Дочь Александра ГАЛИЧА актриса Алена ГАЛИЧ-АРХАНГЕЛЬСКАЯ: «Один скромный человек после каждой песни спрашивал отца: «А в каком лагере вы сидели?». Папе было очень неловко, и он каждый раз отвечал: «Я не сидел!», но человек все не отставал. В конце концов отец не выдержал: «Да сидел я, сидел! Был такой большой лагерь, назывался Москва...»

19 октября знаменитому поэту, сценаристу и барду исполнилось бы 95 лет. Дочь Александра Аркадьевича продолжает рассказывать о судьбе отца, его жизни в эмиграции и тайне смерти

Владимир Буковский называл Александра Галича Гомером, песни которого прокладывали путь в лабиринте души каждого советского человека, а неизвестный автор в стихах на смерть Владимира Высоцкого ставил его в один ряд с чилийским поэтом Виктором Харой. Однако поначалу слава пришла к Галичу-драматургу, спектакли по его пьесам — «Походный марш», «Вас вызывает Таймыр», «Город на заре» — шли с анш­лагами, а фильмы, снятые по его сценариям, — «Верные друзья», «Трижды воскресший», «На семи ветрах», «Дайте жалобную книгу», «Бегущая по волнам», — собирали полные залы.

Первые песни Галича-барда появились в 60-х годах, благодаря магнитофонным записям они тут же становились популярными. На смену шутливой «Леночке» очень скоро пришли «Старательский вальсок» («Промолчи — попадешь в палачи»), «Красный треугольник», «Баллада о Корчаке», «Ночной дозор», «Об­лака плывут в Абакан». На концертах Галича не было свободного места, люди сидели на лестницах и стояли в проходах, а после исполнения «Памяти Пастернака» зал неизменно вставал. На празднике песни в новосибирском Академгородке Александр Аркадьевич получил приз — серебряную копию пера Александра Пушкина — и почетную грамоту, в которой было написано: «Восхищаемся не только вашим талантом, но и вашим мужеством...».

После песни «Петербургский романс», которую Галич написал, узнав о вводе советских войск в Чехословакию, ему сделали первое предупреждение, да и родные просили быть благоразумнее, но Александр Аркадьевич не прислушался. Он продолжал писать и исполнять «антисоветские песни», и ему этого не простили. Власть полностью перекрыла Галичу кислород — его исключили из всех творческих союзов, запретили давать публичные концерты, сняли с репертуара спектакли, новые кинопроекты закрыли, а уже снятые фильмы перестали показывать, лишили авторских отчислений из ВААП. Всеми возможными способами его вынуждали покинуть страну.

Из Советского Союза Александр Аркадьевич в июне 1972 года уехал с нехитрым скарбом — пишущей машинкой, гитарой и двумя чемоданами, да и то второй принадлежал его жене. На таможне у Галича хотели отобрать золотой крест — видимо, сочли художественной ценностью, которую нельзя вывозить из страны. Но он не отдал, пригрозив: «Тогда и я останусь!», и от него отстали.

Эмиграция далась Галичу тяжело. Поэт мог пережить отсутствие свободы, но жизнь без языка и публики была выше его сил. Да, он работал на радио «Свобода», вел радиодневник, пел свои песни и рассказывал гастрольные истории, прямого общения с теми, кто раньше приходил на концерты, это ему заменить не могло. Преданный своими многочисленными друзьями-товарищами, коллегами и учениками («Знать бы загодя, кого сторониться, а кому была улыбка — причастьем!»), он все равно тосковал по стране, в которой родился и жил. Василий Аксенов вспоминал, как встретил Александра Аркадьевича в Америке: «Галич в шикарном пальто и кепке сел в кресло и сказал: «Самое страшное изобретение Ленина — высылка из России. Хуже ничего нет. Лучше бы меня в лагерь отправили!». Несчастнее человека я не видел».

Алена Галич-Архангельская: «Мне с папой всегда было очень легко, он никогда на меня не сердился»

Александр Галич умер от удара током в своей парижской квартире. В официальных документах написано, что это был несчастный случай: Александр Аркадьевич подключал музыкальную аппаратуру, что-то перепутал и вставил вилку не в то гнездо. В том, что удар током стал причиной смерти Галича, не сомневались даже его друзья — Владимир Максимов, Василий Бетаки и Михаил Шемякин. Но дочь поэта Алена Александровна твердо уверена: ее отца убили.

