба, товарищество никогда не зарождаются в трудных, по-настоящему трудных – со ставкой жизни – условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое). Я видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин – на Колыме не было случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие...

Посвятить жизнь правде
– Знаю, что вы любили и были любимы. Но оба брака, к сожалению, распались, с дочерью почти не виделись...
– Женщины в моей жизни не играли большой роли – лагерь тому причиной.
– Стихи и лагерь, казалось бы, «две вещи абсолютно несовместные». Когда к вам вернулись стихи?
– Во время работы на прииске, этих десяти лет скитаний от забоя до больницы и обратно, всё стихотворное было вытравлено, выбито, высушено, выдавлено из моей души и тела. Ни одного стихотворения за эти десять лет не написалось. Ни чужие, ни собственные стихи мне не были нужны в тогдашней моей жизни. Они скорее мешали жить тому зверю, тому доходяге, которым я был. Но едва я получил передышку, даже ничтожную, я пытался как-то отметить это в стихотворной форме.
В 1943 году попал в больницу Беличью, лежал там с весом костей 40 кг и написал стихотворение… А в 1949 году я уже работал фельдшером, и меня, как графомана, нельзя было удержать от писания стихов. До настоящих стихов был один шаг, и я этот шаг сделал на Колыме же.
– Не притупились ли чувства, необходимые поэту для творчества?
– Пять чувств поэта: зрение – полуслепой, слух – оглохший от прикладов, осязание – отмороженные руки нечувствительны, обоняние – простужен, вкус – только горячее и холодное.
Где же тут говорить о тонкости. Но есть шестое чувство – творческой догадки. Правда, не всегда окончательно мне ясная, утверждалась в стихах как бы помимо моей воли. Правда водила моей рукой.
– Стихи об увиденном и пережитом в тюрьмах и лагерях не публиковались в периодике, их исключали из сборников...
– «Пускай я осмеян / И предан костру, / Пусть прах мой развеян / На горном ветру, / Нет участи слаще, / Желанней конца, / Чем пепел, стучащий / В людские сердца» (Из поэмы «Аввакум в Пустозёрске».)
– Борис Леонидович Пастернак первым высоко оценил ваши стихи, вы с ним встречались, много лет переписывались. Но потом ваши пути разошлись. Почему?
– Плащ героя, пророка и Бога был Пастернаку не по плечу.
(Шаламова разочаровало поведение Пастернака в связи с публикацией за границей романа «Доктор Живаго» и его отказ от Нобелевской премии.)
– Вы начали писать «Колымские рассказы», когда никому ещё и в голову не приходило, что можно писать «про это». Вы понимали, что пишете «в стол»? И почему всё-таки писали?
– Оказывается, были уничтожены все «дела» заключённых, все архивы лагерей, и никаких сведений о начальниках, следователях, конвоирах тех лет в Магадане найти нельзя. Нельзя было найти ни одного из многих меморандумов, которыми было переполнено моё толстущее «дело». Операция по уничтожению документов произошла между 1953 и 1956 годом.
Со своей стороны, я давно решил, что всю мою оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде. Второе – здесь изображены люди в крайне важном, не описанном ещё состоянии, когда человек приближается к состоянию, близкому к состоянию зачеловечности. Проза моя – фиксация того немногого, что в человеке сохранилось. Каково же это немногое? И существует ли предел этому немногому или за этим пределом смерть – духовная и физическая?
Надо иметь только волю отвлечься от текущего дня, вернуться к «утраченному времени», перечувствовать тот, прежний мир, – обязательно с болью душевной, а без боли ничего не получится. Словом, надо пережить, перечувствовать больное, как бы разбередить раны.
– Каково это – жить этой памятью, постоянно бередить раны?
– Каждый рассказ, каждая фраза его предварительно прокричана в пустой комнате – я всегда говорю сам с собой, когда пишу. Кричу, угрожаю, плачу...
– Великая Отечественная война прошла как будто мимо Колымы, мимо вас. Как вы считаете, это случайность или сознательная позиция?
– Война может быть хоть приблизительно понята, лагерь – нет.
– Учит ли чему-нибудь история?
– История, бывшая трагедией, является миру вторично как фарс. Но есть ещё третье явление, третье воплощение исторического сюжета – в бессмысленном ужасе. Человек оказался гораздо хуже, чем о нём думали русские гуманисты XIX и XX веков. «Колымские рассказы» об этом именно и говорят.

