Однако этот экземпляр сказки любопытен и другим. Лацис проверил по Описи пушкинской библиотеки книги, стоявшие на этой полке рядом с книгой «Конёк-Горбунок», обозначенной в Описи под №741. Оказалось, что все книги, с №738 по №748, - анонимные и псевдонимныеиздания. Друг Пушкина С.А.Соболевский весной 1834 года приводил в порядок его библиотеку, расставляя книги по определенному принципу (полка со словарями, полка с журналами, тематически и т.п.). Следовательно, Пушкин летом 1834 года поставил только что вышедшую сказку на эту полку анонимных и псевдонимных изданий, зная, что автор этой книги - не Ершов? Считаю, что этот аргумент Лациса - решающий.

22. Как объяснить неуместность большинства исправлений, внесенных Ершовым в текст сказки, и абсолютную бездарность некоторых, явно портящих ее? Вот примеры «перлов», привнесённых в первоначальный текст: вместо «Как бы вора им поймать»'5 стало «Как бы вора соглядать»16;вместо «Кобылица молодая, Задом, передом брыкая...»17 -«Кобылица молодая, Очъю бешено сверкая...»18; вместо «Крепко за уши берет»19 -«Уши в загреби берет»20, вместо «Взяли хлеба из лукошка» - «Принесли с естным лукошко»22; вместо «Если ж нужен буду я»23 - «Если ж вновь принужусь я»24; вместо «Перстень твой, душа, сыскал»25 - «Перстень твой, душа, найден»26, - и т.д.

Тем не менее, некоторые исправления 1856 года текст улучшают; из этого можно сделать вывод, что среди поправок, внесённых Ершовым в пушкинский текст, были и такие, которые были сделаны самим Пушкиным. Это могли быть поправки, сделанные в беловике, переписанном рукой Ершова, но не попавшие в текст первого издания, либо такие, которые Пушкин внёс в рукопись между 1834 и 1836 годами, до того, как Ершов уехал в Тобольск - или же, наконец, в издании 1856 года были восстановлены некоторые цензурные изъятия, которых не избежали первые три издания.

23. Как объяснить фразу Ершова в письме к Плетневу в 1851 г.: «Книгопродавец... сделал мне предложение об издании «Конька»... Яписал к нему, чтобы он доставил Вам рукопись и всякое Ваше замечание исполнил бы беспрекословно».21Такое абсолютное, слепое доверие к редакторской работе Плетнёва может означать только то, что оба они знали: «Горбунок» - пушкинская сказка. И до, и после смерти Пушкина Плетнев говорил, что Пушкин целиком полагался на его вкус и доверял ему; на самом же деле Пушкин относился к Плетнёву с большой долей иронии; см., например, его «Ты мне советуешь, Плетнёв любезный... »28. Но если Плетнёв ввёл сам или допустил правку Ершова, то ответственность за порчу сказки на нём гораздо большая, нежели на самом Ершове.

24. Как объяснить тот факт, что Пушкин оставилСмирдину написанное своей рукой "Заглавие и посвящение «Конька-Горбунка»"со строкой, броско отличающейся от текста издания, вышедшего при его жизни? («...За широкими морями, Против неба - на земле»)29.

Я вижу одно объяснение: Пушкин хотел оставить для нас «зарубку». И отдаю должное Смирдину, который этот автограф сохранил и внёс упоминание о нём в перечень своих бумаг (кажется, сам автограф в дальнейшем пропал). К таким «зарубкам» я отношу и пушкинские двусмысленные фразы в отношении Ершова, и цитаты из пушкинских сказок в «Коньке-Горбунке».

25. Чем объяснить, что Пушкин оставил в тетради свой «автопортрет в виде лошади», а точнее, как это подметил Лацис, - в виде «вылитого Конька-Горбунка», к тому же нарисованного между двумя другими конскими мордами? Не тем ли, что он не хотел отдать свою сказку безвозвратно: «Первых ты коней продай, а конька не отдавай». Это ещё одна пушкинская «зарубка», и с этой точки зрения следует внимательно присмотреться к тому, что в сказке говорит Конёк-Горбунок: ведь это именно он объявляет Киту, за что тот наказан и что ему надобно сделать, чтобы заслужить прощенье. На мой взгляд, этот рисунок - подтверждение тому, что Пушкин в «Коньке-Горбунке», как и в большинстве своих крупных произведений, использовал приём передачи речи рассказчика одному из действующих в сюжете или «за кадром» персонажей (как это Пушкин сделал, например, в «Евгении Онегине»).