По одной из версий, в его смерти пови­нен длиннорукий КГБ, отомстивший Александру Аркадьевичу за антисоветскую деятельность, по другой — это сделали агенты ЦРУ, боявшиеся, что снедаемый нос­тальгией Галич вернется в Советский Союз, подорвав тем самым имидж радио «Сво­бода». Как бы там ни было, но 15 декабря 1977 года Александра Галича не стало.

В Советском Союзе упоминать о нем было запрещено, равно как печатать и исполнять его произведения и показывать фильмы, снятые по его сценариям. Прошло более 40 лет, многое в нашей жизни изменилось, но испытание забвением для Галича продолжается. По словам его дочери Алены, уже больше 12 лет не устраивают памятные вечера, не печатаются книги, не выпускаются диски. Лишь недавно при содействии Михаила Прохорова была издана книга стихов Александра Аркадьевича, а в культурно-просветительском центре «Дубрава» имени Александра Меня прошел фестиваль памяти Галича «Когда я вернусь». Об Александре Аркадьевиче рас­сказывает его дочь актриса Алена Галич-Архангельская.

«ПАПА ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ 19 ОКТЯБРЯ, В ДЕНЬ ОТКРЫТИЯ ЦАРСКОСЕЛЬСКОГО — ПУШКИНСКОГО — ЛИЦЕЯ: В СЕМЬЕ СЧИТАЛИ, ЧТО ЭТО ЗНАК»

— Давайте я расскажу вам все по порядку, — предлагает Алена Александровна. — Папа родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе. Портрет его деда, который был известным врачом и почетным гражданином города (он лечил всех, от мала до велика), хранится в музее Екатеринослава. Папины родители поженились рано, но поскольку брак был не совсем равным (со стороны дедушки — интеллигенция, со стороны бабушки — еврейско-польская родня, занимавшаяся торговлей), они какое-то время жили в Севастополе, а потом в Одессе.

Александр Галич (Гинзбург) с младшим братом Валерием, 1928 год. Валерий Гинзбург окончил операторский факультет ВГИКа, работал на Киностудии имени Горького

Очень скоро бабушка с дедушкой оказались в Москве, где жили в знаменитом доме по адресу: Кривоколенный переулок, дом 4 (когда-то он принадлежал поэту и философу Дмитрию Веневитинову — именно там в 1826 году впервые читал «Бориса Годунова» Александр Сергеевич Пушкин). Брат моего деда — известный историк литературы пушкинист Лев Самойлович Гинзбург — преподавал в МГУ. Поскольку папа появился на свет 19 октября, в день открытия Царскосельского — Пушкинского — лицея, в семье считали, что это знак.

Когда папа окончил девятый класс сред­ней школы, его детские стихи уже печатались в «Пионерской правде». Он поступил на семинар к Эдуарду Багрицкому, а после его смерти — в Литературный институт. Вдову Багрицкого Лидию Густавовну Суок сослали в лагеря, остался только их сын Сева, которого тоже сначала выгнали из Москвы, но потом вернули. Он был большим другом моего отца, но, к сожалению, погиб во время войны. В это же время на Тверской, в здании Театра имени Станиславского (когда-то там размещался кинотеатр «Арс»), Константин Сергеевич Станиславский набирал театральную студию. Так папа стал последним учеником Константина Сергеевича, который к тому времени уже порвал с МХАТом. «Не хочу иметь ничего общего со старым театром», — говорил он.

— Как долго Александру Аркадьевичу удавалось совмещать учебу сразу в двух учебных заведениях?

— Спустя какое-то время к отцу подошел один из преподавателей Литературного института со словами: «Саша, ты сам на себя не похож! Выбирай, либо писательство, либо театр. Но если ты пишешь, то будешь делать это всегда, а вот знаменитых мхатовских стариков больше не увидишь». А в студии Станиславского дейст­вительно было много старых актеров, которые очень любили Константина Сергеевича и пришли к нему преподавать. К сожалению, в 1938 году великий режиссер умер, и хоронили его не мхатовцы, которые в то время были на гастролях, а его последние студийцы, среди которых были Михаил Кузнецов, ставший впоследствии знаменитым по таким фильмам, как «Машенька» и «Марья-искусница», Лиля Гриценко, Петр Глебов, сыгравший Григория Мелихова в «Тихом Доне», и Александр Галич.

