Восьмидесятисемилетний Утесов позвонил своему старинному приятелю – такому же одесситу, как он сам:
- Как ты думаешь, мне еще не поздно жениться?
- Вам? Конечно не поздно, Леонид Осипович! Женитесь, и ни о чем не думайте!
Но я вот уже двадцать два года вдовец. Мне не хотелось бы оскорбить память Леночки…
- Елена Осиповна была умной женщиной, она бы первая сказала, что жениться вам просто необходимо!
- Необходимо? Это почему?
Конечно, я желаю вам прожить до 120 лет и потом еще 20, но все же… Должен же кто-то ухаживать за могилой!

И Утесов женился - на Тоне Ревельс; их роман длился без малого 40 лет, а брак – считанные недели. Весной 1982 года, оставив в Москве “молодую” супругу (Тоне было тогда шестьдесят лет), Леонид Осипович уехал поправить здоровье в военный санаторий в Архангельское. Во время прогулки к нему на лавочку подсел генерал Дмитрий Тимофеевич Шепилов. Утесов пожаловался, что чувствует себя неважно, сердце пошаливает. Потом сам себя перебил: “Ну что это я все жалуюсь по-стариковски. Хотите анекдот?” Пока Шепилов смеялся, Леонид Осипович тихо умер. Это случилось в день его рождения – Утесову исполнилось 88 лет.

СКАНДАЛ НА ВСЮ ОДЕССУ

“Я считаю, что родился 22 марта 1895 года, энциклопедия, считает, что 21-го. Она энциклопедия и ей видней”, - смеялся Леонид Утесов. Место рождения - Одесса, Треугольный переулок, дом 11. Впрочем, его настоящая фамилия вовсе не Утесов, а Вайсбейн, а имя - Лейзер, по-домашнему Ледечка.

Отец будущей знаменитости - тишайший и боязливый Осип Калманович - служил экспедитором порта, т.е. следил за отправкой товаров морем за жалование, которое его супруга считала “прямо-таки смешным”. Настоящей главой семьи была Малка Моисеевна – дама неустрашимая, решительная и крутая нравом. Ее не смели обсчитывать даже на одесском привозе. Каждый вечер, вернувшись со службы домой, Осип Калманович робко присаживался за стол напротив супруги. “Выкладывай”, - говорила она. Осип Калманович “выкладывал”: “Так. Выхожу я утром из дому. Так. Встречаю Мирона Яковлевича. Он мне и говорит…”. Его монотонный монолог время от времени прерывается жениным: осуждающим “Ай!”. Пятеро детей сидят рядком на диване, молчат и слушают.

Взрослым Утесов в шутку сказал отцу: “В Саратове один мужчина изменил своей жене. Так что ты думаешь? Умер!” Отец ответил наставительно: “Вот видишь, как бывает…”

По общему мнению Ледя пошел в Малку Моисеевну. Он был зачинщиком и победителем доброй половины всех мальчишеских боев в Одессе. К тому же у него вечно водились какие-то мелкие деньги непонятного происхождения. Родные беспокоились: сможет ли Ледя в будущем найти себе профессию, не связанную с какими-нибудь аферами, грабежами и тому подобным. Вся надежда была на училище Файга – там даже отъявленных сорванцов выводили в люди…

Комерческое училище Генриха Файга на углу Торговой и Елизаветинской знали далеко за пределами Одессы. Это было единственное в Российской империи учебное заведение, где допускалось обучать не пять, а пятьдесят процентов евреев из общего числа учеников. Да вот только состоятельные русские семьи предпочитали платить за обучение своих детей в какой-нибудь гимназии. Получалось, что еврей, чтобы отдать своего отпрыска в училище, должен был платить и за него, и еще за какого-нибудь русского мальчика, родители которого хотели сэкономить. К Файгу съезжались русско-еврейские пары из Гомеля, Бердичева, да что там! из самих Москвы да Киева. Это был настоящий Ноев ковчег! Цена на обучение была установлена весьма умеренная, а порядки в училище - самые демократические: за всю двадцатипятилетнюю историю существования коммерческого училища Файга оттуда был отчислен один единственный ученик – Ледечка Вайсбейн!

