Кавалерист-девица, гусар-девица, улан-панна… Живая легенда Отечественной войны, получившая вторую жизнь с выходом на экраны прелестного фильма «Гусарская баллада». Только мало кому известно, что в действительности все было проще и сложнее, что Надежда Дурова, она же Александр Соколов, она же Александр Александров, во-первых, не была девицей, а во-вторых, начала воинскую службу еще до того, как Наполеон двинул свои войска на Россию.
Еще менее известно то, что Надежда Дурова была наделена определенным литературным талантом и оставила тому весомые доказательства.
Но обо всем по порядку…
Простой деревянный дом с тремя окнами занесен снегом. Она всегда просыпается рано по старой привычке, приобретенной за годы военной службы. Чтобы скоротать время до рассвета, расшивает бисером кошелек. Скрипнула дверь – это Степан, ее единственный слуга. Торопливо прячет кошелек – не дай бог, застанет ее за рукоделием. Так и есть – увидел. Она пробует оправдаться – мол, многие мужчины не прочь повышивать... Степан только головой качает и выходит вон.
Сверху на полке лежит шинель – та самая, бородинская. Как плакал отец, разглядывая ее – местами прожженную, рваную! Как обнимал дочь, приехавшую домой лечиться от контузии, полученной на поле боя… Об отце она с годами вспоминает все чаще. О матери – почти никогда.
Романтика в жизни Надежды началась… еще до ее рождения. Гусарскому офицеру Андрею Дурову не стоило труда покорить сердце Надежды Александрович, богатой малороссийской невесты. Это сделали за него идиллические романы, которыми зачитывалась пылкая провинциалка. Отец категорически потребовал, чтобы дочь «…выбросила из головы дурацкую мысль выйти замуж за москаля, военного и нищего». У гусара действительно была одна крохотная деревушка в Сарапульском уезде Вятской губернии, и ни гроша за душой, кроме жалования. Но романтичная красавица пренебрегла родительской волей.
Как-то ночью девица Александрович прокралась мимо спящих домочадцев, села в коляску, где ее ждал гусар, и они умчались вслед за покидающим город полком и тайно обвенчалась с предметом своей страсти.... Чтобы очень скоро горько об этом пожалеть.
А отец тем временем проклял ветреную беглянку и даже слышать о ней не хотел...
…Надежда задула свечку – занимался рассвет. Мать любила рассказывать историю своего замужества – потому, вероятно, что это был единственный светлый эпизод в ее жизни. Возможно, проклятие старого Александровича сделало свое дело? Мать привыкла к роскоши и всеобщему обожанию, к многочисленной прислуге, моментально выполнявшей все ее капризы, а тут – более чем скромная жизнь офицерской жены и все «прелести» армейской жизни. Она тряслась за полком по плохой дороге, терпела полу-нищенское существование на постое, а тут еще тяжелая беременность.
Надежда Ивановна до безумия хотела сына, даже придумала для него имя – Модест. Она умилостивить этим папеньку и вернуться если не к прежнему образу жизни, то хотя бы не нуждаться в деньгах. Увы...
Когда в сентябре 1783 года повитуха поднесла ей дочь – здоровую смуглую девочку, при крещении также получившую имя Надежда, молодая мать не стала даже смотреть на нее и наотрез отказалась кормить ребенка.
Дочь разом похоронила – простите за каламбур – все надежды своей маменьки.
Вдобавок девочка была на редкость крикливой, мешала матери спать (а в походных условиях, в которых жила молодая семья, это было единственным способом отдохнуть и убить время), так что импульсивная и вспыльчивая Надежда Ивановна в один прекрасный день просто… вышвырнула младенца из окна кареты, в которой следовала за полком.
Такого не видывали даже суровые вояки, так и ахнувшие при виде лежащего на земле окровавленного тельца.
Отец же едва не лишился чувств от ужаса и перекрестился, когда дочка открыла, наконец, глаза, и заплакала.