С верой в одиночество
– «Колымские рассказы» высоко оценил Солженицын, в ту пору ещё неизвестный читателям. Он называл вас «своей совестью». Как вы отнеслись к повести «Один день Ивана Денисовича»?
– Когда выходил «Иван Денисович», предполагалось – либо повесть будет ледоколом, который откроет правде дорогу к обществу, к молодёжи, растолкает лёд, и в очистившуюся воду войдут новые многочисленные корабли. Или публикация «Ивана Денисовича» станет лишь крайней точкой размаха маятника, который начнёт ход назад.
– Лагерный опыт Солженицына был невелик и не так тяжёл. На какие недостатки в изображении лагерной действительности вы ему указали?
– В повести всё достоверно. Это лагерь «лёгкий», не совсем настоящий. Здесь есть немного «клюквы». К счастью, очень немного. В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка. Ложка для настоящего лагеря – лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт. Около санчасти ходит кот – тоже невероятно для настоящего лагеря. Кота давно бы съели. Блатарей в этом лагере нет. Служба охраны не отвечает за план, не выбивает его прикладами. Махорку меряют стаканом. Не посылают после работы за пять километров в лес за дровами. Не бьют. Хлеб оставляют в матрасе. В матрасе! Да ещё набитом! Да ещё и подушка есть! Работают в тепле. Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в своё время.
– Ваши расхождения с Александром Исаевичем постепенно множились и углублялись. Солженицын предлагал вместе писать «Архипелаг ГУЛАГ». Почему последовал отказ?
– Прежде всего потому, что я надеюсь сказать своё личное слово в русской прозе.
– Какое человеческое качество абсолютно вам не присуще?
– Хитрожопость как образ жизни.
– На склоне лет судьба подарила вам встречу с женщиной, которая стала и последней любовью, и верным другом, и музой. Это не преувеличение?
– Это были десять лет жизни и счастья. Её любовь и верность укрепили меня даже не в жизни, а в чём-то более важном, чем жизнь, – умении достойно завершить свой путь. Её самоотверженность была условием моего покоя, моего рабочего взлёта. Последняя моя книга «Воскрешение лиственницы» посвящается Ирине Павловне С.
(И.П. Сиротинская – сотрудница, а позднее заместитель директора Российского государственного архива литературы и искусства. По завещанию писателя стала его литературной наследницей. Её заслуга в том, что сохранён и пополняется архив писателя, что начиная с 1993 года изданы почти все его произведения. Для подготовки собрания сочинений Ирина Павловна оставила работу, должность.)
– Но минули и эти десять лет. Вы расстались «по взаимному согласию». Тяготило ли вас одиночество?
– Я верю в одиночество как лучшее, оптимальное состояние человека.
– Да, в таком «оптимальном состоянии» легче думается. Но вот о чём думает человек, которого не видели смеющимся и даже улыбающимся представить не могли?
− Жизнь – это не благо. Кожа моя обновилась вся – душа не обновилась...
Палата № 244
(вместо послесловия)
Писатель слабел. «Добить меня очень трудно», – твердил он. Но уже почти не слышал и начал терять зрение, как когда-то его отец. Обслуживать себя больше не мог. Ещё в детстве у него обнаружились нарушения вестибулярного аппарата. Позднее выяснилось, что Шаламов страдает редкой болезнью Меньера: во время приступов этого недуга больной теряет координацию движений и слух, падает, испытывает тошноту. Приступы у Шаламова начались в пятидесятилетнем возрасте, его несколько раз подбирали на улице, будто пьяного. Писатель обзавёлся соответствующей справкой и всегда носил её при себе.
Литфонд взял на себя хлопоты по определению члена Союза писателей СССР Шаламова В.Т. в интернат для престарелых и инвалидов на окраине Москвы. Шаламов заупрямился: «В богадельню не поеду», но в конце концов согласился. Здесь, в палате №244, он провёл последние три года. Условия были убогими, но Шаламов не жаловался. Он словно возвращался в лагерные времена, довольствовался малым, оборачивал шею вафельным полотенцем, как шарфом – тем самым шарфом, которым так дорожил на Колыме и который у него всё-таки украли. Он и спал по-лагерному, словно на нарах, свернувшись в утробной позе, сберегавшей тепло. Но внутри этой беспомощной плоти, в темноте и тишине, ещё жил дух, рождались стихи!
«Союз с бессмертием непрочен. / Роль нелегка. / Рука дрожит и шаг неточен, / Дрожит рука». Стихи записывали с голоса, хотя речь Шаламова было трудно разобрать. Его навещали знакомые, малознакомые и совсем незнакомые люди, разыскавшие автора потрясших их «Колымских рассказов». Помогали, прибирали, мыли, кормили. Привозили любимое лакомство – яблоки.
Шум вокруг одинокого, беспомощного старика нарастал. Директору интерната позвонили «оттуда»: обстановка, мол, нездоровая, интересуются разные люди... Директор пригрозил посетителям, что переведёт Шаламова в интернат для психохроников. Основания для этого были: Шаламов вёл себя порой неадекватно.
Вскоре состоялась медкомиссия. Шаламову задали вопросы, он не ответил – скорее всего, просто не услышал. Диагноз: старческое слабоумие.
При переезде в другой интернат в холодной «скорой помощи» Шаламов простудился. На новом месте у него началось воспаление лёгких.
Он умер 17 января 1982 года. Больших трудов стоило его истинным друзьям достойно проводить писателя в последний путь. Его отпевали в церкви Николы в Кузнецах, в службе участвовал отец Александр Мень. Но и на кладбище, поодаль от могилы, маячили две неприметные фигуры – слежка продолжалась и за мёртвым. А на лобовом стекле похоронного автобуса, по шофёрской моде застойного времени, красовался портрет вождя всех времён и народов. Он тоже присматривал за своим зэком.
Воистину, как сказал Шаламов, «возвратиться может любой ад, увы»… 

