Цилия Лачева

 

   Чтобы приблизиться к Мавзолею, наверное, потребуется часа два - торжественная процессия движется медленно, словно отмеривает свои траурные шаги. Красные стены Кремля - воспетые, рисованные и фотографированные бесчисленное число раз, очерчиваются на фоне серо-коричневого, порохового неба, играют огневыми отсветами - словно вспышками на поле боя. Солнце давно поглотило всю влагу, плиты серые и сухие. Над площадью стоит несмолкаемое шелестение, будто люди листают старинную драгоценную книгу, прошедшую через руки многих поколений, выученную наизусть. Делаю шаг за шагом, мучительно медленно двигаюсь вперед. Женское мое нетерпение заставляет меня лихорадочно соображать, куда бы пристроиться, чтобы как можно скорее добраться до цели. Впереди меня образовывается какой-то людской водоворот. С рассеянным и невинным видом окунаюсь в него. Неожиданно слышу "тетя" на чистом болгарском языке.  Оборачиваюсь и вижу перед собой лукавую мордочку какой-то девчушки. Рядом с ней мальчишки и девчонки - мои земляки.

 

 

Объясняют наперебой, как они догадались, что я болгарка. Сообщают, что они - школьники из города Сопот и приглашают пойти вместе. А в Мавзолей они попадут совсем скоро, так как их предводитель - "советский человек". Через минуту, русоволосая и округлая, как луна, выплывает их учительница. Сдержанно здоровается. недовольная, что дети сами распорядились, пригласили незнакомого человека, пусть даже земляка, и вообще, превышают свои права. Подходит и "советский человек" - совсем молодой мужчина, невысокий, с нежным, словно девичьим румянцем на белой коже, с острой бородкой и темно-синими глазами. Он тут же принимает меня с чисто славянским великодушием. Выхватывает всю компанию из молчаливой процессии и с ужасающей быстротой продвигает нас вперед.  Следуют какие-то формальности с паспортами, наш гид горячо поясняет, что мы - болгары, а учительница тем временем осведомляет меня, что он гостил у них в Сопоте, и не только в Сопоте, а что его возили по всей стране, и что он влюбился в Болгарию навеки.

 

   Мы снова вливаемся в поток и через несколько минут приближаемся к Мавзолею. И вдруг "нашего советского человека" подзывает к себе энергичным жестом дежурный. Ничего хорошего этот жест не предвещает, да и человек этот со своим шрамом на лбу, с глазами светлыми и непроницаемыми мне что-то не очень нравится. Между мужчинами возникает краткий диалог, дежурный веско бросает по одному-два слова, наш гид горячится, машет руками, лицо его заливается краской - боюсь что он станет жертвой своей любви к Болгарии. Но вот неулыбчивое лицо дежурного смягчается улыбкой. Хотя он и не был в Сопоте, не отдыхал ни в наших горах, ни на нашем Черноморском побережье, не угощали его сопотским вином и слоеным пирогом с брынзой, но готов разделить огромную любовь "нашего советского человека".   И вот мы снова продолжаем наше шествие.

   На мой вопрос, что   случилось "наш советский человек" смущенно пробормотал, что дежурному показалось, что дети ведут себя слишком шумно, однако, узнав, что они из Болгарии, он понял, что это не от неуважения к святому месту, а от великого возбуждения и нетерпения...

 

   Кажется, будто вся Россия принесла свои цветы Ленину. У входа на мраморе лежат веточки калины, сорванные неловко, по-мальчишески вместе с травой  маргаритки и васильки, здесь и ноготки - дети теплого и долгого летнего дня, которых обычно приносят близкому человеку с пожеланиями радости и жизни. Мы движемся по мрамору, живо откликающемуся  десятками голосов на звук шагов. Спускаемся вниз, как бы подготавливаясь к встрече со смертью. Там царит полумрак, прохладно, словно в пещере. Лестница подводит нас к большой черной стене. Кажется, что с нею все кончается. Затем следует поворот, купающийся в мягком нежном свете, прямые, неподвижные фигуры солдат с лицами в тени...

   Как бы мне хотелось побыть в этот миг наедине с Ним, тихо  постоять несколько минут и отнести потом с собой навсегда этот короткий отрезок времени, чтоб потом, в минуты тоски и боли, видеть перед собой тот свет, что был сейчас перед моими глазами. Но, видно, так уж было писано  человеку, что перед нами - встречать и провожать миллионы, чтобы остекленное его ложе стало перекрестком мира.

   Останавливаюсь, целиком захваченная таинственной силой, привлекающей к себе свет - высокий лоб, затаивший тревогу за всех людей, сливается с пепельными бровями. Глаза закрыты, рот сомкнут, правая рука крепко сжата в кулак. Нет, смерть этого человека не сон, вечный сон, дарящий отдохновение и переходящий в прострацию, вечную траву забвения. Нет, смерть этого человека как любовь - она жива, во имя ее свершали и свершают чудеса мужчины и женщины, во имя ее они готовы голыми руками встретить врага и победить его. Смерть этого человека сильна, как обновление. Он держит вечность в своем сжатом кулаке, его закрытые глаза смотрят одновременно и в нас и в жизнь.

   Хочу удержать краткий миг соприкосновения с гением. Искушает меня необходимость поделиться с ним глубоко сокровенным, скрытым в самых тайниках души. Я верю, что он услышит  меня, и это даже не будет чудом...  Но кто-то поторапливает. За спиной торопливо наступают другие люди. Ленин принадлежит всем. Каждая секунда промедления отнимает секунды у человека, что позади меня. И я, слегка подталкиваемая волнением нетерпения, плыву кверху, к свету московского утра, окрапленного легкими облаками...

 

Иллюстрация: Тодор Панайотов

(Болгарский журнал "Лада" 1970)