Я думаю, читателю уже очевидно, что сказка - пушкинская и что Ершов к ее написанию никакого отношения не имел. Первый вопрос, на который необходимо ответить, это - зачем! Зачемпонадобилась Пушкину эта мистификация? Да, Пушкин был шутник и обожал розыгрыши, он наверняка немало повеселился, когда ему рассказывали об опубликованной «Библиотекой» необыкновенной сказке новоявленного гения и об ее шумном успехе («Читатель, ...смейся то над теми, То над другими: верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми», - писал он в не вошедших в основной текст поэмы «Домик в Коломне» строках). Но отдать свою лучшуюсказку! - Для этого нужны были очень серьезные основания.

Ответ на вопрос «Зачем?» (как, впрочем, и на большинство других в связи с этой мистификацией) прежде всего надо искать в самом тексте сказки. Есть две причины, по которым Пушкин не мог поставить под «Коньком» свою подпись: политическая и личностная. Либо в сказке содержится некая информация, которая под именем Пушкина становилась крамольной и чрезвычайно опасной для него (или становилась непреодолимым препятствием для её публикации), либо сказка содержала «оскорбительные личности» - некие оскорбительные намеки на фигуры такого масштаба, которых и Пушкину, при всей его смелости, нельзя было открыто задеть под своим именем. Либо - и то, и другое.

Полагаю, что тут имели место обе причины; одну из них, политическую, я уже упоминал. Все мы помним про «чудо-юдо Рыбу-кит»; как она появляется в сказке? - Конёк-Горбунок объясняет Ивану:

...Мы приедем на поляну –

Прямо к морю-окияну;

Поперек его лежит

Чудо-юдо Рыба-кит:

Десять лет уж он страдает,

А доселева не знает,

Чем прощенье получить...

Все бока его изрыты,

Частоколы в ребра вбиты...31

А за что кит наказан?

Он за то несет мученье,

Что без Божия веленья

Проглотил среди морей

Три десятка кораблей.

Если даст он им свободу,

Снимет Бог с него невзгоду.32

И, наконец:

Чудо-кит поворотился,

Начал море волновать

И из челюстей бросать

Корабли за кораблями

С парусами и гребцами...33

«Остается признать очевидное, - писал Лацис. - Никакие власти не разрешили бы прославленному певцу вольности обнародовать его сокровенные думы» . И практически открытый призыв к царю выпустить декабристов, - добавил бы я. В таком виде сказку под именем Пушкина не то что опубликовать было бы невозможно - ее нельзя было даже показать ни Бенкендорфу, ни царю, который объявил себя личным цензором Пушкина. Ее и в бумагах-то держать было опасно, что и подтвердилось дальнейшей судьбой сказки. После петербургского издания 1834 года она продержалась всего 9 лет, будучи издана еще дважды, в Москве, подальше от глаз столичных цензоров (издания 1840 и 1843гг.), и была запрещенапод предлогом«несоответствия современным понятиям и образованности».

Но была и другая причина, по которой сказку невозможно было подписать Пушкину. Если «Ершовым» удалось на время обмануть бдительную цензуру, то, даже не будь там этих строк с «чудом-юдом», изображение царя и особенно «хитрого Спальника»Пушкину с рук бы не сошло безнаказанно ни при каких условиях: Бенкендорф злую эпиграмму в свой адрес распознал бы безошибочно.

«Однако, если признать вашу точку зрения, то как же рисковал Ершов! - заметит читатель. - И как же мог Пушкин так бедного Ершова подставлять!»

Для осуществления этой пушкинской мистификации требовался человек недалекий, который не увидел бы всего того, о чем сказано выше; в этом случае ему и опасность никакая не грозила. Именно таким и был Ершов, это Пушкин увидел сразу и все рассчитал верно. Ершов особой смелостью не отличался, но она ему в этом случае и не была нужна. Другое дело - что Пушкин подвергнул Ершова такому испытанию, какое может выдержать далеко не каждый: испытанию незаслуженной славой. Но это - предмет отдельного и нелитературоведческого исследования.

А теперь, когда мы разобрались в истинных причинах пушкинской мистификации, можно и попытаться реконструировать её историю.

Летом 1833 года у студента Петербургского университета Петра Ершова умирает отец; семья - в бедственном положении. Осенью об этом узнает Плетнев, курс которого слушает Ершов, и приводит студента к Пушкину под предлогом того, что для него может найтись работа по переписке.