С того дня в отношениях супругов появились первые трещины.
Андрей Васильевич не решился вернуть младенца взбалмошной и непредсказуемой матери и передал ее на попечение… своему денщику Астахову. Тот и заменил мать будущей кавалерист-девице.
«Седло, — писала впоследствии Дурова, — было моею первою колыбелью; лошадь, оружие и полковая музыка — первыми детскими игрушками и забавами».
Дядька-гусар днями напролет носил девочку на руках, ходил с нею в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом, махал саблей… Это зрелище действовало на малютку завораживающе: она почти совсем перестала плакать, а радостно смеялась и даже, повзрослев чуточку, хлопала в ладоши. Плоды гусарского воспитания дали о себе знать... Она с пеленок не боялась оружия, обожала лошадей, засыпала и просыпалась по сигналу полковой трубы, а от звона сабель и пальбы приходила в восторг, не боялась ничего и никого, кроме… родной матери.
Вот ее Наденька боялась почти до обморока и старалась как можно реже находиться рядом с нею. Впрочем, мать отвечала ей полной взаимностью: с ужасом смотрела на маленькую девочку, которая играла только в войну, бегала, как мальчишка, и ни под каким видом не желала усваивать «хорошие манеры». Да и красоты матери она не унаследовала, что тоже огорчало все еще прекрасную Надежду Ивановну.
Когда Надежде исполнилось шесть лет, походно-кочевая жизнь семьи Дуровых закончилась – Андрей Васильевич получил место городничего в родном городке Сарапул. Помимо Наденьки, уже было еще трое детей – две девочки и долгожданный мальчик. Их мать успокоилась, по-своему любила и дочек и сына, даже старшую начала приучать к женским занятиям: рукоделию и ведению хозяйства.
Поздно… Кое-как выполнив задание, Надежда тайком сбегала на конюшню и там играла в «военные экзерсисы». Отец, обожавший старшую дочь, подарил ей на один из дней рождения…черкесского жеребца, злого и норовистого, который, однако, очень скоро признал свою юную хозяйку и ходил за ней, как собачка. Наденька назвала жеребца Алкидом, собственноручно за ним ухаживала, и добилась в искусстве верховой езды таких вершин, что даже бывалые вояки-кавалеристы приходили в восхищение.
Но мать все равно была недовольна. Да, ее изматывала и постоянная нужда в деньгах, и вечные заботы о детях, и почти открытые измены мужа...
Маленькая Надя пугалась. Неужели она тоже будет лить слезы, жаловаться на судьбу, ждать своего неверного мужа? Нет, уж лучше никогда не выходить замуж. Или… сделаться мужчиной?
«Может быть, я забыла бы наконец свои гусарские замашки и сделалась обыкновенной девицею, как все, если б мать моя не представляла в самом безотрадном виде участь женщины, – размышляла Наденька позднее. – Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола: женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина – самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете! Голова моя шла кругом от этого описания; я решилась, хотя бы это стоило мне жизни, отделиться от этого пола, находящегося, как я думала, под проклятием божиим».
В маленьком городке трудно что-либо скрыть, и странные причуды дочки городничего быстро стали любимым предметом сплетен местных кумушек. К тому же Наденька не унаследовала материнской красоты, да и оспа оставила на ее лице приметные следы, так что женихи все не являлись – к великому огорчению родителей. А годы шли…
Отчаявшаяся мать, наконец, отправила свою строптивую дочь в Малороссию – к богатой тетке. Та одевает девочку в дорогие шелка, с помощью молочной сыворотки сводит с лица дикарки загар...
Оказавшись вдали от материнских придирок и унизительного надзора под крылом доброй и любящей тётки, Наденька стала забывать свои гусарские замашки, похорошела и расцвела. Надю возят на балы, где она находит, что танцы – вполне приятное занятие. И вот уже бывшая сорвиголова читает на садовой скамейке роман или обсуждает фасоны платьев с подружками-барышнями.