Первая жена Александра Аркадьевича, мать Алены, Валентина Архангельская. «Родители даже на развод не пришли — каждый прислал своего адвоката. Папа ведь вообще не собирался разводиться, их расставание было маминой инициативой»

Без Станиславского отцу стало скучно, и он перешел в другую студию — Алексея Николаевича Арбузова и Валентина Николаевича Плучека. Зимой 1941 года, еще до начала войны, студийцы сыграли спектакль «Город на заре», по пьесе, которую писали сами — каждый придумал для себя роль, а Арбузов редактировал их тексты и соединял их воедино. Кстати, персонаж отца — троцкист Аграновский — был отрицательным. Когда я как-то спросила у него, почему он не придумал себе положительного героя, он ответил: «Душечка, запомни: отрицательную роль всегда интереснее играть».

На фронт отца не взяли, у него обнаружили врожденный порок сердца. Вскоре он оказался в Грозном, работал завлитом в одном из местных театров. Однажды среди ночи к нему ворвался его друг, чеченский поэт: «Саша, надо уходить в горы, немцы наступают!», но Галич отказался — на следующий день у него было назначено свидание с Лилей — первой красавицей Грозного, женой первого секретаря местного обкома партии.

Немцы город так и не взяли, но многих местных жителей, в том числе и Лилю, которая по национальности была русской, депортировали, а ее муж, узнав о депортации, покончил с собой. Не знаю, что было бы с отцом, если бы в это время его не нашел Плучек и не забрал к себе под Ташкент, в город Чирчик, в котором был основан Первый московский молодежно-фронтовой театр.

Там Галич встретил мою маму, Валентину Дмитриевну Архангельскую, которая накануне войны окончила Щукинское театральное училище. До эвакуации она вместе с Людмилой Целиковской и Любовью Пушкаревой по очереди дежурила на крыше Театра имени Вахтангова — тушили зажигательные бомбы, которые немцы сбрасывали на Москву. Мама всегда опаздывала и в лучшем случае врывалась туда, где ее ждали, вовремя — минута в минуту, и однажды это спасло ей жизнь. В тот день на станции «Арбатская» она торопилась на очередное дежурство, но ее не выпустил из метро милиционер, сказал, что бомбежка уже началась.

Когда мама прибежала в Театр имени Вахтангова, оказалось, что в него попала бомба и погиб исполнитель роли Звездича в «Маскараде», серб по национальности, Василий Куза, дежуривший в тот вечер на крыше. В память о нем в театре висит мемориальная доска. Мои родители поженились, в результате чего в последний год войны на свет появилась я.

«МАРИЯ РОЗАНОВА ОБЪЯВИЛА: «АЛЕНА — ЕДИНСТВЕННАЯ ЗАКОННАЯ ДОЧЬ АЛЕКСАНДРА АРКАДЬЕВИЧА ОТ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРАЯ ЕДИНСТВЕННАЯ ИЗ ВСЕХ САМА САШКУ БРОСИЛА»

Со второй супругой Ангелиной Шекрот, конец 40-х

— Алена Александровна, в интервью вы всегда называете себя папиной дочкой.

— Неудивительно, ведь я жила у папы до седьмого класса, пока он не построил кооперативную квартиру. К тому времени они с мамой, актрисой Валентиной Дмитриевной Архангельской, успели развестись, и меня несколько раз отправляли к ней в Иркутск. Вскоре мама переехала в Брянск и вышла замуж за артиста Юрия Ивановича Аверина, а отец женился на Ангелине Николаевне Шекрот. Мама с отчимом поначалу жили в коммунальной квартире вместе с Матвеевыми, потом им дали отдельное жилье, и она забрала меня к себе. Вот только ужиться нам с ней оказалось не так уж и просто, я была человеком достаточно свободным, и она часто говорила, что я испорчена отцовским воспитанием.

— У Александра Аркадьевича были какие-то особые педагогические приемы и принципы?

— Благодаря отцу я очень рано начала читать. Мы с ним жили в длинной, узкой, полутемной комнате — половину окна в ней занимала стена соседнего дома. С одной стороны стояла моя кровать, с другой — папина, еще был письменный стол с лампой под зеленым абажуром и шкаф, а все остальное пространство занимали книги — богатейшую библиотеку собирали еще мой дед и прадед.