Однажды преподаватель математики позволил себе схватить шестиклассника Вайсбейна за ухо. Мальчик освободился, дернув кудлатой головой, встал из-за парты, подошел к окну и зачем-то опустил глухую штору – в классе воцарилась тьма. Когда штору подняли, на лице бедняги-математика обнаружился только один здоровый глаз – второй заплыл, а бровь сочилась кровью. Это было слишком даже для ангельского терпения Генриха Файга.

Терять Леде было совершенно нечего. Тем же вечером, не дожидаясь родительской кары, он уехал из горда с бродячим цирком некоего Бороданова, гастролировавшего по Малороссии. Его приняли в труппу как человека, способного написать афишу – никто из барадановских артистов грамоты не знал.

ОТ ТРАГЕДИИ ДО ТРАПЕЦИИ

Год 1910. Ледя колесит с Барадановым из города в город, хватает на лету опасную цирковую науку: работает на трапеции, ходит по канату под самым куполом без какой-либо страховки. Его бесстрашие восхищает даже бывалых цирковых. “А я заговорен, - хвастается Ледечка. – Жены у меня нет, дома нет, состояния нет, даже костюма приличного – и того нет. Удача таких любит”. Впрочем, женой пятнадцатилетний Лейзер уже совсем было обзавелся. Выгодная невеста подвернулась ему в Тульчине: Анна Кольба была красива и имела приданное (100 рублей, портсигар и серебряные часы). Ледя, прибавив себе для солидности пару лет, сделал предложение, но в последний момент вдруг попросил у будущей свекрови рубль семьдесят копеек и уехал в Одессу – якобы за личными вещами и за родительским согласием. Аня слала ему письма каждый день, на конверте выводила: “Лети мое письмо к Ледичке в окно. А если неприятно, прошу вернуть обратно”. Ледичка на эти послания не отвечал.

Много лет спустя в кафе-шантане на Крещатике черноглазая красавица пела цыганские романсы. Не в правилах Утесова было оплачивать ужин малознакомым дамам, но тут он не устоял – пригласил ее за свой столик, просил заказывать, что душеньке угодно. “Цыганка” придирчиво изучила меню и заказала какую-то дешевую малость – всего-то на рубль семьдесят копеек. Молча съела, поднялась из-за стола, сказала: “Я Анна Кольба, ваша невеста. Считайте, что долг моим родителям вы отдали”.

В Одессе Ледя дебютировал на театральных подмостках. Его первая роль была небольшой: выбежать на сцену перед началом представления и крикнуть: “Хватит хлопать, хочу лопать!” А в один прекрасный день на морском берегу ему встретился знакомый артист Сковронский: “Тебе нужно придумать сценический псевдоним. Что-нибудь красивое, возвышенное…”. Возвышенное? Ледя осмотрел прибрежный пейзаж. Возвышенности в поле зрения имелись. Скалов? Нет, такой в Одессе уже есть. Горский? Их вообще двое! Тогда Утесов! Леоднид Утесов!

И вот уже не Ледя Вайсбейн, а Леонид Утесов колесит по стране. Его репертуар значительно расширился: один из его бенефисов назывался “От трагедии до трапеции”. Представление начиналось в восемь часов вечера и длилось до двух ночи. Сначала шла сцена у следователя из “Преступления и наказания” (Утесов в роли Раскольникова), потом – первый акт из оперетты “Прекрасная Елена” (Утесов пел Менелая), потом - скрипичное трио (Утесов – первая скрипка), потом пантомима, куплеты, комический рассказ, эксцентрический танец, романсы, пародии, жонглирование и полет на трапеции.

Особенно горячо Утесова принимает Одесса-мама. В числе верных поклонников – некоронованный король города Михаил Виницкий, более известный как Миша-Япончик. Вообще-то Миша по своим воровским законам должен был Утесова убить: тот позволил себе ударить кого-то из его ближайшего окружения. Но дело кончилось миром, да так, что Утесову позволено было в любое время захаживать в кафе “Фанкони” (что-то вроде штаба Япончика). Леонид Осипович этим пользовался. Однажды куплетист Лев Зингель пожаловался ему: фрак украден, не в чем выступать. Утесов кинулся в “Фанкони”, а когда приехал обратно в театр, увидел ошарашенного Зингеля, утопающего в разноцветном ворохе фраков – “мальчики” Миши-Япончика не смогли припомнить, какой именно они украли из театра, и привезли все восемнадцать. Когда же во время гражданской войны и безвластия жители Одессы, опасаясь грабежей, стали неохотно ходить в театр, Утесов снова обратился к Мише-Япончику. “Король” вник в проблему и велел написать на афишах: “Свободный ход по городу до 6 утра”. Одесситы все поняли правильно и снова стали покупать билеты.

