Иосиф Бродский написал двадцать три стихотворения, посвященных Рождеству и Новому году. Их обычно объединяют в один Рождественский цикл, но по времени он все-таки разделен на два периода.

Первый - ранний, советский (1961-1973 гг), в котором значительно меньше стихотворений, всего семь; второй – поздний, американский (1987-1995 гг), включающий основной корпус стихов этого уникального цикла, аналогов которому в русской поэзии не существует.

В первом много личных переживаний и эмоций Иосифа Бродского, его включенности в жизнь, в которой много горечи, одиночества и пустоты.

Во втором - от стихотворений веет холодной вечностью, в них почти нет личных эмоций, есть некая отстраненность, словно поэт смотрит на жизнь как молчаливый и посторонний наблюдатель.

В первом больше - о том, что происходит рядом с Рождеством и по его поводу, во втором - о самом Рождестве, о чуде появления Богочеловека. В ранних стихах – тоска, грусть, тягостная атмосфера, наполненная ожиданием худшего. В поздних - повседневность уходит в тень, затухая и исчезая в событии, свершившемся в далеком Вифлееме. Тема вечности становится определяющей.

Говорят, что цикл появился в результате обсуждения с Анной Андреевной Ахматовой, как переложить библейскую историю в стихи, но так, чтобы они были не хуже пастернаковского цикла, а с другой - стала бы понятной простому человеку сама Священная история.

6 января — Навечерие Рождества Христова, или Рождественский сочельник, — последний день Рождественского поста, канун Рождества Христова.


Рождественский сочельник. Холст, масло. Художник Иван Булыгин.

Братский хор Свято-Успенской Почаевской Лавры - Тропарь праздника Рождества Христова

Рождественский сочельник. Автор: Сергей Дуков

Звездный бисер на ковре небесном, Издревне рассыпанный творцом, Замерцал сиянием чудесным, Украшенный месяцем-венцом. И под этим пологом воздушным, Утопая в голубых снегах, Богатырь дремучий простодушно Бороду развесил на стволах. Скованные руки рек проточных Онемели в ледяном плену, И сугробами покрыты, точно Свернуты в большую простыню.

Дремлют, скатертью края раскинув, Вьюгой убаюканной поля, А она, деревья опрокинув, Всю округу снегом замела. И на этот белый полотенец В серебристой ризе из снегов, Необъятный для времен младенец, Снова снизойти для нас готов. Он грядет без времени, без места, Он над всем и все лишь от Него, И смиренно ждет земля-невеста Рождества спасенья своего.

Gustave Courbet.

 До большого снежного праздника осталось совсем немного. Как раз время задуматься, где и кем встретить Новый Год. Специалисты Фэн-шуй, подготовили свои рекомендации как идеально встретить Новый Год.

Timothy Easton

Чистый дом – чистые мысли

В первую очередь, чтобы не застаивалась энергия ци, необходимо без сожаления расстаться со старыми вещами. Все, что не понадобилось в течение года, должно безжалостно отправиться в мусорный бак. Тщательная уборка квартиры облегчит путь в ваш дом счастливой энергии ци.
Рекомендуется также попрощаться и с прошлыми обидами, негативными мыслями, с воспоминаниями о неудачах и прочим интеллектуальным мусором. И старайтесь, чтобы ваше мышление и восприятие мира были позитивными, ведь это – чрезвычайно сильная энергетическая субстанция, зачастую определяющая качество нашей жизни.

Спроси меня кто-нибудь, какую песню или стихотворение я с детства запомнил раньше других и навсегда, я не задумываясь назвал бы «В лесу родилась елочка». Наверно, так ответит каждый, для кого родной язык — русский.

У песенки странная история. Помню, еще в шестидесятых или, может, в начале семидесятых годов, когда мы все бредили диссидентами и наловчились читать между строк, в каком-то солидном издании, чуть ли не в «Ученых записках», мне попалась смешная статья об этой песне с политическими комментариями к ней. Не исключено, что шутливыми, но тогда это воспринималось вполне серьезно, — о том, как надо толковать ее текст и кто из политических деятелей прячется за каждым ее образом...  Читать далее

Иван Сергеевич Шмелёв. "Новый год" (Париж, 1925 год):

"...Впервые за эти годы шелъ онъ зимой въ Раёво, и казалось, что совсѣмъ недавно носилъ на Рождество депеши. Голубенькая Настя выбѣгала на крылечко, стучала каблучками. Угощали мадерой, пирожками. Инженеръ жалъ руку, вѣжливо дарилъ  на праздникъ, – всѣмъ семействомъ  прiѣзжали изъ Москвы на Святки. Барышни давали  книжекъ – Чехова, Толстого.  Подъ Новый Годъ устраивали елку. Всей  «Былёвкой»  катили въ розвальняхъ на тройкѣ, рядились медвѣдями, чертями… 

Дойдя до лѣса, Васькинъ присѣлъ на пенекъ поправилъ лыжу, закурилъ папироску и осмотрѣлся. Сколько порубили! Въ снѣжныхъ еляхъ шла просѣка въ Раёво. Солнце пробивало розовыя пятна, снѣгъ теплѣлъ. Въ тѣняхъ синѣло. Съ деревни летѣли галки, стучали крикомъ. 