Стоило мне заболеть, как я оставалась с ними один на один. Почему-то детские книги я прочла значительно позже, тогда же папа давал мне Гоголя, Диккенса и огромные тома «Истории искусств». Гоголем меня напугали так (особенно сильное впечатление на меня произвела «Майская ночь, или Утопленница»), что как только все уходили на работу, я прятала книжку подальше, но все равно вздрагивала от каждого шороха. Взамен Николая Васильевича я брала книги Лидии Чарской, которые, на мой взгляд, вполне подходили для школьницы, но когда папа возвращался, у меня на одеяле, как и положено, лежал том Диккенса — так я хитрила.

Вообще, о том времени у меня сохранились самые светлые воспоминания. Мы жили на Малой Бронной и часто гуляли в этом районе. И до сих пор, когда мне тяжело на душе, я иду на Патриаршие пруды, сажусь на ту скамейку, на которой мы когда-то сидели с папой, хотя ее, конечно, давно поменяли на новую, и мне становится легче.

С академиком Петром Капицей Александра Галича связывали теплые дружеские отношения. Петр Леонидович был среди тех немногочисленных товарищей Галича, которые продолжали с ним тесно общаться, когда поэта начали травить и исключили из Союза писателей Фото «РИА Новости

— После развода ваши родители общались?

— Они друг с другом не разговаривали и даже на развод не пришли — каждый прислал своего адвоката. Папа ведь вообще не собирался разводиться, их расставание было маминой инициативой. Как-то на «Сахаровских чтениях» в Нижнем Новгороде все присутствующие, глядя на меня, перешептывались: «От кого у Галича эта дочь?». И известная литератор и публицист Мария Васильевна Розанова, жена писателя Андрея Синявского, не выдержала и громко на всю аудиторию объявила: «Алена — единственная законная дочь Александра Аркадьевича от женщины, которая единственная из всех сама бросила Сашку!». Больше вопросов ни у кого не возникало.

Мне с папой всегда было очень легко — он никогда на меня не сердился. В детстве я, как многие дети, очень плохо ела. В то время еще существовала традиция семейных обедов, когда в воскресенье накрывали большой стол, доставалась парадная супница и все члены семьи — бабушка, дедушка, младший брат отца, известный оператор Валерий Гинзбург (он снял такие фильмы, как «Когда деревья были большими», «Живет такой парень», «Ваш сын и брат», «Когда я стану великаном»), и мы с папой — садились обедать.

У меня был специальный детский стул, поэтому я с самого раннего возраста составляла компанию взрослым. И вот я, как обычно, суп не доела, второе не захотела и начала реветь, на что папа сказал: «Выходи из-за стола, третьего ты не получишь!». Я ушла в нашу с ним комнату, приткнулась в угол между шкафом и столом и, обиженная на весь белый свет, приготовилась плакать. И вдруг почувствовала, что меня кто-то трогает, поднимаю глаза — передо мной рука, в ней — блюдечко с клубникой (летом дело было): папа!

— У Александра Аркадьевича хватало времени на то, чтобы нянчиться с маленьким ребенком?

Владимир Максимов, Александр Галич и Вадим Делоне у редакции русского журнала «Континент», Париж, 1977 год. «Отец не хотел и не собирался уезжать»

— У меня была нянька Агаша, которую я обожала. Однажды мы с ней пришли с прогулки, и на вопрос отца: «Где вы были?» — я простодушно ответила: «Ой, мы ходили в такой красивый дом — мне там голову в воду макали, а дядя пел». — «Тебя что, крестили?!» — понял папа. В доме сразу стало очень тихо. И тут, руки в боки, вперед выступила Агаша: «А вы что, хотите, чтобы я с нехристем сидела?!».

Мои родители, как и все тогда, были комсомольцами, а потому некрещеными. Впоследствии мама мне рассказывала, как однажды спросила отца: «Саша, если бы было можно, какую веру ты бы принял?». И он, будучи по крови евреем, ответил: «Знаешь, иудейство всем хорошо, но душа у меня тянется к православию». Уже во взрослом возрасте папу крестил Александр Мень, а после его смерти православие приняла и мама.

«ПОСЛЕ ТОГО КАК Я СКАЗАЛА: «ПОЭТОМ НЕКРАСОВ БЫЛ ПРЕКРАСНЫМ, А ЧЕЛОВЕКОМ — СЛОЖНЫМ, ПРОТИВОРЕЧИВЫМ И СДЕЛАЛ ДРУГИМ МНОГО ЗЛА», В КЛАССЕ ПОВИСЛА ПАУЗА...»