СПАСИБО, СЕРДЦЕ!

А сколько у него было поклонниц! А ведь это не всегда идет на пользу артисту. Одна экзальтированная поклонница, прочитав в утренней газете, что Утесов погиб, упав с каната, застрелилась за несколько часов до того, как в вечерних газетах вышло опровержение - на самом деле он, действительно упав, отделался ушибами и как ни в чем не бывало продолжил спектакль. В другой раз за Утесовым с шашкой наголо гонялся усатый верзила-полицейский, муж очень хорошенькой, но ветреной жены, любительницы театра и актеров. С каждой из своих партнерш (а их, учитывая частую смену театров, у Утесова была уйма) он непременно заводил роман. Вот и актриса Леночка Гольдина (Сценический псевдоним – Ленская), сразу влюбилась и на второй день знакомства согласилась выйти за семнадцатилетнего Утесова замуж. Почему он вдруг решил жениться, и почему именно на Леночке? Не то чтобы Утесов влюбился сильнее обычного, и не то чтобы партия оказалась сколько-нибудь выгодной… Но Лена, будучи старше его на три года, была неуловимо похожа на Малку Моисеевну – и лицом, и нравом.

Леонид Осипович со своей первой супругой Еленой Осиповной

в Доме творчества, г. Старая Руза

У Лены были утеряны документа, и целый год Утесов искал раввина, который бы согласился их обвенчать. Наконец, когда Лена была уже глубоко беременна, нашел. Выйдя из синагоги, молодой супруг сказал: “Твой единственный действующий документ – мой паспорт, в котором ты теперь записана. Ты никогда от меня не уйдешь!”. А через несколько дней у них родилась дочь – Эдита, Диточка. Отцом Леонид Осипович был, может, и не совсем обычным, но точно – хорошим.

Семья артиста Утесова в очередной раз переезжает из одного города в другой. Поезд набит мешочниками, спекулянтами – повернуться негде, духота, шум... Маленькая Дита плачет. Утесов заговорщицки подмигнул дочери и жене и вдруг, вылупив глаза и дергая ртом, взвыл: “Ой, черти побежали!” и полез руками в чье-то бородатое лицо, потом под платок к какой-то бабе… Очень скоро в купе они остались одни.

В шестнадцатом году Утесова забрали в армию. После трех недель обучения он неминуемо попал бы в маршевую роту, а там на фронт, в окопы, если бы у фельтфебеля Назаренко не было молодой жены. Леонид при каждой встрече так галантно целовал ручку чернобровой Оксане, что Назаренко не выдержал и … помог выправить фиктивную медицинскую справку, освобождавшую Утесова от армейской службы по причине порока сердца. Это было настоящим спасением для Лены и Диты – артистический заработок Утесова, пусть и не слишком большой, был их единственной статьей дохода.

Сорок девять лет Леонид Осипович прожил со своей женой. Шло время, росла его слава, а вместе с ней - его состояние. И вот Елена Осиповна - оплывшая, грузная – скупает все новые и новые музейные бриллианты у полуподпольных московских ювелиров. Мотовство? Отнюдь нет: припас на черный день. Она вообще очень рационально вела финансовые дела семьи, не позволяя ни копейки потратить попусту. Характерный пример: дом Утесовых славился купеческим безудержным размахом. Владимира Маяковского, Исаака Бабеля, Михаила Зощенко, Исаака Дунаевского еженедельно кормят рябчиками, осетрами, черной икрой, стол сияет столетним хрусталем, двухсотлетним фарфором… А вот скромной театроведке Людмиле Бурлак, на протяжении трех лет ежедневно приходившей в дом к Утесовым, чтобы помогать в работе над воспоминаниями, ни разу не предложили даже чашки чая. Утесов вполне разделял женину любовь к экономии. Даже на хорошеньких женщин, которых, женившись, вовсе не забыл, он умудрялся совсем не тратиться.

