«Патетическая соната»: Op. 13, № 8 в ряду прочих сонат Бетховена, тональность до минор — произведение, овеянное легендами. Что значило ее название и само появление? Никто до Бетховена не осмеливался назвать фортепианную сонату таким словом, хотя минорных сонат писали достаточно. И у Моцарта есть большая до-минорная соната, она с неменьшим основанием могла бы называться «Патетической», но Моцарт этого не делал, ему бы просто в голову не пришло. Дело в том, что фортепианные сонаты в XVIII веке никогда не играли в больших залах, на публике, в концертных академиях, рядом с оркестровыми сочинениями. Это была домашняя музыка, причем домашняя еще и потому, что сонаты предназначались чаще всего дилетантам: барышням, молодым дамам или аристократам, которые в свободную минуту садились за фортепиано, играли что-то приятное и желательно не очень трудное. Поэтому в таком жанре выражать некие трагические страсти, нечто нечеловеческо-титаническое, возвышенное было просто не принято.
В словарях, в учебниках, в литературе того времени можно было прочитать, что пафос — это принадлежность высоких жанров. Каких? Церковных, ораторий, музыкальных драм, в крайнем случае симфоний, хотя симфонии патетическими тоже до Петра Ильича Чайковского никто не называл. А в «Эстетическом словаре» Иоганна Георга Зульцера Бетховен мог прочитать и, скорее всего, прочитал замечательную фразу, что «пафос — это пища для великих душ». И, естественно, всё это к жанру фортепианной сонаты было до сих пор не применимо. Это был вызов, это было поперек традиции.
Но если мы взглянем на титульный лист первого издания, то мы увидим, что этот титульный лист еще и напечатан на французском языке — (Sonata Pathétique). Почему?
С одной стороны, иногда издатели просто так печатали названия на французском языке. Это был и язык светского общения, ну и сбыт мог быть за пределами Австрии, в Германии, в других странах тоже. Но иногда они печатали и на итальянском языке титульные листы. В данном случае французский язык, вероятно, был действительно важен, и, возможно, за ним стояло некое послание. Дальше уже моя гипотеза. Просто стоит вспомнить события того самого 1798 года, когда эта соната писалась. Закончена она была уже в 1799 и тогда же издана. Что происходило? Два политических события, очень ярких: одно из них коснулось Бетховена, другое косвенно коснулось Гайдна.
В Вене весной появился посол Французской республики, генерал Бернадот, который годом ранее вел армию на Вену, и в Вене началась тревога, собрали ополчение, как отразить французскую агрессию. И вот этот человек приехал в качестве посла. Дипломат он был просто никакой. Он был того же типа, что и Бетховен: взрывной, задиристый, недипломатичный. И 13 апреля он дерзко вывесил на здании посольства французский триколор да еще с какими-то революционными лозунгами. День был выбран крайне, так сказать, удачно, поскольку венские жители праздновали годовщину создания ополчения, которое собиралось воевать, собственно, с французами и с Бернадотом, поэтому толпа взяла штурмом посольство. Бернадот выскочил со шпагой или с саблей. Едва не случилась резня. Вмешалась полиция, вмешалась армия. Были выбиты все стекла. Бернадот уже ночью послал императору Францу требование: «Дайте мне паспорт, я немедленно отсюда уезжаю». Скандал был страшный.
Действительно, буквально на следующий день он гордо покинул посольство, с эскортом. Все были одеты во французские революционные наряды, с кокардами, всё как положено. Среди тех, кто был в свите Бернадота, находился скрипач Родольф Крейцер. Бетховен с ним водил дружбу и впоследствии посвятил ему скрипичную сонату, которую мы знаем как «Крейцерову», но это было потом.
Среди тех смельчаков и диссидентов, которые наведывались во французское посольство в бытность там этого скандального посла, был и Бетховен вместе со своими покровителями, братьями Лихновскими, князем Карлом и графом Морицем. Бывал там и композитор Иоганн Непомук Гуммель, который за эти свои интересы пострадал. Оказывается, Бернадот у него в альбоме сделал дружескую надпись, и полиция предписала Гуммелю покинуть Вену в 24 часа.
Бетховена судьба уберегла или уберегло покровительство, Лихновского, Разумовского и еще кого-то. Мы не знаем, как он среагировал, что он по этому поводу думал, но мне кажется, он должен был в тайне восхищаться этим человеком. И о том, что они были знакомы, есть подтверждение. Это письмо, написанное Бетховеном Бернадоту, который стал уже к тому времени королем Швеции, в 1823 году. В этом письме Бетховен напоминает о том, что они были знакомы, встречались, и говорит о том, что «то время, когда Ваше величество совершили свои подвиги, было действительно великая эпоха» или «эпоха, имевшая большое значение», как-то так. То есть вот этот мятежный дух «Патетической сонаты», возможно, в какой-то мере был вызван этими событиями и французский титульный лист был своего рода данью почтения и Франции, может быть, и Бернадоту, и вообще всему этому поколению, которое пришло разрушить старый режим.