— Когда я была в третьем классе, умер Сталин. С утра ко мне прибежали из школы (мы тогда учились во вторую смену), сунули газету и сказали, что на линейке я должна буду прочитать напечатанные там стихи на его смерть. Выучила я их быстро, но что делать дальше, не знала: обычно я выступала в белом фартуке, но ведь тут траур, значит, надо надеть черный? С другой стороны, как можно надевать черный, если речь идет о Сталине? Жуткая проблема! И посоветоваться не с кем было — дома только няня Агаша, которая приняла очень мудрое решение: «А ты вообще не надевай фартук».

Когда вечером пришел отец и я рассказала ему эту историю, он сначала долго хохотал, а потом сказал: «Запомни, это твой первый в жизни компромисс». — «Что такое компромисс?» — поинтересовалась я. «Со временем поймешь», — ответил он. Потом, когда я слушала его «Балладу о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина № 22 Копылов Н. А.», где есть слова: «То ли гений он, а то ли нет еще», папа спросил: «Тебе это твой фартук не напоминает?».

— В школу вашего отца не вызывали?

— Пожалуй, такое случилось только однажды. Школа у меня была хорошая, в ней училось много детей дипломатов, актеров и режиссеров — например, Сева Абдулов, которого недавно не стало, и большая любовь Ивана Александровича Пырьева Люся Марченко. Жили мы очень дружно, мальчишки писали за меня математику, а я за них — сочинения.

В 10 классе, весной, когда начали повторять пройденный материал, мы на уроке литературы говорили о творчестве Некрасова. Мои одноклассники, которые ничего о нем не знали, попросили меня затянуть урок, чтобы их не успели вызвать к доске. И надо же было такому случиться, что накануне мама принесла из библиотеки музея Малого театра книгу «Нравы Герценов-Огаревых», которую я, конечно же, за ночь прочитала. И все, что узнала, изложила на уроке, сказав: «Поэтом Николай Алексеевич был прекрасным, но нельзя путать творчество писателя с его личностью. Человеком Некрасов был сложным, противоречивым и сделал другим много зла». Повисла пауза...

— Представляю: сказать такое в советской школе!

— У учительницы глаза поползли на лоб: «Алена, что ты говоришь?!». — «Ну, как же, — продолжаю я, — он обобрал Герценов, Огаревых и Панаевых, он был карточным шулером, но я же не переношу его человеческие пороки на его творчество». Учительница пошла пятнами и побежала в учительскую — урок мы сорвали удачно, но я получила запись в дневнике: «Явиться родителям!». Мама, которая в школу никогда не ходила, презрительно посмотрела на меня и сказала: «Сашкино воспитание, пусть он и идет». Пришлось мне звонить папе.

Он пришел с букетом цветов. После того как отец исчез в дверях учительской, я уже готовилась услышать крики, но было подозрительно тихо. Прозвенел звонок, но ни в один класс преподаватель не пришел — все мы напрасно выглядывали их в коридоре. Зато из учительской раздавались звуки пианино (свои первые песни папа исполнял под такой аккомпанемент, прекрасно владел этим инструментом, что позволило ему впоследствии быстро научиться играть на гитаре), смех и разговоры.

Потом мы увидели, что техничка Дуня, которая давала звонок, побежала в магазин и вернулась оттуда с бутылками, а нам разрешили уйти домой. Как потом оказалось, посиделки продолжались до пяти вечера (а пришел он после второго урока), и Дуню гоняли в магазин еще два раза. Так закончилась моя эпопея с Некрасовым — папа все уладил. Он был человеком невероятного обаяния. У него была такая улыбка, такие глаза и он так умел обращаться с женщинами, что никто не мог перед ним устоять — все таяли, едва посмотрев на него, вот и наши учителя были очарованы.

А вот мама, которая состояла в партии и воспитывала меня в ином, отличном от папиного, духе, тогда устроила мне грандиозный скандал. Она вообще очень любила ругаться, тихий и спокойный отчим, которому тоже доставалось, бывало, долго терпел, а потом стучал кулаком по столу и говорил: «Хватит, заведующая советской властью!». Мама молча выходила в коридор, при этом ее спина выражала невообразимое горе, доходила до прихожей, воз­вращалась — и все начиналось сначала. После этого скандала я собрала вещи, пришла к отцу и сказала: «Я туда больше не пойду!». — «Ну и живи спокойно здесь», — ответил он.