Совершенно секретно приложение
ноябрь 2012

 

Они интересны и непонятны. Их туманно зовут «сорными травами». Они ни на что не нужны. .....Против них объявили беспощадную войну. Крестьянин их боится, плуг их преследует; садовник их ненавидит и вооружился против них звонким оружием: лопатой, граблями, скребками, киркой, мотыгой и заступом. На больших дорогах, где они ждут последнего убежища, прохожий давит их, телега их мнет. Несмотря на все – вот они, постоянные, уверенные, кишащие, спокойные, и все они готовы откликнуться на призыв солнца. Они следуют за временами года, не ошибаясь ни одним часом. Им неведом человек, истощающий силы, чтобы покорить их, и как только он отдыхает, так они вырастают на его следах.

Они продолжают жить – дерзкие, бессмертные, непокорные. Они ...остались тем же, чем были сотни тысяч лет назад. ...Они хранят тайну какой-то упорной власти. Это вечные прообразы.

Земля принадлежит им с начала мира. В общем, они олицетворяют неизменную мысль, упрямое желание, главную улыбку земли. ..Они, очевидно, хотят нам что-то сказать. Кроме того, не забудем, что они первые, вместе с зарей и осенью, с весной и закатами, с пеньем птиц, кудрями, взором и божественными движениями женщины, научили наших отцов, что на земном шаре есть бесполезные, но прекрасные вещи.

М.Метерлинк, "Жизнь цветов"

 

А природа опять
то предельно проста,
то одета в цветастые перья...
Удивляет меня не её красота.
Удивляет её терпение.
И когда сквозь асфальт
лепестков пятерня
продирается после полночи,
я не радуюсь силе земли.
Для меня
это прежде всего - крик о помощи!