Одна актриса из театра Немировича-Данченко вспоминает: когда Утесов впервые напросился к ней домой, она бегала по знакомым и занимала деньги на угощение. Удалось раздобыть бутылку водки, две порции бычков в томате… Увидев стол, Утесов удивился: “У тебя что, больше ничего нет? Надо прислать тебе корзину от Елисеева”, - и … ничего не прислал. А на следующий день на столе снова были одни бычки, и снова Утесов удивлялся.

Когда его упрекали в изменах жене, он отвечал: “Не волнуйтесь, Лена не в обиде. Моего еврейского сердца хватит на всех”. Но однажды Утесов влюбился не на шутку, и даже, собрав чемоданчик, ушел к очаровательной и юной партнерше по спектаклю, Елизавете Тиме. Был февраль, метель, лютый холод. Елена Осиповна купила подводу дров, прислала к дому Тимме вместе с запиской: “Топи. Следи за здоровьем Леонида Осиповича”. Он первый нашел записку. Собрал чемодан и отправился домой. С тех пор Елена Осиповна старалась держать романы мужа под строгим контролем, не позволяя им перерасти во что-либо серьезное. Она вообще стала одерживать верх над Утесовым, а он все охотнее и охотнее подчинялся…

В 29-ом году Утесов поехал посмотреть Европу (тогда еще железный занавес не опустился до конца). Особенно интересным он там ничего не нашел, за исключением нового музыкального стиля – джаза. Приехав в Москву, Леонид создал свой джаз-оркестр, но не простой, а театрализованный, разыгрывавший целые музыкальные представления. Публике очень нравилось, а вот чиновники, отвечавшие за репертуар советских артистов, считали теа-джаз чуждым советскому искусству.

1935 год. Спор разгорелся из-за песни “С одесского кичмана”. “Успех был такой, что вы себе не представляете, - рассказывает Леонид Осипович. - Вся страна пела. Куда бы ни приезжал, везде требовали: “Утесов, “С одесского кичмана!”. “Если вы еще раз споете про этот ваш приблатненный кичман, это будет ваша лебединая песня”, - предупредили его. В то время машина массовых репрессий набирала ход, спорить было слишком опасно, и Утесов послушался. Но тут ледокол “Челюскин” застрял во льдах, и вся страна следила за тем, спасут ли герои-летчики героев-челюскинцев. Спасли. В Георгиевском зале Сталин устроил прием в честь полярников, пригласил петь Утесова. В разгаре концерта к артисту подошел дежурный с тремя ромбами в петлице и шепнул: “Просят спеть “С одесского кичмана”. “Мне запретили, - объяснял Утесов. – Ведь чуждая идеалогия!”. “Пойте!”, - настаивал офицер. Утесов спел. Полярники залезли на стол, топча унтами тарелки и бокалы. Сталин довольно попыхивал трубкой. Потом Утесов еще трижды исполнил запрещенный шлягер на бис…

Утром 16 мая 1939 года бледная, встревоженная Елена Осиповна разбудила мужа: “Ночью арестовали Бабеля. Его книги с дарственными надписями нужно уничтожить. И, конечно, это”, - показала она на фотографический портрет Исаака Эмануиловича, стоявший на утесовском письменной столе. “Он мой лучший друг, - слабо сопротивлялся Леонид Осипович. Я уверен, он ни в чем не виноват, в НКВД скоро разберутся и его выпустят”. “Ай!, - отмахнулась жена. - Ледя, делай, как я говорю”. Если бы Утесову, как прежде, нечего было терять… Но теперь он - уважаемый человек, народный любимец, владелец стометровой московской квартиры, всевозможного антиквариата, сберкнижки… У него жена и двадцатишестилетняя дочь, которых нельзя ставить под удар. Наконец, у него свой оркестр – кто, как ни Утесов, обеспечит музыкантам кусок хлеба? Словом, Леонид Осипович сдался. Вместе с портретом друга и его книгами он заодно уничтожил и еврейскую энциклопедию… Утесов и сам не заметил, как в его душу вползало нечто, чего раньше он ведать не ведал - страх…