Пушкин разговаривает с Ершовым и, убедившись, что кандидатура для мистификации подходящая, дает ему платную работу: перебелить рукопись только что написанной сказки. Ведь если Ершов согласится поставить свою подпись, у него должен быть написанный его рукой беловик и ему не мешало бы сказку неплохо знать. А затем Плетнев предлагает Ершову за отдельную плату подписать «Конька-Горбунка» своим именем.

Плетнев мог сказать Ершову только то, что думал и сам: будучи человеком несамостоятельным в суждениях, он был подвержен влиянию общего мнения, а обращение Пушкина к народным сказкам публикой и критикой было встречено холодно. Даже Белинский, подытоживая мнение публики и свое, писал в конце 1834 года: «судя по его сказкам мы должны оплакивать горькую, невозвратную потерю». Между тем ожидалась публикация «Пиковой дамы», и Плетнев полагал, что публикация сказки Пушкину повредит. Для Ершова же, в его безвыходном положении, 500 рублей были очень большими деньгами (корова стоила 30 рублей), и он согласился. Разумеется, в тот момент он не понимал, какая известность ему предстоит и какая ответственность на него ложится.

Сенковский, конечно же, прочел всю сказку, прекрасно разглядел опасные рифы, которыми грозила шумная журнальная публикация второй и третьей частей, и решил ограничиться безопасной первой частью, увеличив популярность своего журнала и одновременно сделав доброе дело Пушкину.

Напомним, что отношения у них тогда были очень хорошие; они испортились только через два года, с того момента, когда Пушкин объявил о своем намерении издавать «Современник». Это испугало и Сенковского, и его издателя Смирдина, которые увидели в Пушкине опасного конкурента в их коммерческой деятельности; Смирдин даже предлагал Пушкину отступные в размере 15.000 рублей, только бы тот отказался от издания запланированных 4-х томов «Современника».

А в 1834 году сказка спокойно прошла через цензуру - хотя пару мест цензоры и отщипнули. За журнальную публикацию с Ершовым расплатился сам Пушкин; вопрос, сколько получил Пушкин и за журнальную публикацию, и за отдельное издание сказки, можно только гадать, но Смирдин несомненно участвовал в мистификации: это был, скорее всего, вопрос цены. Так все в этой «связке» мистификаторов оказались прочно сцепленными этой тайной друг с другом, причем ни один из них не был заинтересован в ее раскрытии.

В связи со сказанным фраза, брошенная Пушкиным Ершову в присутствии Е.Ф.Розена {«Теперь этот род сочинений можно мне и оставить.») - поразительное свидетельство характера мистификатора, если учесть, что как раз в это же время Пушкин пишет еще одну большую сказку - «Сказку о золотом петушке». Последний факт проливает свет и на истинную первопричину появления «Конька-Горбунка».

Разумеется, мысль Ахматовой, что в «Петушке» «бутафория народной сказки служит... для маскировки политического смысла»36, к «Коньку» относится даже в гораздо большей степени. И, тем не менее, главная причина появления обеих сказок - в другом. Что у них общего, кроме того, что они написаны одним размером? Общее в их сюжетах то, что царь хочет жениться на молодухе - и в обеих сказках он за это наказан. Но этот ответ сразу же напоминает нам, что Пушкин как раз в это время был сильно озабочен чрезмерным «вниманием», какое царь оказывал Наталье Николаевне. Нравы двора ему были слишком хорошо известны; не случайно в своём дневнике он записывает историю графа Безобразова, с невестой которого, Любой Хилковой, Николай использовал «право первой ночи».

Пушкин сам говорил Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены»37. Как раз на 1833 год и приходится пик усилий императора по «приручению» поэта и его жены, в конце декабря и завершившихся производством Пушкина в камер-юнкеры. 1 января 1834 года Пушкин с горечью записывает в дневник: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничковом». Под двором подразумевался царь.

Таким образом, обе сказки Пушкина, «Конек-Горбунок» и «Сказка о золотом петушке», были «предупредительными выстрелами» -хотя и этим не исчерпываются причины опубликования «Конька» под чужим именем. Лацис не без основания полагал, что этой псевдонимной публикацией Пушкин решал еще одну проблему - денежную. Тайная продажа своего произведения обеспечивала Пушкина «карманными» деньгами, неподотчетными Наталье Николаевне; вот почему об этой сказке не знала и жена. Написав первую часть сказки и начавши вторую, Пушкин сразу увидел, что сказка под его именем становится не только непечатной, но и опасной. Значит, уже в процессе написания «Конька-Горбунка» (а вероятнее всего - ещё на стадии замысла) Пушкин планировал издание под псевдонимом.