— Поступать в институт родители вам не помогали?

— После школы я сама поступила в ГИТИС в мастерскую Бориса Владимировича Бибикова и Ольги Ивановны Пыжовой. Но поскольку в моей семье считали, что это несерьезное образование, я схитрила: сказала, что потеряла аттестат и стала еще и студенткой искусствоведческого факультета. Один мой институт находился на Моховой, другой — в Собиновском переулке, при желании за 10 минут можно было добежать, поэтому целый год я, как слуга двух господ, умудрялась учиться сразу в двух вузах. Со второго курса в ГИТИСе начались отрывки, я стала задерживаться. Зимнюю сессию на искусствоведческом сдала, а потом взяла академический отпуск и доучивалась там уже после окончания театрального института, работая в театре.

На втором курсе ГИТИСа я нашла у отца фотографию, на которой он сидел рядом со Станиславским и мужчиной с густыми черными волосами, который смутно мне кого-то напоминал. Когда я спросила у отца, кто на ней изображен, он сказал: «Отнеси фотографию в институт, покажи Ольге Ивановне». Пыжова, увидев ее, неожиданно закричала: «Боже мой, да это же мы с Борькой!». Загадочный брюнет оказался Бибиковым, которого я застала уже полностью седым, поэтому не узнала.

«Откуда у тебя эта фотография?» — поин­тересовалась Ольга Ивановна и, узнав, что от папы, удивилась: «Так это же Сашка Га­лич! Ты что, его дочка — так чего же ты ни­чего не сказала?». Я поступала под маминой фамилией — Архангельская. Отец ведь тоже когда-то сменил фамилию с Гинз­бурга на Галича, свои первые пьесы он написал во второй половине 40-х годов, и ставить под ними откровенно еврейскую фамилию в разгар дела о врачах-вредителях было небезопасно.

— Как Александр Аркадьевич из сценариста превратился в поэта и барда?

— Писать песни отец начал рано, сначала они были шутливыми, потом становились все более и более серьезными. Друг отца, известный журналист Аграновский, который называл папины произведения «стихами, которые временно прикинулись песнями», как-то сказал: «Саша, под пианино они никак не идут, нужна гитара». Они куда-то поехали, купили гитару у цыган, и Аграновский научил его играть на ней. Впоследствии отец подарил ему книгу с дарственной надписью: «Учителю от ученика».

После того как папа освоил гитару, в квартире около метро «Аэропорт» стало собираться очень много народу, стулья для гостей приходилось собирать по всем соседям. Часто приходили бывшие лагерники, приводил их Варлам Тихонович Шаламов, с которым папа дружил. В этого высокого человека с аскетичным лицом я влюбилась с первого взгляда, именно у отца я тогда прочитала все его напечатанные на машинке «Колымские рассказы» — «Эрика» брала всего четыре копии, поэтому мне доставался так называемый «слепой» экземпляр.

Шаламова я всегда почитала гораздо больше, чем Солженицына, очень много позаимствовавшего у Варлама Тихоновича, которого не печатали, когда-нибудь я еще об этом подробно расскажу. А тогда я скромно сидела в уголке и, слушая отца, наблюдала за этими людьми. Они приезжали из лагерей практически без зубов или со ртом, полным железа, но какие потрясающие у них были глаза!

Особенно мне запомнился приятный скромный человек с хорошим чистым лицом, который никак не мог поверить, что Галича не репрессировали. После каждой песни он спрашивал: «Александр Аркадьевич, а в каком лагере вы сидели?». Папе было очень неловко, и он каждый раз отвечал: «Я не сидел!». Но человек все не отставал. В конце концов отец не выдержал: «Да сидел я, сидел!». Вы бы видели, как обрадовался этот человек: «Где?!». — «Был такой большой лагерь, назывался Моск­ва...».

«КОГДА ОТЦА ИСКЛЮЧАЛИ ИЗ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ, БОЛЬШЕ ВСЕХ ВЫСТУПАЛ ПАРТОРГ АРКАДИЙ ВАСИЛЬЕВ, ОТЕЦ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ДАРЬИ ДОНЦОВОЙ»

— Довольно долго отношения Александра Галича и властей напоминали мирное сосуществование двух различных политических систем — они его хоть и не любили, но терпели. Что стало катализатором его конфликта с верхами?