Р. Рождественский

Константин Паустовский. Иван Бунин

     Во Франции умер замечательный  русский писатель - писатель классической
силы и простоты - Иван Алексеевич Бунин.
     Он умер под чужим небом в  ненужном и горьком изгнании,  которое он сам
создал для себя, в непереносимой тоске по России и своему народу.
     Кто  знает, сколько  отчаяния от этой разлуки перенес  наедине  с собой
этот внешне спокойный и сдержанный человек.
     Не будем судить Бунина. Не  стоит вспоминать его роковую ошибку. Не это
важно сейчас.
     Важно то, что он наш,  что мы вернули  его нашему народу, нашей русской
литературе,  и  отныне  он  займет  в  ней  то высокое  место,  которое  ему
принадлежит по праву.
     Меня  просили  сказать  вступительное  слово  на  первом вечере  памяти
Бунина. Я начал готовиться к нему, но открыл наугад одну из книг Бунина  - и
все  пропало!  Я  зачитался,  и  у  меня  почти  не осталось времени,  чтобы
набросать на бумаге заметки о Бунине.
     Я забыл обо всем.  Такова  сила бунинского  таланта,  бунинского слова,
сила его беспощадно-прекрасного и безукоризненного мастерства.
     Он был суров потому, что полагал художественную правду превыше всего.
     Как  часто  и  глубоко  мы ошибаемся  в  своих оценках  писателей из-за
неистребимой  склонности приклеивать на каждого писателя ярлыки. Чехов почти
всю жизнь прожил с  ярлыком "пессимиста" и "певца сумерек", о  Бунине всегда
говорили как о "холодном мастере" и "бесстрастном парнасце".
     Какими жалкими кажутся  все эти наклейки, когда читаешь  книги Бунина и
постепенно  открываешь  за этим внешним бесстрастием  огромное  человеческое
сердце, впитавшее в себя еще недавнее черное горе  русской деревни, ее сирую
в то время и жестокую долю.
     Не дольше,  как  сегодня, я  (не помню уже  в  который  раз)  перечитал
рассказы Бунина "Худая трава" и "Илья-пророк".
     Каждый из этих рассказов, говоря словами самого  Бунина, полосонул меня
ледяной бритвой по сердцу.
     Мало  найдется  в нашей  литературе  таких  щемящих  рассказов,  полных
скрытой  любви  к  простому  человеку.  И  не  только  любви,  но  и полного
понимания, полного проникновения в его мысли и сердце.
     Человек  должен  быть  человечен  не  только в  своей радости,  но  и в
страдании.  Это  хорошо знал  Бунин. Он  мог бы  повторить  крик английского
писателя Оскара Уайльда, раздавшийся из королевской каторжной тюрьмы:
     "Где страдание-там святая земля!"
     Сегодня же-тоже наугад-я прочел стихи Бунина "Плачь ночью".  По-моему,
немногие  стихи  в  мировой  поэзии   передают  с  такой  томительной  силой
очистительную моральную силу страдания:
     Плакала ночью вдова.
     Нежно любила ребенка, но умер ребенок.
     Плакал и старец сосед, прижимая к глазам рукава.
     Звезды светили, и плакал в закуте козленок.
     Плакала мать по ночам.
     Плачущий  ночью к слезам  побуждает  другого.  Звезды слезами  текут  с
небосклона ночного, Плачет господь, рукава прижимая к очам.
     Бунин   дошел,  особенно   в  своей  автобиографической  книге   "Жизнь
Арсеньева", до того предела в области прозы,  о котором говорили Чехов и Лев
Толстой - до предела, когда проза сливается в одно органическое неразделимое
целое с поэзией, когда нельзя уже отличить  поэзию от прозы  и  каждое слово
ложится на душу, как раскаленная печать.
     Достаточно прочесть несколько  строк  Бунина о своей матери, о навсегда
затерянной ее могиле, строк, написанных человеком, чьи дни на земле были уже
по существу сочтены, чтобы понять силу любви, нашедшей единственно возможное
и единственно нужное выражение.
     Что-то  почти  библейское  по скупости  и мощи слов  заключено  в  этих
строках.
     Бунина большинство знает главным образом как прозаика.
     Но как поэт он стоит  на уровне своей  прозы. У него много превосходных
стихов.
     Стихи эти,  равно  как  и  проза  Бунина, говорят о  необыкновенной его
способности перевоплощаться, если можно  так выразиться, во все то, о чем он
пишет.
     Почти мгновенно он  схватывает  и закрепляет в слове  те черты людей  и
пейзажа, которые  с особой  точностью передают сущность того,  о  чем  Бунин
пишет.
     Да, Бунин суров, почти безжалостен. Но вместе  с тем он пишет о любви с
огромной  силой.  Для  него  любовь  гораздо  шире  и  богаче,  чем  обычное
представление о ней.
     Для него любовь - это приобщение ко  всей  красоте и ко всем сложностям
мира. Для  него  -  это ночи, дни,  небо, беспредельный шум океана,  книги и
размышления - одним словом, это все, что существует вокруг.
     Пейзаж Бунина так точен, богат, так географически разнообразен и вместе
с   тем  так  полон  лирической  силы,  что  говорить  о  нем  вскользь  нет
возможности. Эта тема требует особого разговора.
     Бунин великолепно, с полным совершенством владел русским языком. Он его
знал так, как может знать лишь человек, бесконечно любящий свою страну.
     Язык Бунина прост, даже временами скуп, очень  точен,  но вместе с  тем
живописен и богат в звуковом отношении,-от звенящей медью торжественное и до
прозрачности  льющейся  родниковой  воды,  от   размеренной  чеканности   до
интонаций  удивительной  мягкости,  от легкого напева до медленных  раскатов
грома
     В области языка Бунин мастер почти непревзойденный.
     Как каждый  большой писатель, Бунин много  думал  о  счастье. Ждал его,
искал и когда находил, то щедро делился им с людьми.
     В этом смысле  очень характерны две его  строфы, которыми  я  и закончу
свои слова о Бунине:
     О  счастье  мы всегда лишь вспоминаем А счастье всюду Может быть, оно -
Вот этот сад осенний за сараем И чистый воздух, льющийся в окно
     В бездонном небе легким белым краем Встает, сияет облако Давно Слежу за
ним Мы мало видим, знаем, А счастье только знающим дано
     1956

 

»

Тэ́ффи (настоящее имя — Наде́жда Алекса́ндровна Ло́хвицкая, в замужестве — Бучи́нская; 9 [21] мая (по другим данным — 26 апреля [8 мая] 

 1872 года, Санкт-Петербург, Российская империя — 6 октября 1952 года, Париж, Франция)

— русская писательница и поэтесса, мемуаристка, переводчица, автор таких знаменитых рассказов, как «Демоническая женщина» и «Ке фер». После революции эмигрировала.

Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой и соратника адмирала Колчака, генерала Николая Лохвицкого.