Тут-то ее и настигла первая и единственная в ее жизни любовь, причем взаимная. Предметом был сын соседской помещицы, некий Кирьяков, но… та и слышать не захотела о том, чтобы ее невесткой стала бесприданница. Влюбленных достаточно бесцеремонно разлучили. «Это была первая склонность, и думаю, что если б тогда отдали меня за него, то я навсегда простилась бы с воинственными замыслами; но судьба, предназначавшая мне поприщем ратное поле, распорядилась иначе», - вспоминала позже Дурова.
Надя долго грустила по своему Кирьякову. Да, мать права, ничего хорошего не ждет ее до тех пор, пока она будет женщиной. Платья и романы перекочевали в сундуки, а Дурова вновь оседлала своего Алкида.
…Рядом с шинелью на полке хранится книга в розовой обложке. Это ее «Записки кавалерист-девицы». Читатели так никогда и не узнали, что автор воспоминаний еще до побега из дома девицей не была. А была замужней женщиной и матерью. О своем браке в записках она не написала ни слова. Она хотела забыть о нем. И забыла. Никто не должен был узнать, что та, кого поэты звали Беллоной – римской богиней войны, когда-то была просто женой, очень несчастливой в браке. В воспоминаниях она сместила дату своего рождения с 1783 года на 1788-й, чтобы сделать невозможным даже предположение о замужестве.
…Ей восемнадцать – почти старая дева. Мать твердит, что дочь следует скорее отдать замуж. И тут живая и энергичная девушка привлекла внимание небогатого чиновника Ивана Чернова, который решился попросить ее руки. Маменька пришла в восторг, а Наденька - в ужас от перспективы брака с незнакомым и совершенно нелюбимым человеком. Она рыдала сутками напролет и отец, по-прежнему обожавший дочь, хотел было отказать жениху, но…
Восемнадцати лет Наденька была выдана замуж за человека доброго, хорошего, спокойного, но… совершенно ей чужого. Через год родила сына (о чем, кстати, в своих «Записках» впоследствии даже не обмолвилась), но, судя по всему, не испытывала к ребенку ровно никаких чувств. Зато стала испытывать неодолимое отвращение к супружеской жизни. Никакого «стерпится – слюбится» не получилось. Оставив сына с мужем, она вернулась в родной дом.
Скандал разгорелся нешуточный, жизнь в крошечном городке с оскорбленным и запившим по этому поводу мужем стала невыносимой. Выход Надежда нашла неординарный: из приходивших с большим опозданием в их городок газет узнала, что Россия как раз сейчас начинает боевые действия за границей…
Был день ее именин. Мать подарила ей золотую цепь, брат – золотые часы, а отец – красивое седло и триста рублей денег. Им и в голову не могло прийти, что они снаряжают Надежду в дальнюю дорогу.
Отец, как обычно, зашел к ней поговорить перед сном. Он увидел, что Надя дрожит, но приписал это холоду плохо протопленной комнаты. Он вышел, а она, упав на колени, плача, поцеловала то место на полу, где он стоял. Потом обрезала волосы, переоделась в казачью форму. Вскочив на верного Алкида, она поскакала вдоль Камы. Через их городок, отправляясь на театр военных действий, только что прошел Конно-польский полк. Нагнав его, она назвалась Александром Соколовым, сыном помещика, и получила позволение следовать за казаками.
Она никогда больше не будет женщиной. Свое платье она оставила на берегу Камы. Наутро по городу расползлись слухи – старшая дочь городничего утопилась.
«Итак, я на воле! Свободна, независима! – восторгалась она. – Я взяла мне принадлежащее, мою свободу: свободу! Драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим, и наградою! Воля, драгоценная воля кружит голову мою восторгами от раннего утра до позднего вечера! Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец моим уделом навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе и сердце!»