Здѣсь, бывало, хлопали стаканчикъ, для разогрѣва: къ аристократамъ, танцовать придется! Лошадей не сдержишь, – морозъ, и ряженыхъ боятся. Звѣзды усатыя, огромныя, лежатъ на елкахъ. Въ гитару  брякнешь, – звонъ на весь лѣсъ, хрустальный. Покойникъ Лапкинъ,  начальникъ станцiи, – готовъ ужъ, тычется въ сугробѣ, молитъ: – «Путейцы, не роняйте чести… Аристокра-ты!» – Держись!.. Снѣгомъ въ  морду, бубенцы,  гармонья… – стонъ по лѣсу! Ворота настежь, съ гикомъ,  съ трескомъ, прямо  на фонарь  у кухни. Свѣтятся оконца,  запотѣли, пылаетъ печка, дымъ столбомъ, подъ звѣзды. Лошади  въ морозѣ, фырчатъ, дымятся. Бѣгутъ изъ кухни. Садовникъ жаритъ на гармоньѣ, толстая кухарка пляшетъ, самъ почтенный Михайла Алексѣичъ, кучеръ… хозяева такъ называли. Настя съ крыльца сбѣгаетъ, зазвенитъ, бывало: – «ряженые къ намъ»! – сережки брякаютъ на ушкахъ. Михайла Алексѣичъ веселъ, лошадей въ попоны,  овса  безъ мѣрки, мужика въ людскую, вдрызгъ напоятъ. Въ кухнѣ жара, пахнетъ гусемъ, поросенкомъ съ кашей, щами. Настя передъ плитой выстукиваетъ каблучками, на щечкахъ вишни, нагрудникъ  въ буфахъ, кружевная вся, на черныхъ волосахъ наколка бабочкой, за ушкомъ бантикъ. Глаза сiяютъ, звонкая такая, сорвется – бѣжать-сказать, что ряженые прикатили…            

Васькинъ вспомнилъ, какъ снѣгъ пищалъ подъ каблучками – пик-пик-пик… – тонко-тонко. 

На кухнѣ оправлялись. Дьячокъ рядился чортомъ – рога бычачьи, лошадиный хвостъ. Бодалъ кухарку въ пузо, стегалъ хвостомъ подъ ляжки. Пончики прямо изъ кастрюли, не удержишь, жгутся. Настя звенѣла, какъ синичка: – «господа  просятъ!» – Васькинъ за ней по кухнѣ  волкомъ, за щиолотки… Визгъ, гоготъ. Духами отъ нея, сиренью… 

Шли дворомъ. На черно-синемъ небѣ, надъ снѣжнымъ садомъ, – полумѣсяцъ. На еляхъ – звѣзды. Снѣгъ скрипитъ. Крыльцо все въ трескѣ. Конторщикъ всѣхъ собакъ подниметъ, воетъ. Лапкинъ умоляетъ, шепчетъ: – «черти, не роняйте чести!» – Двери настежь, музыка, огни,  Шаляпинъ  въ граммофонѣ… – «пррравитъ  балъ-ьалъ!» – Елка до потолка, въ сверканьяхъ. Масса гостей, аплодисменты. Лапкинъ – разбойникомъ, красная рубаха, смоляная  борода до пуза, съ кистенемъ, – въ уголъ забьется, его тащатъ. Дьячокъ бодалъ старухъ, медвѣди пили… 

«Все-таки была культура… интеллигентное понятiе, и вообще… богатство»… – думалъ Васькинъ. 