 

Вот и новый год!
Положим, не наш, а стиль нуво.
Но мы, русские, — народ сговорчивый. Мы и стиль нуво отпразднуем, и своего не забудем. Даже жалеем, что мало новых годов. Мы бы и наш, и ваш, и ихний, и евоный, и ейный. Мы покладистые. А к тому же, надо признаться, изрядно сбились с толку. А кто виноват? Виноваты наши культурные центры, т. е. русские рестораны. Под Пасху вдруг объявление:
«Пасхальный ревельон, блины всю ночь».
Чувствуешь, что что-то здесь неладно, но думаешь: ведь это — наши единственные ревнители старины и хранители заветов. И по русской неуверенности даже в себе усомнишься: видно, забыл, спутал, — им лучше знать.
На масленицу плакаты:
«Шашлыки и молодые поросята — традиционные русские блюда».
Вспоминаешь, будто масленица-то мясопуст, но опять-таки уверенности яркой нету. Напечатано — «традиционные». Печать ведь имеет большую силу, влияет на умы. Шестая держава. Не очень-то поспоришь.
Эх, нет у русского обывателя не только самоуверенности, но и гордости. Смотрите — француз. Да он всем гордится.
Недавно, смотрю, какой-то паршивый ресторанчик огромный плакат вывесил:
«Единственный парижский ресторан, в котором во время ревельона не будет музыки».
Гордится. А на самом деле, что, подумаешь, за доблесть — поскупился оркестр нанять, только и всего.
А их «специальности»!
Какая-нибудь завалящая закусочная, торгующая горлодером и рагу из копыт, оповещает о себе:
«Леон! Его вино! Его грильяды!!»
А застенчивому клиенту и в голову не придет, что поставленные здесь восклицания, может быть, суть знаки не восторга, а ужаса.
Гордятся, гордятся.
Недавно на дверях маленького ресторанчика прочла гордое заявление, способное поставить на место любого знатного конкурента:
«Специальность — яйца всмятку».
Скромная специальность? А вот ведь гордятся.

* * *

Сегодня, в новый год, хочется вспомнить счастливое прошлое.
Вот так, лежишь утром в кровати, стук в дверь. Ну, конечно, вопишь не своим голосом:
— Кто там? Сколько раз говорила, чтобы не смели меня будить...
Но тут же вспоминаешь, что сегодня новый год и что этот стук обозначает что-нибудь приятное: цветы, конфеты, духи...
Наверное, ландыши...
— Войдите!
Просовывается в дверь утиный нос горничной:
— Полотеры поздравляют. Те самые, что вчера лампу в гостиной...
Успокоишься, задремлешь. Тук-тук. Опять нос. Словно кукушка в часах.
— Почтальоны...
— Дворники, восемь человек...

* * *

А интересно, какое у наших беженских детей, не помнящих старой России, составилось представление о ней?
Во-первых, какой-то сплошной борщ. Борщ с кашей, борщ с салом, борщ с ватрушками, борщ с ветчиной. По губерниям — где что.
Затем в губерниях были города и пейзажи. В городах жили губернаторы. В пейзажах — пейзане, или мужики.
Губернаторы были очень милостивые и приветливо улыбались.
Мужики были — талантливый русский народ. Они пели народные песни и ели народные блюда.
Кроме губернаторов и мужиков, были еще разные полки, в которых были офицеры. Жены этих офицеров, в количестве восьмидесяти тысяч, хлынули во время революции в Европу и Америку.
Четвертое сословие составляли в России бесы Достоевского в двух томах. Хотя они и были всего в двух томах, но сумели разложить умы и развратить нравы.
Произошел взрыв. От взрыва вылетели губернаторы и, как ни странно, половина бесов Достоевского. Вылетели в Европу.
— Что, нечистая сила, помогли тебе твои козни?
Губернаторы вылетели лицом назад, поэтому пишут воспоминания.
Бесы Достоевского — лицом вперед, поэтому принялись за журналы и газеты.
На чужбине и те и другие забыли былые схватки, покумились, выпили на «ты» и вместе едят борщ всех губерний.
— Так это, значит, я вас тогда приказал арестовать?
— Да, да, бомбу мы тогда для вас приготовляли.
— Надо отметить в мемуарах. Ом, анкор де каша. {Человек, еще каши (фр.).} Что все это значит? Если ты не преступник, так, значит, я гнусный палач.
Эх, все мы перед борщом равны.
Только в закрытых заседаниях, где читаются мемуары о прошлом и доклады о будущем, губернаторы и бесы без всякой жалости, жестоко и порой несправедливо (э, нам не до сантиментов!) уничтожают друг друга с корнем и навсегда.
А что даст нам новый год?
Прошлогоднее мое предсказание исполнилось. Напоминать о нем не буду, потому что это будет кое-кому неприятно.
А этот год? Есть в имени его нехорошая цифра. Семерка. Топор.
Рядом с ним цифра два, безвольная, нежная, лебединого начертания — не удержать ей топора. А через нее — девять, самая старая из всех, последняя. Ей через двойку не дотянуться, да и не захочет она вмешиваться.
Только бы пошел год быстрым темпом. Есть такие года. И не в личной жизни отдельных людей, а сам по себе. Чувствуется, как он спешит, мнет события, бежит, гонит, путает. В августе хватит мороз, в январе фиалки, — скорей, скорей. Добежит и рухнет в бездну.
А тягучие, нудные, как они противны! Остановился такой год на какой-нибудь гадости — на зиме либо на осени — и тянет, тянет, морозит, поливает. И события в такой год такие же затяжные, нудные. Если кто в такой год заболеет — так на три месяца. Женится — так на всю жизнь.
Будем его дружно подгонять, этого двадцать седьмого, чтобы не очень задумывался.