Скорее всего, Пушкин не раз проделывал такие вещи; Лацис приводит запись Авдотьи Панаевой рассказанного ей в 1840 году Смирдиным. Однажды Смирдин пришел к Пушкину за рукописью стихотворения и принес деньги; Пушкин сказал, что рукопись забрала жена и хочет с ним поговорить. Наталья Николаевна потребовала у Смирдина увеличения суммы вознаграждения вдвое. «Нечего делать, надо вам ублажить мою жену, - сказал Смирдину Пушкин. - Я с вами потом сочтусь». Другими словами, печатание «под прикрытием» было «не из ряда вон выходящим событием, а уловкой, повторенной многократно»39.

Об этом недвусмысленно писал и сам поэт. Вот строки из беловика «Домика в Коломне», которые он осторожно исключил из окончательного текста:

Здесь имя подписать я не хочу;

Порой я стих повёртываю круто,

Всё ж видно, не впервой я им верчу,

А как давно? Того и не скажу-то...40

Личная заурядность Ершова грозила всем участникам разоблачением мистификации, и, скорее всего, ему было поставлено условие, чтобы он уехал на родину, в Тобольск, - что он и сделал летом 1836 года. После смерти Пушкина, ради возможности получить хоть какие-то деньги за публикацию, он готов был пойти на любые исправления в тексте сказки, а вмешавшись в пушкинский текст, так и не решился оставить потомкам ни одного свидетельства пушкинского авторства «Конька-Горбунка».

После смерти Ершова не осталось ни беловой рукописи сказки с правкой Пушкина, ни черновиков; не сохранился и подготовленный к набору оригинал. Никаких прямых указаний на свое авторство Пушкин не оставил - не мог оставить, поскольку в этом случае подставлял всех принимавших участие в розыгрыше; кроме того, раскройся эта «шутка» - и Наталья Николаевна могла предъявить «шутникам» немалый счет. А по общепринятым правилам художественные произведения переиздаются в последней прижизненной редакции, и, поскольку автором «Конька» считается Ершов, сказка и сегодня издается в «исправленном и дополненном» виде.

«Мы желали бы, - писал в июне 1841 года Белинский, - чтоб не пропала ни одна строка Пушкина и чтоб люди, которых он называл своими друзьями, или с которыми он действовал в одних журналах, или у которых в изданиях когда-либо и что-либо помещал, - объявили о каждой строке, каждом слове, ему принадлежащем... Не нашлось рукописи? Но неужели же нет других свидетельств...»

Было бы стыдно нам сегодня не желать того же. Но мы столкнулись с непростой проблемой - проблемой мистификации, не оставившей никаких «прямых улик» пушкинского авторства. Как в этом случае поступать? Мне кажется, история с «Коньком-Горбунком» является тем самым прецедентом, на котором и надо оттачивать принципиальное решение, как быть с пушкинскими мистификациями, которых у него множество. Напомню, что когда еще не были известны «прямые улики» пушкинского авторства «Гавриилиады» и в начале прошлого века принималось решение, включать или не включать её в корпус пушкинских произведений, решающим аргументом стало: а кто-нибудь из современников Пушкина мог ее написать? Что ж, задам аналогичный брюсовскому вопрос и я: кто, кроме Пушкина, мог в то время написать «Конька-Горбунка»? В самом деле, уж не Ершов ли?

Нам осталось ответить на последний вопрос: когда же сказка была Пушкиным написана? Исходя из всего изложенного, можно утверждать, что долго она в столе у Пушкина лежать не могла - это было просто опасно; стало быть, она должна была быть написана не позже второй половины 1833 года. Ответ - в пушкинской переписке того времени.

I октября 1833 года Пушкин, как и собирался, по дороге из Оренбурга заезжает в Болдино и проводит там почти полтора месяца. В письме от 19 сентября, ещё с дороги, он пишет: «уж чувствую, что дурь на меня на меня находит -я и в коляске сочиняю, что же будет в постеле»?42Предчувствия его не обманули, он расписался, и, похоже, эта болдинская осень была не менее продуктивна, чем знаменитая.

Вместе с тем, получив два письма от жены, Пушкин пишет ей 8 октября:

«Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась...»43Этот мотив в письмах Пушкина из Болдина тоже постоянен и звучит всё тревожней.

11 октября: «...Не кокетничай с царём... Я пишу, я весь в хлопотах, никого не вижу – и привезу тебе пропасть всякой всячины» . 1ам же: «...Кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности - не говорю уж о беспорочности поведения...»