— На свадьбе актера Ивана Дыховичного песни Галича услышал отец невесты — член Политбюро Дмитрий Полянский. Он позвонил в Союз писателей и потребовал разобраться с автором и исполнителем этой «антисоветчины». Возможно, все ограничилось бы каким-нибудь строгим выговором, но так уж случилось, что в это же время в издательстве «Посев» без ведома отца вышла книга его стихов. Потребовали, чтобы Галич покаялся в своем творчестве, но он отказался.

В Союз кинематографистов папа вступил еще в 58-м году, сразу же после его создания по приглашению самого Пырьева — у меня сохранилось соответствующее письмо от него. У Галича был билет под номером «4», что не помешало им выкинуть его и оттуда, и из Союза писателей, членом которого Галич стал еще в 55-м году, — в протоколе написали, что он «не соответствует высокому званию советского литератора».

Когда отца исключали из Союза, за него рьяно заступался Арбузов, хотя при голосовании воздержался, он вообще был человеком противоречивым. Но больше всех выступал парторг Аркадий Васильев, отец писательницы Дарьи Донцовой. Сегодня она уверяет, что он защищал всех опальных литераторов, но после его заступничества почему-то всех из Союза выгоняли.

— Представляю, что вам тогда пришлось пережить!

— Это было очень тяжелое для нас с папой время. Виктор Мережко как-то сказал в интервью: «Разве я имею моральное право говорить о Галиче, если в то время, ког­да его повсеместно травили, будучи его учеником, перестал с ним здороваться? Преподавателем он был потрясающим, а об остальном умолчу». У него достало смелости, пусть и позже, но честно об этом написать. Остальные молчали и молчат до сих пор.

— «Вот как просто попасть в богачи, вот как просто попасть в первачи, вот как просто попасть в палачи — промолчи, промолчи, промолчи!».

— Да, в соответствии с его песней «Старательский вальсок». Помню, как мы шли к нашему дому от метро через арку: отец здоровался со всеми, кто встречался нам на пути, но от него все молча отворачивались. Я была молоденькой максималисткой, поэтому начинала сжимать его руку и шипеть: «Не здоровайся первым!». Но он не слушал.

Так повторялось долго, пока однажды, придя домой, я не разрыдалась от обиды и бессилия: «Зачем ты с ними здороваешься?! Ты же видишь, что они не хотят тебе отвечать!». — «Я так приучен, — ответил мне тогда папа, — а они не плохие и не злые, просто боятся. Ты должна это понять и простить их». Но я, наверное, очень плохой человек — прошло много лет, а я так и не смогла никого простить. Точнее, не могу забыть пережитый тогда ужас.

Из-за этих воспоминаний я много лет не бывала в Доме кино. «Почему не ходишь, — удивляются мои знакомые, — тебе ведь полагаются бесплатные билеты на фестивальные просмотры и много разных других льгот?». Не могла, было очень больно видеть людей, которые выбросили отца из Союза кинематографистов. Потому что, если в Союзе писателей хоть кто-то хоть как-то пытался его защищать, то на собрании киношников вопрос об исключении Галича был поставлен после седьмого пункта — назначения повара в ресторан Дома кино — и проголосован единогласно.

У меня часто спрашивают, почему я не люблю Эльдара Рязанова. На мой взгляд, он очень хороший режиссер, но, к сожалению, слабый человек. Я помню, как он звонил нам, когда отец болел: «Саша, приди на собрание — мы тебя исключили, ты должен сдать свой билет». — «Я болен, — отвечал отец, — и не собираюсь никуда идти. Вам нужен билет? Приходите и забирайте!». После четырех таких звонков Галича исключили заочно. Из всего Союза папе впоследствии звонил только Петя Тодоровский, который, кстати, не ходил на то злополучное собрание.

— Были люди, которые, не­смот­ря ни на что, все-таки не предали вашего отца?

— От Галича не отреклись всего не­сколь­ко человек. Прежде всего писатель Владимир Максимов, эмигрировавший в Париж в то же время, что и отец. Поэт и драматург Борис Ласкин, который жил выше этажом и в тапочках спускался в гости к отцу. Варлам Шаламов и, конечно же, академики: Петр Леонидович Капица, Сергей Алексеевич Лебедев, Виталий Лазаревич Гинзбург и Лев Давыдович Ландау, который с отцом дружил.