ВТОРАЯ ЖЕНА

Однажды в 1944 году в коридоре Мосэстрады к Утесову кинулась безумного вида девица, с криком: “Если не у вас танцевать, то все равно где, хоть в колхозе”. Рядом с ней топтался застенчивый молодой мужчина невероятной красоты. Утесову эта пара чем-то сразу понравилась. А посмотрев, как они танцуют, Леонид Осипович воскликнул: “Дети, сама судьба привела вас ко мне!” “Ну конечно! Стала бы я ждать, пока судьба приведет меня туда, куда мне надо!”, - подумала Тонечка Ревельс. На самом деле ей пришлось применить всю свою немалую природную изворотливость, чтобы, пробившись через бесконечные военные патрули, доехать самой и довезти мужа – Валентина Новицкого, мужчину вполне призывного возраста - из Хабаровска в Москву без каких-либо проездных документов.

Главный администратор утесовского оркестра, почуяв в характере новой танцовщицы изрядную долю авантюризма, с первых минут невзлюбил Тоню, пробурчал: “Танцевала тут до вас одна, и были романтические эпизоды. Жене Утесова все это не понравилось, и я уволил девицу”. Да что тут изменят предупреждения? Тоне – двадцать два, она честолюбива, бедна и никому не известна. Утесову – под пятьдесят, он знаменит, шикарен и моложав. И еще – утратив собственное бесстрашие и бесшабашнсть, он очень ценит эти качества в других…

Их любовь началась на гастрономической почве. Гастроли. Гостиничный номер. Тоня подпольно жарит котлеты. Раздается стук. “Администратор!”, - пугаются супруги Новицкие-Ревельс. Но на пороге обнаружился улыбающийся Утесов: “Дети, а почему вы прячетесь в номере?” Попробовал котлету, и стал наведываться каждый вечер. Узнав от администратора по телефону об этих трапезах, Елена Осиповна позвонила в гостиницу: “Леонид Осипович полнеет, ужин у него должен быть легким”. Котлеты Тоня в срочном порядке заменила на кефир…

Одни гастроли кончались, другие начинались. “Тонька - чудо. Остроумная изобретательная, веселая. Умереть можно. Клянусь гастрономом!”, - восхищался Утесов. И думал: “Эх, встретил бы я Тоньку лет на пять раньше”… Теперь же страх, однажды поселившийся в душе Утесова, не позволял ему взять и резко поменять свою жизнь. Впрочем, все устроилось без семейных драм: Новицкий был не ревнив, да и Елена Осиповна очень скоро перестала возражать против нового мужниного романа. Видимо, ей и без ревности хватало забот, особенно с дочерью. Эдита давно уже выступала вместе с отцом и вела ту же кочевую гастрольную жизнь. Да и характером она пошла в Утесова. Словом, своему мужу Альберту – добропорядочному режиссеру документального кино – Дита изменяла с таким размахом, что честь семьи Утесовых часто оказывалась под угрозой.

Очень скоро Тонечка Ревельс научилась быть необходимой всем членам этого семейства. Для дочери она стала бескорыстной наперстницей: “жилеткой”, в которую можно было выплакаться, подружкой, перед которой можно было похвастаться, компаньонкой, которой можно было поручить организацию очередного романтического свидания… Для жены Тоня была “глазами” и “ушами”: в случае, если увлечения Эдит становились слишком угрожающими, именно Тоня должна была предупредить Елену Осиповну. К тому же та, загруженная хлопотами о московском доме, не могла сопровождать своего мужа на гастроли, а кому еще можно было поручить заботу о здоровье Леонида Осиповича, его режиме и гардеробе, как не верной Тоне! Ну а для отца семейства Тонечка была праздником, свежим ветром, оживлявшим и разнообразившим его немолодую жизнь. При этом Утесов мог отругать ее за опоздание с возвращением ему двухрублевого долга: “Елена Осиповна будет недовольна”…