1927

http://izbrannoe.com/news/yumor/n-a-teffi-iz-fiole...;utm_campaign=sotbit_mailing_3

 

Андре Рьё воспитывался в семье музыкантов, начал играть на скрипке в возрасте 5 лет. В детстве был очарован оркестровой музыкой. В 1968-1973 годах учился игре на скрипке в "Консерватории Royal" (Королевская Консерватория) в Льеже и консерватории "Маастрихта" , а затем в Академии музыки в Брюсселе.

В 1987 году Андре Рьё создал оркестр Иоганна Штрауса. Первоначально он состоял из 12 музыкантов, со временем количество музыкантов достигло более 40 человек.
Высокий уровень спектаклей классической музыки, в сочетании с "легкомысленным" поведением способствовали мировой популярности Андре Рьё и его команды. Андре Рьё и его оркестр сегодня дает концерты во многих странах Европы, Северной Америки и Японии.

Женат (жена Марджори), имеет двух сыновей, Марка и Пьера.
Андре Риу знает голландский , английский , французский , немецкий , итальянский , испанский языки.


Играет на скрипке Страдивари 1667 года. 

Андре Рьё (André Rieu) - Love theme from Romeo and Juliet

Андре Рьё (André Rieu) соглашается, что музыка Штрауса была поп-музыкой того времени, и теперь она должна рассматриваться аналогично. Несмотря на то, что большая часть его репертуара классическая музыка, ее исполнение отличается от установленных канонов. Во время концерта, Андре Рьё наряду с произведениями Штрауса и их современников, исполняет и народные песни из разных стран, музыку к кинофильмам и песни, созданные в виде компиляции из нескольких фрагментов.

Во время выступлений, Андре Рьё в середине песни меняется с солистом, и наоборот. Иногда музыку оркестра сопровождают ковкой кувалдой по наковальне и выстрелами. Иногда призывает публику подпевать или танцевать под музыку оперетты.

Андре Рьё (André Rieu) - The Beautiful Blue Danube 

 

 

19 (31) мая 1892 г. родился 
(1892 — 1968), 
выдающийся русский писатель.

Литературу, настоящую литературу, не стоит глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого «желудка» души.

Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, — тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту — тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови

Читать далее...

"Трещат баранки. Сайки, баранки, сушки… калужские, боровские, жиздринские, — сахарные, розовые, горчичные, с анисом — с тмином, с сольцой и маком… переславские бублики, витушки, подковки, жавороночки… хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный весовой с изюмцем, пеклеванный…
Везде — баранка. Высоко, в бунтах. Манит с шестов на солнце, висит подборами, гроздями. Роются голуби в баранках, выклевывают серединки, склевывают мачок. Мы видим нашего Мурашу, борода в лопату, в мучной поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, в баранках, сидит его сынишка, ногой болтает.
— Во, пост то!.. — весело кричит Мураша, — пошла бараночка, семой возок гоню!
— Сбитню, с бараночками… сбитню, угощу кого…
Ходят в хомутах баранках, пощелкивают сушкой, потрескивают вязки. Пахнет тепло мочалой.
— Ешь, Москва, не жалко!..
А вот и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый, золотистый, — показывает Горкин, — этот называется печатный, энтот — стеклый, спускной… а который темный — с гречишки, а то господский светлый, липнячок подсед. Липонки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с усов стекает, губы у меня залипли. Будочник гребет баранкой, диакон — сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.
Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь, на шубы. А вот — варенье. А там — стопками ледяных тарелок — великопостный сахар, похожий на лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон, чернослив моченый, россыпи шепталы, изюмов, и мушмала, и винная ягода на вязках, и бурачки абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка, синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки с елочками в желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила… и пряники, пряники — нет конца."
И.Шмелев "Лето господне"

Кустодиев Борис Михайлович. Булочник. Из серии «Русь. Русские типы». 1920

https://artchive.ru/res/media/img/oy1200/work/00b/391696.jpg

http://izbrannoe.com/news/mysli/ernst-neizvestnyy-o-druzyakh-tovarishchakh-razmyshleniya-o-knige-v-aksenova-tainstvennaya-strast/

— Что вы можете сказать о Ваксоне-Аксенове?
— Прекрасная фигура геВВ­роя! Во многом соответствует живому Аксенову. Я Васю как друга очень люблю. Но его экстремизм, который здесь явлен в спорах со всеми, неВВ­сколько непривычен, не очень вписывается в сложившееся у меня представление о нем. В том безумном мире он был вменяемым человеком. По крайней мере, я держал его за вменяемого. Например, себя я за вменяемого не держал.