Да, она действительно наслаждалась тяготами походной жизни, голодом, усталостью, а больше всего – боями, свистом пуль. Именно на поле боя она чувствовала себя лучше всего.
Многое при этом зависело и от ее необыкновенного коня, который не раз чудом вывозил свою хозяйку из самых опасных переделок. Так что случайная гибель Алкида стала для Надежды серьезнейшим ударом: гибель товарищей по полку она переносила хладнокровно, коня же оплакивала самыми настоящими слезами. Что, впрочем, никого не удивило: настоящий наездник становится со своим конем единым целым.
В Гродно она поступила в Коннопольский уланский полк рядовым. В формулярном списке Александра Васильевича Соколова значилось, что новичок имеет от роду 17 лет, рост 2 аршина 5 вершков (164 см), смуглое рябоватое лицо, волосы русые, глаза карие. Писать и читать по-русски умеет, под судом не бывал, холост.
…Встало солнце. Дурова осторожно достала из шкафа маленькую бархатную коробочку. Ее Святой Георгий, полученный за спасение офицера, раненного в бою. Рука, когда-то вдевшая орден в петлицу ее мундира, уже давно тлеет в могиле…
Полк в конце марта был направлен в Пруссию, откуда Дурова написала письмо отцу, прося прощения за свой поступок и требуя «позволить идти путём, необходимым для счастья». Она очень боится разоблачения, боится, что ее с позором вернут в захолустный Сарапул. Но ведь ее могут убить. И она должна попросить у отца прощения и благословения. Письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы.
Это письмо живший в столице дядя Надежды показал знакомому генералу, и вскоре слух о кавалерист-девице дошёл до самого императора Александра Первого, который повелел доставить к нему «сей уникум, не раскрывая инкогнито».
Как это было страшно – у нее вдруг отняли оружие и, как арестованную, повезли на перекладных в Петербург. Что же могло ее выдать? То, что на привалах она сторонится всех, краснеет, стоит кому-нибудь ввернуть в беседу крепкое словцо? Тонкий стан, талия, которой завидуют полковые дамы? Отсутствие усов? Румянец на щеках?
Надежда Дурова на Алкиде
...В Витебске ей объявили, что ее желает видеть государь. Все ясно. Ее вернут назад в Сарапул, где она будет плесневеть до конца своих дней! И вот двери царского кабинета закрылись за ней.
Буквально умирающего от страха новоиспеченного гусарского офицера доставили к государю вместе с рапортом его начальника – главнокомандующего Буксгевдена с самыми лестными отзывами о боевых качествах Соколова. Император, ожидавший увидеть, по-видимому, что-то экзотическое, из ряда вон выходящее, узрел перед собой невысокого, худого и бледного юношу, который ничем не походил на легендарных амазонок. Может быть поэтому неожиданно для самого себя и задал вопрос:
– Я слышал, что вы не мужчина, правда ли это?
Вопрошаемый мог только пробормотать:
– Да, ваше величество, правда!
Император и свита оторопели. Первым пришел в себя Александр, который в достойных выражениях отдал дань мужеству и героизму мадемуазель, которую он лично желал бы наградить и с почестями отправить домой…
Мадемуазель едва ли не впервые в жизни повела себя по-женски. Она недопустимо перебила императора, рухнула на колени и зарыдала:
– Не отсылайте меня домой, ваше величество! Я умру там, непременно умру! Не заставьте меня сожалеть, что не нашлось ни одной пули для меня в эту кампанию! Не отнимайте у меня жизни, государь! Я добровольно хотел ею пожертвовать для вас!
- Чего же вы желаете? – спросил еще более ошеломленный император.
– Быть воином! Носить мундир, оружие! Это единственная награда, которую можете дать мне вы, государь! Другой нет для меня! Я родилась в лагере, трубный звук был колыбельной песнею для меня! Со дня рождения люблю я военное звание; с десяти лет обдумывала средства вступить в него; наконец достигла цели своей – одна, без всякой помощи. На славном посту своем поддерживалась одним только своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все согласно признали, что я достойно носила оружие, а теперь, ваше величество, хотите отослать меня домой! Если б я предвидела такой конец, то ничто не помешало б мне найти славную смерть в рядах воинов наших!