Когда папу исключили из Союзов, Ландау уже очень плохо себя чувствовал и мало что понимал, он перенес трепанацию черепа, но в свое время Галич был единственным из всех писателей, кого Лев Давыдович пригласил на свое 50-летие, что вызвало у всех не­ве­роятную злобу.

Встречал Ландау после присуждения ему Нобелевской премии тоже только папа, у меня есть фотография, на которой жена академика и отец с букетами цветов стоят у трапа самолета. Другие писатели, криво усмехаясь, говорили: «Галичу просто нравится выступать у академиков». Ну и, конечно, не отрекся от отца и Виктор Платонович Некрасов, с которым они когда-то вместе поступали в студию Станиславского (папу Константин Сергеевич взял, а Некрасова — нет) и остались друзьями на всю жизнь.

— С каким чувством Александр Аркадьевич покидал страну?

— Он не хотел и не собирался уезжать. Все вокруг говорили о том, что Галич уже давно за границей, а он был дома. Потом стали приходить приглашения в Норвегию (они у меня до сих пор лежат) — принять участие в семинарах о Станиславском, но визу отцу не давали. И вот однажды его вызвали в ОВИР, и «человек с мутными глазами», как назвал его папа, сказал: «В вашем распоряжении шесть дней — за это время вы должны продать квартиру и уехать по израильской визе». В ответ на его удивление: «Но я не собираюсь в Израиль!» — ответили «советом»: «Сначала выедете туда, а дальше можете катиться куда угодно, но в Советском Союзе вас быть не должно!». Единственное, что успели сделать за это время, — вернуть деньги за кооперативную квартиру, которые папа разделил между бабушкой, своей второй женой Ангелиной Николаевной и мной. Больше у отца ничего не было — после третьего инфаркта он, лишенный всех авторских отчислений и гонораров, жил на пенсию по инвалиднос­ти, которая составляла чуть больше 50 руб­лей.

— Вы ведь тогда тоже пострадали?

— После института я работала в Театре имени Моссовета, но после того, как папу отовсюду исключили, со мной разорвали договор. В Москве мне места не нашлось, поэтому пришлось переехать в Ярославль. Там я очень хорошо работала, даже получила премию имени Ленинского комсомола за роль в спектакле «Дело, которому ты служишь», но потом меня выжили и оттуда. Прямо, конечно, не выгнали, но вызвали к директору театра и сказали, что мне нужно прописаться по месту работы: я жила в служебной квартире. «Но ведь я прописана в Москве», — удивилась я. «Вот и смените прописку, — сказали мне, — мы хотим быть уверены, что вы будете у нас работать всег­да».

Я попросила время на размышление до гастролей — решила по приезде домой посоветоваться с мамой. «Алена, я тебя умоляю, — сказала она мне, — все, что угодно, только не московская прописка, ты потом ее никогда больше не получишь». Тогда я пошла в ВТО, и мне предложили на выбор сразу несколько театров. Так я оказалась во Фрунзе, где работал замечательный ленинградский режиссер, — он за что-то проштрафился, и его сослали на периферию.

 — Вы не могли уехать к отцу?

— Что вы! Все наши телефонные разговоры прослушивались, а корреспонденция (папа обычно писал по два письма на Малую Бронную: одно — для бабушки, второе — для меня) прочитывалась.

— Почему вы уверены, что вашего отца убили?

— Ладони у папы сильно об­­горели, а напряжение было невысоким — всего 110 вольт, оно просто не могло привес­ти к таким сильным ожогам. Да и ошибиться папа не мог, он не­плохо разбирался в технике и всю новую аппаратуру у нас дома всегда подключал сам.

В муниципалитете Парижа я просила дать документы, связанные с теми событиями, но мне показали только справ­ку о смерти. Когда я спросила, где протокол вскрытия, ответили: «Скажите спасибо, что мы выдали вашей стране дело Плевицкой». Знаменитая русская певица Надежда Плевицкая умерла в Париже в 1941 году, долгое время считалось, что ее убили фашисты, но сейчас в эту версию уже никто не верит. В конце концов, дали надежду: «Ждите, может быть, когда-нибудь с этих документов будет снят гриф секретности...». Вот живу и не знаю, дождусь или нет.

Людмила ГРАБЕНКО
«Бульвар Гордона»    http://www.bulvar.com.ua/arch/2013/43/5268307d9d586/view_print/