 

Читать далее...

ДАЛЕЕ

Танго Астора Пьяццоллы Oblivion (Забвение) стало широко известно благодаря саундтреку к фильму итальянского режиссёра Марко Беллоккьо «Генрих IV, Безумный король» по пьесе Луиджи Пиранделло. Фильм вышел в 1984 году. Достаточно распространена версия, что сочинение было написано в 1982 году для камерного ансамбля, а в фильме только использовалось. Другая версия утверждает, что оно создано именно для фильма. Стареющий итальянский аристократ, упав с лошади, представляет себя королём Германии Генрихом IV. Родственники, прибывшие в его особняк, пытаются разобраться в случившемся и спровоцировать шок, который может помочь безумному человеку вернуться в прежнее нормальное состояние. Аристократ, которого сыграл в фильме Марчелло Мастрояни, сознательно (он только разыгрывает сумасшествие, скрывая тайну покушения на свою жизнь) пытается убежать от действительности и сохранить свой внутренний мир от лживого и враждебного общества. Состояние главного героя очень точно отображает эта щемящая, томная музыка, своего рода "танго внутренней эмиграции".

**********

На первом официальном диске, получившем название «Oblivion», произведение было представлено в четырёх версиях для бандонеона, тромбона, гобоя и гитары и камерного оркестра:
А1 Oblivion (Bandoneon Solista, солировал сам композитор)
А4 Oblivion (Trombone Solista)
В1 Oblivion (Oboe E Orchestra)
В4 Oblivion (Chitarra Solista)
Какую из этих версий композитор считал основной — неизвестно.
Астор Панталеон Пьяццолла (1921 - 1992)
Oblivion-"Забвение"(авторское исполнение)

Солирующий инструмент парит над прозрачным ритмичным и спокойным аккомпанементом (некоторые искусствоведы сравнивают его с хрупким стеклом), исполняя задумчивую печальную мелодию. Средний раздел предлагает контрастную тему, более экспрессивную и быструю. Это одно из самых традиционных танго Пьяццоллы, менее джазовое, чем некоторые его другие широко распространенные композиции, ему свойственны гармоническая изысканность и светлая печаль.

**********

Существует огромное количество его интерпретаций, выполненных в самых разных музыкально-стилистических координатах.
слушаем дальше

Для тех, кому близок , скульптор, иллюстратор, гравер, дизайнер, режиссёр, писатель. Технически квалифицированный живописец и рисовальщик, он действительно является самым известным из сюрреалистов за яркие и причудливые образы в своих произведениях.

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.

31.


32.


33.


34.


35.


36.


37.


38.


39.


40.


41.


42.


43.


44.


45.


46.


47.

21 марта отмечается Всемирный день поэзии. Но что такое поэзия? И кого можно назвать поэтом?
В древности считали, что поэзия – это дар и проклятие, а гласом поэта говорит Бог.
Многие люди пишут стихи, но не все называют себя поэтами. Лично я себя поэтом не считаю, хотя мною записано 1145 вирш.
Роберт Фрост говорил: “Сказать о себе, что ты — поэт, также нескромно, как если сказать о себе, что ты хороший человек”.
Год назад по телевидению показали фильм с провокационным названием «Бродский не поэт». Словно предлагали задуматься: а поэт ли Бродский?
Сам Бродский называл себя поэтом, когда его судили за тунеядство в 1964 году. Однако позднее Иосиф Александрович признавался: «Я ни в коем случае не думал тогда, что вот я поэт или не поэт. Этого вообще никогда у меня не было и до сих пор в известной степени нет...»
Так поэт ли Бродский?





Читай и смотри далее - РАЗГАДКА ПОЭТИКИ БРОДСКОГО

 

Я хочу обратиться к интереснейшей книге талантливой ленинградской писательницы Ирины Моисеевой «Синдром Солженицына», вышедшей в 2013 году. Я буду дальше широко пользоваться ею. Редкий случай в литературоведении: в книге 270 страниц, и вся она посвящена рассказу «Матренин двор», в оценке которого, как выдающегося произведения выдающегося писателя сошлись Ж.И. Алферов, С.Е. Кургинян да и многие другие. Полагаю, восхищается им, допустим, и критик С. Чупрынин, 25 лет возглавляющий журнал «Знамя» и 45 лет считающий творчество Солженицына классикой. Или вот профессор-литературовед А.В.Урманов, автор книги «Творчество А.И.Солженицына» (М.. Наука.2009), где он пишет, что за этим рассказам «закрепилось мнение как о самом совершенном художественном творении писателя. Он занимает особое место в творчестве Солженицына: в контексте века минувшего рассказ воспринимается как знаковое явление». И Лидия Чуковская, дочь писателя, сестра писателя и сама писательница признавала, что эта вещь «полюбилась более первой («Одного дня Ивана Денисовича»- В.Б.)…Тут уже виден великий художник».

