– Любите ли вы пролетариат в целом и согласны за него жизнь положить?

– Люблю и кровь лить согласен, только чтобы не зря и не дуриком.

   Так, двумя фразами из повести «Сокровенный человек» я бы дал концепцию платоновского жизнеполагания.

   А вот как, коротко, Платонова изображает Шкловский: «Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль… Платонов – мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур… Товарищ Платонов очень занят. Пустыня наступает». – Да, невыносимая затяжная борьба с пустыней, её тягучими песками была синонимом непрекращающейся до конца дней битвы Платонова за место под солнцем.  

              Виктор Шкловский: "Познакомился с очень интересным коммунистом. Заведует оводнением края, очень много работает, сам из рабочих и любит Розанова"

   Отец пролеткульта, «наиболее совершенный ученик Пушкина» Максим Горький пишет о литературных результатах 1927: «За этот год появилось четверо очень интересных людей: Заяицкий, Платонов, Фадеев, Олеша». (Что не помешало в дальнейшем Горькому отказать в публикации главного романа Платонова «Чевенгур».) Считается, что с этого года Платонов стал всесоюзно известен со своим первым большим сборником «Епифанские шлюзы»: об эпохе «большого прыжка» Петра I. Но…

  «Не было фортуны ему. Как ни напишет, мимо попал, не туда, не те, не такие…» – недоумевает булгаковский шпик над нелёгкой писательской судьбой Пушкина, к которому его приставили «топтать след». И ежели шпика этого прикрепить к нашему герою (а в 1938 за А.П. взаправду «топтал след» НКВД), он бы наверняка через некоторое время поразился невероятной платоновской непрухе, его типографским несчастьям и пролеткультовским парадоксам.

   За дерзновенно-иллюзорную страстную фантастику и содомитский историзм 20-х. За неославянизм, пугачёвщину и щедринский – до антисоциализма – «систематический бред» и антибюрократизм 30-х в форме сказок, бахтинских реляцийхронотопов типа «коммунизма за поворотом». За карамазовщину, ироничный психологизм и нравственность-безнравственность «дураков и умных», сатирическое прикрытие антитоталитаризма… За безнадёжность и мракобесие в реализме – чудовищный гротеск, ирреальность. За эзоповский перевод на свой неповторимый самородный язык антисталинских текстов Ленина поры неизлечимой болезни. Одновременно за опровержение самого Ленина и его универсалий путём «доведения их до логического конца» (М. Геллер): когда трудящиеся «думают сами за себя на квартирах». А также за читаемую невооружённым глазом подковырку в авторских вопросах о сущем: «Кто строит социализм, зачем. Что такое социализм и какая в нём, чёрт возьми, радость?»
     А после сталинского росчерка: «Подонок!» – на страницах повести «Впрок» – Платонова вовсе «наотмашь» исключат из литературы. (С 1931 вплоть до кончины издадут лишь несколько маленьких книжечек-брошюр и повесть «Джан».) И по сравнению с время от времени «вычёркиваемыми» собратьями по перу – Зощенко, Ахматовой, Пастернаком, Мандельштамом, Булгаковым, Пильняком, Замятиным. – Платонов смотрится совсем уж издательски обиженным. Трагически и надолго забытым. Вынужденно подписывающим многие свои произведения псевдонимом. Переживая постоянные отказы, отказы, отказы в публикациях.

    А ведь парадоксальность платоновского дарования состоит в том, что он, потомственный работяга, сызмальства кормилец семьи, «сын рыбака», сын «Героя труда», был «идеальной моделью» подлинно пролетарского писателя, истово верившего в постреволюционное народное счастье и светлое советское будущее. Но его настолько понятийно фальсифицировали и текстуально препарировали, что даже скромного своего местечка в литературе он при жизни не получил.

   Встретив революцию энтузиазмом совершеннолетия, Андрей Платонов сразу «нахмурившись» и став по-настоящему взрослым, вдохновенно соглашается с непререкаемой теорией коллективизма, разбитой им на микрофарады смыслов. Теорией, начатой «московским Сократом» анахоретом Н. Фёдоровым. Окрашенной далее в алый цвет большевикомтектологом Богдановым-Вернером, погибшим от социальных опытов над собой. Совместно влившимися потом в ленинский проект «сотворения вселенной». Правда, с некоторыми оговорками.


Фотография. Воронеж. 1926

    От докладов «О любви», страстной, свободной, – до классификации и основания коммунистической семьи, целомудренной и могучей, производительной и духовно чистой. И тем богатой. В отличие от матёрой пропаганды, – пусть талантливой, – лёгких приземлённых отношений современниками Замятиным, Итиным, Окуневым.

    От Любви – к Смерти, «как другой губернии». От Смерти – через ненависть и наслаждение и их слияние – к Возрождению и Революции.

Мария Кашинцева, невеста Платонова.


«Мария, я вас смертельно люблю. Во мне не любовь, а больше любви чувство к вам»


  «Ошибку» в печатании Платонова признали Серафимович, Фадеев, Шолохов.

    «Писатели, желающие быть советскими, должны ясно понимать, что нигилистическая распущенность и анархо-индивидуалистическая фронда чужды пролетарской революции никак не меньше, чем прямая контрреволюция с фашистскими лозунгами. Это должен понять и А. Платонов» (Авербах, генсек РАПП). Сталин честно признавал, что до коммунизма нам ещё далеко. В «Чевенгуре» же, несмотря на уверения вождя, коммунизм достигнут. За что Платонов и поплатился.

«Муза моих рукописей и сердца… Оттого и моя литературная муза печальная, что ее живое воплощение — ты — трудно мне достаешься»

    Замятин, Зощенко, Бабель, Булгаков, Платонов, Ильф и Петров – каждый по-своему выражали свою невысказанную боль и тоску. Иронично, утопично, конструктивно-сатирично, – отчётливо видя уродливую подмену обещанному в 1917м. Нещадно отделяя своих от чужих. Разоблачая незваных гостей, фиктивных «заместителей пролетариата» нового прогрессивного государства: «Платонов заменяет логическую истинность, допускающую интерпретации и разночтения, фактической истинностью данного случая, единственного, неповторимого» (Л. Гумилевский).

   На что писатель отвечал: «Как бы человек ни хотел применить свою жизнь, прежде всего ему необходимо обладание собственной жизнью; если же ею, его жизнью владеют другие люди, то есть человек несвободен, то он бессилен не только применить свои силы с благородной целью, как личность, но и вообще не существует; существуют те, кто владеет невольником, чертой его души, характера и поведения».

– Кто в 1934 мог сказать подобное, кроме Платонова, тем самым подставляя самого себя под большевицкий пресс, отодвигая во мрак пустынного одиночества, пробивая головой лишь небо? …Ну, разве что Мандельштам с «грамотеями в шинелях с наганами».

Андрей Платонов с женой и сыном. ОР ИМЛИ. Коктебель. 1936

«Платонов казался зябнущим даже на коктебельском солнце»

Андрей Платонович Платонов умер, не дождавшись публикации главных своих трудов – «Чевенгура» и «Котлована».

Эрнест Хемингуэй, прочитав в переводе «Третьего сына», признал Платонова одним из немногих писателей, у которых надо учиться