Всѣхъ дарили. Васькину Лермонтова, Бокля. Лапкину – ружье. Стрѣлочникамъ посылали на рубахи. Пѣли хоромъ. Кассиръ изображалъ губами курьерскiй, товаро-пассажирскiй. Ужинъ – за однимъ столомъ со всѣми. Умывались, оказывались въ сюртукахъ, воротнички подъ жабры, морды – какъ кирпичъ, всѣ бравые, въ одеколонахъ, какъ на свадьбѣ. Лапкина терли снѣгомъ, поили нашатырнымъ спиртомъ. Сидѣлъ, какъ въ храмѣ, спичъ готовилъ. Ужинъ – царскiй: икра, балыкъ, водки  всѣхъ сортовъ, заливной поросенокъ, рябчики, индѣйка, разные пломбиры. У всѣхъ бокалы – Новый Годъ съ шампанскимъ! Ждутъ, когда часы ударятъ. Часы огромные, прикатывали изъ гостиной. Всѣ готовили спичи. Лапкина просили хоромъ: Лапкинъ! Лапкинъ!.. Говорилъ торжественно, всегда одно: – «Стрѣлки на сѣверѣ! Двѣнадцать часовъ по ночамъ!!.. Мы путейцы… стрѣлки! Не уронимъ чести! Ура!!.» – Хорошiй былъ старикъ. За что погибъ! Плюнулъ комиссару въ морду: – «не марайте нашей  чести!» – Послѣ спича  сползалъ подъ столъ… 

Васькина просили – «два слова о  культурѣ!» Выходило ловко: – «Культура, это – лакъ, которымъ покрываютъ продуктъ анродовъ. Бокль сказалъ»… – Какъ хлопали! Говорилъ стихи  экспромтомъ. Настя горѣла, ея глаза сiяли, какъ рождественскiя  звѣзды… "

Взято здесь: http://www.golos-epohi.ru

 Незаметно подошло Рождество. Дом был полон шорохов, шелеста, затаенности за закрытыми дверями залы – и прислушивания сверху, из детских комнат, к тому, что делается внизу. Предвкушалась уже мамина «панорама» с ее волшебными превращениями,с путешествиями по Стамбулу, Венеции, Тулону, Булонскому лесу, по католическому костелу, вокзалу какого-то города, старинным иностранным мостам, площадям, виадукам. Запахи поднимали дом, как корабль, - волнами. Одним глазком, в приоткрытую дверь, мы видели горы тарелок парадных сервизов, перемываемых накануне, десертные китайские тарелочки, хрустальный блеск ваз, слышали звон бокалов и рюмок. Несли на большом блюде ростбиф с розовой серединкой (которую я ненавидела), черную паюсную икру. Ноздри ловили аромат «дедушкиного» печенья. (Тетя не приедет в Москву теперь издалека. В прошлом году ведь не приезжала…) Рассерженный голос мамы, суета, беготня; Лёра, не любящая эксцессов маминого хозяйства, – у себя в комнате. Крадемся туда – в ее мир, влекущий, грациозный, особенный. Она рисует. То карандашом, то углем, то на атласе, масляными красками, – завиваются лепестки роз. Пахнет духами. Я чищу ей зубным порошком ее часовую цепочку из «американского золота». Это медь? Спорим. (Андрюша поясняет уже снисходительно, ему одиннадцать лет. Он учит латынь и греческий.)

  За эту работу Лёра платит мне в месяц двадцать пять копеек, серебряными или медными монетами. Это много. Сколько раз я могу на прогулке зайти в лавочку Бухтеева напротив (к "Бухтейке") купить конфет (тех, любимых, кубиками, с пуншем внутри - их возят в фургонах с буквами "Жорж Борман"). Или - подсолнухов. Я чищу усердно. Цепочка горит уже, как десятирублевый золотой, что мне вчера дала мама снести Лёре, – и каждый месяц ношу и боюсь потерять по лестнице. Вася, черный, чудный наш кот, мяукает: ищет ростбиф. Во дворе лает цепная собака. Вот бы к ней! Но нельзя – гувернантка злится.

Кто-то приехал – в гости. Другие заезжали без папы, оставив визитные карточки. Так проходит еще целый день -до сочельника.

О! Настало же! Самое главное, такое любимое, что -страшно: медленно распахиваются двери в лицо нам, летящим с лестницы, парадно одетым, – и над всем, что движется, блестит, пахнет она, снизу укутанная зеленым и золотистым. Ее запах заглушает запахи мандаринов и восковых свечей.

У нее лапы бархатные, как у Васи. Ее сейчас зажгут. Она ждет. Подарки еще закрыты. Лёра в светлой шелковой кофточке поправляет новые золотые цепи. Шары еще тускло сияют – синие, голубые, малиновые; золотые бусы и серебряный «дождь» – все ждет… Всегда зажигал фитиль от свечи к свече дедушка. Его уже нет. Папа подносит к свече первую спичку – и начинается Рождество!

Елка догорела, гости разъехались. 
Маленький Петя Жаботыкин старательно выдирал мочальный хвост у новой лошадки и прислушивался к разговору родителей, убиравших бусы и звезды, чтобы припрятать их до будущего года. А разговор был интересный. 
— Последний раз делаю елку, — говорил папа Жаботыкин. — Один расход, и удовольствия никакого. 
— Я думала, твой отец пришлет нам что-нибудь к празднику, — вставила maman Жаботыкина.