Великий!.. В деле фабрикации величия особенно преуспел французский критик Жорж Нива. Не в связи с этим рассказом, а вообще по его творчеству он уподобляет Солженицына поочередно в том или ином случае Данте, Шекспиру, Вольтеру, Бальзаку, Толстому, Достоевскому, Бетховену, Антею, апостолу Павлу, Марку Аврелию и даже аятолле Хомейни… И это было подарено нам издательством «Художественной литературе» в 1992 оду – сразу после контрреволюции. Впрочем, и наши знатоки литературы не отстают, пожалуй, даже превосходят иностранцев: если «французик из Бордо» обнаружил следы влияния великих мужей мировой литературы и истории во всем творчестве Солженицына, то наш профессор А.В.Урманов и Е.С.Роговер, тоже, естественно, профессор, лишь в одном его рассказе выискали следы множества выдающихся русских писателей и произведений литературы.

 

ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ...

 

 

Он один из самых известных художников XX века. Искусствоведы спорят, какой же стране принадлежит Шагал. Сам он считал, что у него две родины — Россия и Франция. Художник никогда не забывал о Витебске, где не только родился, но и научился смотреть на мир по-новому, как до него никому не удавалось. «Мастер зримой поэзии», он давал жизнь метафорам. Благодаря Марку Шагалу слова «взлететь от счастья» или «парить в небесах» обрели конкретные очертания. Провинциальный мещанский город художник оторвал от земли и перенес на небо. На его картинах взмывают вверх не только ангелы и влюбленные, но даже коровы и быки забывают о земном притяжении. Здесь все переплелось, так что отличить высокое от низкого, фантазию от реальности просто невозможно. Сам художник искренне верил, в то, что так оно и есть на самом деле.

В старости Марк Шагал написал, что, только дожив до преклонных лет, можно считать, что выиграл поединок с судьбой. Но пришедшая с возрастом мудрость не помешала ему до конца жизни оставаться ребенком. Самым близким для себя мастером он считал Чарли Чаплина.

Марк Захарович (Моисей Ха́цкелевич) Шага́л (фр. Marc Chagall, идиш מאַרק שאַגאַל; 6 июля 1887, Витебск, Смоленская губерния, Российская империя (нынешняя Витебская область, Беларусь) — 28 марта 1985, Сен-Поль-де-Ванс, Прованс, Франция) — российский, белорусский и французский художник еврейского происхождения. Помимо графики и живописи занимался также сценографией, писал стихи на идише. Один из самых известных представителей художественного авангарда XX века.

С 1960-х годов Шагал в основном перешёл на монументальные виды искусства — мозаики, витражи, шпалеры, а также увлекся скульптурой и керамикой. В начале 1960-х годов по заказу правительства Израиля Шагал создал мозаики и шпалеры для здания парламента в Иерусалиме. После этого успеха он получил множество заказов на оформление католических, лютеранских храмов и синагог по всей Европе, Америке и в Израиле.

В 1964 году Шагал расписал плафон парижской Гранд Опера по заказу президента Франции Шарля де Голля, в 1966 году создал для Метрополитен-опера в Нью-Йорке два панно, а в Чикаго украсил здание Национального банка мозаикой «Четыре времени года» (1972).
Денис Песков

Много лет назад в Эрмитаже была выставка замечательных цветных литографий Марка Шагала.
В этом посте не смогу выставлять все многообразные работы Шагала. Постараюсь выбрать лучшее из 280 найденных и отобранных мной работ Марка Шагала.



Жена

Ты волосы свои несешь
навстречу мне, и я, почуя
твой взгляд и трепет, тела дрожь,
тебя опять спросить хочу я:

где давние мои цветы
под хулой свадебной, далекой?
Я помню: ночь, и рядом ты,
и в первый раз к тебе прилег я,
и погасили мы Луну,
и свечек пламя заструилось,
и лишь к тебе моя стремилась
любовь, тебя избрав одну.

И стала ты женой моей
на годы долгие. Сладчайшей.
Дочь подарила — дар редчайший
в наиторжественный из дней...

Благодарю, Господь высот,
Тебя за день, за месяц тот.

(с) Марк Шагал. Перевод с идиша Льва Беринского





"Серые любовники" -->

Читать далее...

 

 Сегодня статья посвящена творчеству нашего современника, поэта, чьи строки вы знаете и, может быть, любите. Стихи Юрия Левитанского  немного грустные, написанные вне канонов и правил, такие красивые и мудрые – это стихи про одиночество, про поиск себя в этом мире, стихи о дружбе и друзьях, о быстротечности нашей жизни. Начинаю статью одним из самых известных стихотворений Левитанского.

Каждый выбирает для себя
женщину, религию, дорогу.
Дьяволу служить или пророку —
каждый выбирает для себя.

Читать далее

Кто кончил жизнь трагически... (Возвращаюсь к теме)

Необыкновенная жизнь Марка Шагала