Во всяком случае, именно так передала свои слова Надежда Дурова в «Записках». И император… согласился:
– Если вы полагаете, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашей наградою, то вы будете иметь ее! И будете называться по моему имени – Александров. Не сомневаюсь, что вы сделаетесь достойною этой чести отличностью вашего поведения и поступков; не забывайте ни на минуту, что это имя всегда должно быть беспорочно и что я не прощу вам никогда и тени пятна на нем!..
Настоящий хэппи-энд, не правда ли? Но все это оказалось только началом.
Бережно убрав орден обратно в коробочку, Дурова открыла еще один футляр. В нем – тоненькое золотое кольцо, так похожее на то, которое подарила она когда-то Кирьякову. Надежда надела кольцо на палец. Это ее талисман, подарок Ольги.
В Мариупольском полку Дурова прослужила три года, а потом вдруг покинула его. А все из-за этого колечка… Александров сделался вхож в дом своего начальника – подполковника Павлищева. Его жена и дочери просто обожали молодого корнета. Ольга, старшая дочь, любила уединяться с ним где-нибудь в беседке. Она учила его играть на гитаре, а он давал ей уроки рисования. Девушка подарила корнету кольцо, и кавалерист-девица поняла, что Ольга, кажется, начинает увлекаться Александровым. Ставить ее в неловкое положение не хотелось. Дурова перевелась в скромный Литовский полк. На всю жизнь она сохранила воспоминание о дружбе с Ольгой, подарок которой почти никогда не снимала с руки.
1812 год Надежда встретила под Смоленском в действующей армии. «Кутузов приехал, – записывает она в дневник, – мы все в восхищении». Она прискакала в село, где располагался штаб, и, сделав вид, что ей надо передать депешу лично в руки, явилась пред главнокомандующим. Услышав фамилию «Александров», Кутузов встал и обнял ее: «Как я рад, что имею наконец удовольствие знать вас. Я давно уже слышал об вас. Останьтесь у меня, если вам угодно». До самой своей смерти она гадала – знал ли он?..
А слухи по армии ходили. Даже в крестьянских избах она слышала разговоры о женщине-воине, сражавшейся с Наполеоном наравне с мужчинами. Но, не смотря на слухи, Дурова была адъютантом (ординарцем) фельдмаршала Кутузова (о чем почему-то умалчивают почти все военные историки, да и невоенные тоже, а если и упоминают, то в оскорбительно-скабрезном контексте), прошла с ним до Тарутина. Участвовала в кампаниях 1813–1814, отличилась при блокаде крепости Модлине, в боях при Гамбурге. За храбрость получила несколько наград.
Ее (его) Служебный формуляр того времени гласит: «1812 года противу французских войск в российских пределах в разных действительных сражениях участвовал. Июня 27-го под местечком Миром, июля 2-го под местечком Романовом, 16-го и 17-го под деревнею Дашковкою, августа 4-го и 5-го под городом Смоленском, 15-го при деревне Лужках, 20-го под городом Ржацкою Пристанью, 23-го под Колоцким монастырем, 24-го при селе Бородине, где и получил от ядра контузию в ногу».
Пришлось волей-неволей вернуться в родной городок – отдохнуть и подлечить ногу. Встретиться с законным супругом и подросшим сыном «поручик Александров» даже и не подумал, поскольку вообще не думал никогда об оставленной им семье. Матушка скончалась, сестры повыходили замуж и разлетелись из родного гнезда, младший братец глядел на старшую сестру (брата?), как на чужого человека. Только сильно постаревший отец по-прежнему обожал свою Наденьку и не обращал внимания на происшедшие с ней разительные перемены. И это раздражало, пожалуй, больше всего.