Но маленькое послесловие. В конце августа того же года английский адмирал Нельсон одержал сокрушительную победу над французским флотом у берегов Египта, битва при Абукире. Гайдн в это время сочинял очередную мессу для князя Эстергази, и считается, что, может быть, известие об этой победе сподвигло его на очень необычный музыкальный язык. Эта месса местами просто публицистическая. Она минорная, и ее с неменьшим правом можно было бы называть «патетической», но Гайдн ее назвал “Missa in Angustiis” («Месса в тревожных обстоятельствах»).
Сейчас мы ее знаем как «Нельсон-мессу», потому что, когда потом адмирал Нельсон приезжал в Вену и к князю Эстергази, для него исполняли именно ее, то есть Гайдн, возможно, как-то ее ассоциировал с событиями того года.
И вот произведения ученика и учителя — оба очень необычные для своего жанра, соната и месса. Мессе полагается быть смиренной, молитвенной или, наоборот, радостной. В данном случае она тоже патетическая. И незримый знак равенства: соната по своему значению равна вот этой самой мессе «В печальных, или в тревожных обстоятельствах» и тесно связана с историческими событиями своего времени.
https://magisteria.ru
Квартиры Бетховена чистотой не отличались. Рукописи валялись в величайшем беспорядке, чернильница проваливалась внутрь рояля. Неуклюжий хозяин часто ломал мебель. Вот как описывает дирижер Зейфрид комнату Бетховена:
«…В его доме царит поистине удивительный беспорядок. Книги и ноты разбросаны по всем углам, так же как и остатки холодной пищи, запечатанные или наполовину осушенные бутылки; на конторке беглый набросок нового квартета, и здесь же остатки завтрака; на рояле, на испещренных каракулями листах, материал к великолепной, еще дремлющей в зародыше симфонии и молящая о спасении корректура… Поиски вещей длились неделями. И, вопреки всей этой мешанине, наш маэстро усвоил манеру наперекор действительности восхвалять с цицероновским красноречием свою аккуратность и любовь к порядку».
Временами композитор, весьма требовательно относившийся к своему туалету в первые годы пребывания в Вене, одевался изысканно, но чаще бывал небрежен и совсем не заботился о своей внешности. Он плохо разбирался в денежных вопросах, часто бывал подозрителен и склонен ни в чем не повинных людей обвинять в обмане. Раздражительность толкала Бетховена на дикие поступки, но чаще в нем проявлялось благородство, доброта и душевная теплота. Так, в 1805 году он проявил трогательное внимание к Рису, который, подлежа рекрутскому набору во французскую армию в Бонне, отправился на родину, пройдя пешком от Вены до Лейпцига. Это было в сентябре 1805 года, когда венские жители толпами уходили по этому же пути от наполеоновского нашествия после битвы при Аустерлице. Рис очутился в критическом материальном положении. Бетховен не мог ему помочь, так как сам был без денег, но он написал своему ученику рекомендательное письмо к княгине Лихновской с просьбой оказать помощь молодому человеку. Рис не воспользовался письмом, но впоследствии опубликовал его. Письмо проникнуто теплой заботой об ученике. Бетховен нередко просил своих знатных друзей о помощи тому или другому бедному музыканту.
Бетховен строго распределял свой день. Он вставал очень рано и от зари до обеда работал, — вернее, записывал созданное накануне. Остальное время дня композитор обдумывал и упорядочивал свои идеи, что лучше всего удавалось ему при быстрой ходьбе. При любой погоде Бетховен в послеобеденное время гулял, дважды «обегая» весь город вдоль старого крепостного рва (линия бастионов, снесенных французами в 1809 г.). Вечером композитор посвящал свое время встрече с друзьями, концертам и театру, ревностным посетителем которого он был, а также визитам во дворцы знати и пианистическим выступлениям. Небрежный, беспорядочный в личном быту, Бетховен был очень точен, когда дело шло о репетиции, деловом свидании либо выступлении. Как правило, композитор всегда запаздывал с выполнением заказов или с подготовкой произведений, предназначенных к исполнению. Но эти опоздания происходили потому, что ширился самый замысел, возникали новые художественные задачи. В частые периоды творческой горячки композитор работал почти круглые сутки, никого не принимая. Слуга композитора выгнал однажды князя Лихновского, несмотря на его настойчивые просьбы и яростное сопротивление. Только близкий друг, исполнитель партии Флорестана, Рекель, имел право зайти в рабочую комнату композитора, когда тот занимался. Лето проходило либо в частых поездках в Баден, либо в уединенной деревенской жизни, посвященной творческим думам и упорной работе. Тут созревали самые ценные, самые величественные замыслы композитора…
Неизбежное разочарование ждет всякого, кто рассчитывает найти в жизнеописании Бетховена много занимательных приключений, интересных и разнообразных внешних событий, поражающих, необыкновенных встреч. Биография великого композитора бедна внешними событиями. А начиная с описываемого периода, жизнь его, проходя под знаком растущей глухоты, становится все замкнутее и все однообразнее.