С годами его характер все сильнее менялся, становясь все менее похожим на материнский и все более – на отцовский, робкий… Утесов стал мнительным, неуверенным, часто впадал в депрессии. Выход на сцену теперь превратился для него в пытку – его преследовал страх провала, ничем, впрочем, не обоснованный (публика принимала его с неизменным восторгом). Чтобы взбодрить мэтра перед выступлением, Тоня придумывала всякие смешные штуки: то приколет к его сценическому костюму целую бездну голубых бантиков (Утесов откалывал один за другим, но находил все новые), то увесит дурацкий фикус на подоконнике гримерки яблоками, то просто нарисует какую-нибудь смешную картинку. А уж как она умела его хвалить! Целые истории ему рассказывала о нем же самом – величайшем джазмене. “Тоня, дальше!”, - молил Утесов с детской доверчивостью.

Иногда тонины “штуки” оказывались рискованными. То в Ленинграде она зазвала его на замерзшую Неву, а лед дал трещину - Утесов боялся идти к берегу, Тоне пришлось вести его за руку. То в “Астории” она потащила его в пустой, без лифтера, лифт, уверив, что умеет управлять рычагами, а кабина застряла (в тот раз у Утесова случился приступ страшнейшей клаустрофобии, и Тоня еле-еле успела вытащить его на свет Божий).

Как-то весной Тоня и Леонид Осипович шли по улице. Она сказала:
- Сейчас мы с вами будем целоваться, потому что весна.
Это авантюра.
Тоня не слушала. Она забежала вперед и пошла ему на встречу:
Голубчик, дорогой! Какая неожиданность! А я только-только приехала из Ленинграда!

Потом Тоня точно так же “приехала” из Тулы, из Рязани…“Эта любовь у меня никогда не пройдет, - вдруг подумал Утесов. – Ну почему Тонька – не моя жена! А Елена Осиповна все болеет. И, кажется, неизлечимо”... Его стали одолевать какие-то смутные мечтания о том, что было бы, стань он вновь свободен…

Елена Осиповна умерла, когда Утесову было 65 лет. Никакого освобождения, и тем более облегчения, он не испытал. Да что там! Даже Тоня как-то сразу стала не нужна. Утесов засел один в своей гулкой огромной квартире, не вылезая из халата, почти не вставая с кресла, слушая собственные записи и предаваясь воспоминаниям. На сцену он решил больше не выходить - страх совсем одолел его. Да тут еще Эдита испугалась, что отец может жениться на Тоне, кстати, тоже недавно овдовевшей. Золото-бриллианты Елены Осиповны она увязала в узел разметом с хороший абажур и отдала на хранение сначала тетке, потом каким-то знакомым, державшим дома собаку, потом еще кому-то: имея в квартире такое сокровище, его хранители переставали спать ночами и просили Диту поскорее забрать от греха свое золотишко.

Тоня почувствовала, что Утесовы видеть ее больше не желают. Обменяла свою пятиметровую комнату в Москве на квартиру в Воронеже и уехала. Через месяц раздался звонок: “Приезжай! Я очень люблю тебя!”.

Тоня приехала, распекла домработницу за грязь и духоту, выбросила на помойку уютный утесовский халат – жизнь снова заискрила! Тоня даже заставила Утесова снова выйти на сцену. Но о женитьбе и речи не заходило. И все же она чувствовала: он уже никогда не будет принадлежать ей. Елена Осиповна его не отпустит, и дело тут не в том, что Утесов любил свою законную жену сильнее, чем ее, Тоню. Просто та, робкая половина его натуры, которая досталась ему от отца и которую всячески развивала в нем властная, экономная и осторожная Елена Гольдина, вконец задавила, материнскую, бесстрашную и своевластную, которая была созвучна ей, Тоне Ревельс.

Потом Дита тяжело заболела (рак крови вместе с опухолью в голове) и, изрядно намучавшись сама и измучив отца, умерла. Только тогда Утесов, наконец, сделал Тоне предложение. Свадебная церемония была упрощена до крайности – из уважения к возрасту жениха, работники ЗАГСа согласились зарегистрировать брак у него дома. Гостей не было. И никто не может сказать, было ли на немолодых лицах новобрачных что-то такое, что говорило бы: “Мы ждали этого сорок лет. Мечта, казавшаяся несбыточной, исполнена. Мы счастливы”.

 Ирина ЛЫКОВА

источник