Так что в скором времени Александров вернулся в армию и в составе своего полка – своего истинного родного дома!
После десяти лет службы – в 1816 году – пришлось выйти в отставку, скорее всего, по тайной и настоятельной просьбе самого императора. Военные действия закончились, а сам император уже нет так тяготел к романтике, как прежде, и желал прежде всего порядка и спокойствия. Пришлось подчиниться.
Выйдя в отставку, Надежда более двух лет прожила отшельницей в маленьком угловом домике в Коломне. Только иногда подъезжала к дому некая карета. «Стук колес ее я умела отличать от стука колес всех карет, сколько их ни есть», – вспоминала Дурова. Кому принадлежала карета, так и осталось загадкой...
…В тоненькой папке в шкафу среди дорогих вещей хранятся несколько листов пожелтевшей бумаги. Это письма Пушкина к ней. Здесь же пара экземпляров ее «Записок», первым издателем которых был Александр Сергеевич. Взяться за перо ее заставила нужда – к концу 1836 года материальное положение ее было критическим. Пушкин нашел «Записки» превосходными, и Дурова из Елабуги, где она на тот момент проживала, отправилась в столицу. Деньги на поездку пришлось занять у сестры. Она заехала в Коломну, где не была пятнадцать лет. Долго ходила мимо уединенного домика, который давно принадлежал другим людям. «Теперь я помню еще тогдашние ощущения и понимаю, что за потерю их нельзя заплатить человеку сокровищами всего света», – запишет она.
Пушкин наговорил тьму комплиментов ей и ее «Запискам». Он явно терялся, когда отставной офицер Александров говорил о себе в мужском роде – «я поехал», «пришел», «увидел». Прощаясь, поэт поцеловал ее руку. Кавалерист-девица в смущении выхватила ее, покраснела и воскликнула: «Ах, боже мой! Я так давно отвык от этого». «Оставив» свой пол вместе с женским платьем на берегу Камы, гусар Александров никогда не предпринимал попыток стать вновь Надеждой Андреевной Дуровой.
Однако Дурова сделалась модной фигурой – ее приглашали в аристократические салоны, за ней присылали роскошные кареты. «Отсутствие усов и множество мелких морщин на смуглом, утомленном лице сильно поражало в ней, так что и тот, кто не знал бы, что это не мужчина, мог заподозрить в этом лице что-то неестественное», – такое впечатление она производила на современников. Дурова курила трубку с длинным чубуком, всегда ходила в мужской одежде. Скоро мода на нее прошла. Петербургский свет нашел, что она дурна собой, неразговорчива, к тому же не обучена хорошим манерам и иногда выражается, как солдат на плацу.
В свой дневник она в отчаянии записывает: «Я никому не надобна, и все решительно охладевают ко мне, совершенно и навсегда».
«Записки» выходят отдельной книгой, но никто не хочет их покупать. Она покидает столицу, прокляв высшее общество и имея в кармане жалкие копейки.
…«Барин, лошадь готова!», – слышится голос Степана. Она легко вскакивает в седло. Галоп коня, морозное утро должны рассеять печальные воспоминания.
Она прожила в Елабуге до конца своих дней. В городе ее именовали Его Превосходительством. Все знали, что обратиться к ней как к женщине значило нанести тяжкую обиду.
Дурова скончалась в 1866 году. Местный батальон проводил ее в последний путь по воинскому артикулу – с орденами на бархатной подушке, оркестром и ружейным салютом. В церкви возникла заминка. Священник хотел отпевать ее как рабу божию Надежду. А Дурова завещала отпевать себя под именем Александра. Провожавшим пришлось уступить. На скромной надгробной плите значилось имя, от которого она всю жизнь пыталась избавиться: «Здесь покоится прах рабы божией Надежды Дуровой».
Лишь в 1903 году надпись подправили: «Здесь покоится Н.А. Дурова, по повелению императора Александра I – корнет Александров».
