Прозаик Эдуард Веркин (р. 1975) человек веселый: с журналистами он шутит, читателям рассказывает забавные истории. Да и книжки пишет разные. Есть у него и страшилки, и романы-фэнтези, но в то же время встречаются книги реалистические. Например, «Друг Апрель». А совсем недавно свет увидел уже нашумевший роман о пионере-герое Лене Голикове «Облачный полк». Собственно обо всем этом – наша беседа.

– А с чего началось Ваше писательство?

– С излишней мечтательности. Мне в подростковом возрасте представлялось, что жизнь писателя легка и интересна. Примерно как у Стивена Кинга: под окном рвет удила «Ламборджини», и три дня думаешь над одной фразой. В жизни все куда суровее. Просыпаешься и часа два заставляешь себя собраться и что-то написать, час висишь в Интернете, наконец-то раскачиваешься, и тут пора идти за ребенком в школу.

– Если верить Вашей биографии, то сначала Вы писали фантастические книги в противовес реальности. В последнее время больше работаете в реалистической манере. С чем для Вас связан переход к реализму?

– Когда долго пишешь фантастические книжки, начинаешь понимать, что по-настоящему зацепить читателя таким романом сложно. Читатель подсознательно ставит барьер: все написанное – авторский вымысел. А в реалистической литературе такого препятствия нет. Хоть читатель и понимает, что писатель мог выдумать все до последнего слова, но в то же время и соглашается: подобное могло произойти в жизни. К тому же многие темы сложно развернуть в пространстве фантастического текста – только в границах сурового русского реализма. Поэтому каждой книжке – свой размер. Но вообще, если говорить о фантастике, то сейчас она оказалась в своеобразном вакууме. Бытует мнение о так называемом «фантастическом гетто», если автор туда попадает, то выбраться из него достаточно сложно. Хотя лично мне трудно понять людей, работающих только в одном жанре.

– Но Вы для себя проводите черту: эта моя книга рассчитана на массового читателя, а эта – на человека более начитанного?

– Порой разграничиваю, но особых пород читателей не выделяю. Я с детства читал невзирая на жанры. Мог читать Гоголя, а на следующий день Стивена Кинга, потом французских реалистов, за ними «Детские годы Багрова-внука» Аксакова. И сочиняю приблизительно так же. Зачем изначально ставить себя в угол, пусть даже и удобный?

– А Вас не пугает засилье иностранного фэнтези сегодня?

– На мой взгляд, засилья именно фэнтези нет. После Гарри Поттера ситуация стабилизировалась, и наши авторы начали неплохо работать в этой области. Вот в сегменте «серьезной», проблемной литературы определенный перекос в сторону запада явно наблюдается, но это отдельный разговор.

А вообще хороших современных детских писателей у нас много. Имена их всем известны: Дина Сабитова, Андрей Жвалевский – Евгения Пастернак, Алексей Олейников, Елена Усачева, Станислав Востоков, Тамара Крюкова, Олег Раин, и это только те, что на слуху у всех. Есть конкурсы имени Михалкова, имени Крапивина, «Книгуру», «Новая детская книга», они каждый год открывают новые имена. Одним словом, слухи о том, что «детской литературы у нас нет», сильно преувеличены. Достаточно зайти в любой большой книжный магазин – и вы увидите книги этих авторов. Каждый по-своему интересен, у каждого свой читатель и свой почитатель. Конечно, в нашей песочнице не без проблем, но в целом новая детская литература не просто встает на ноги, а даже бежит вприпрыжку.

– Однако подростковая литература сегодня – это проблемная, социальная литература… И Ваш «Друг Апрель» в некотором смысле социальный роман… Вы для себя ставите знак равенства между социальностью и достоверностью?

– Не обязательно подростковая литература проблемно-социальная, она всякая. Смешная, милая, злая, уютная, страшная и страшненькая. Очень не люблю, когда говорят, что, вот, нам сейчас надо только про заек. Или только «про правду жизни». А если мне захочется про освоение Луны сочинить?

Про «Друг Апрель» верно сказано – социальность и достоверность. Так уж повелось, что читатель у нас человек относительно благополучный (в широком смысле), и «Друг Апрель» многими прочитывается как документальный экскурс в бытие отщепенцев. Но для меня герои этой книги вовсе не отщепенцы. Для меня, как и для главного героя, этот роман не о социальных проблемах, он о любви. И как автору мне было интересно нарисовать героя, который выше обстоятельств существования. Да, его жизнь трудна, но он переносит ее спокойно, он твердо знает, что в будущем все будет по-другому. Поэтому действительность, многим читателям кажущаяся кошмаром, его особо не угнетает. У него другая проблема – любовь. А все остальное по сравнению с ней так, пена дней. Придать достоверности тексту путем введения «социалки» проще простого, вот достоверно передать кошмар и счастье первой любви сложнее…

– В одном интервью Вы сказали, что проблемой подростковой литературы является ее излишняя феминизация, то есть оберегание ребенка от лишних проблем. Не изменилась ли ныне ситуация?

– Боюсь, что с каждым годом она только усугубляется. В силу объективных причин и коммерческая и «серьезная» подростковая литература продолжают этот путь. Я вырос на «мальчуковой» литературе: на веселых разгульных мушкетерах, суровых покорителях космоса, собаках баскервиллей, всадниках без головы, путешественниках во времени, длинных карабинах и прочих малорефлексивных гражданах. Я, о ужас, не любил мумми-троллей. А сейчас все любят мумми-троллей. Это, видимо, диалектический сдвиг маятника: на смену чертыхающемуся Д’Артаньяну приходит умненькая девочка со сложным внутренним миром, с искренними глазенками. Видимо, это, как и все диалектические процессы, неизбежно. Но мне не нравится.

– Но сегодня проблемность в подростковой литературе все же выходият на первый план. Чего, например, в советское время не было. Что Вы об этом думаете?

– Да и в советское время проблемность была, какая литература без этого? Просто венцом неприятностей, с которыми мог столкнуться человек в советской книжке, был японский шпион, ну, или наводнение какое. Сейчас же ассортимент трудностей катастрофически расширился. Это не случайно, литература не существует в безвоздушном пространстве. Но мне кажется, разговоры о чрезмерной проблемности преувеличены. Впрочем, ориентация на проблемность – это, кажется, нормальное состояние русской литературы. Современные авторы они ведь тоже стоят на плечах.

– У кого?

– Каждый у своего писателя. Я вот на Гоголя робко оглядыаюсь. «Мертвые души» я вообще спас от сожжения. Будучи маленьким, в середине 1980-х в деревенской бане обнаружил неизвестный томик без обложки, заготовленный на растопку, и поскольку я уже тогда тянулся к прекрасному, книжку эту взял и прочитал. Однако первый раз она на меня впечатления не произвела, а вот уже на следующий год впечатлила.

– Ваша любовь к мистике от Гоголя?

– Наверное, ведь после «Мертвых душ» я погрузился в Гоголя с головой. И понеслось: «Страшная месть», «Вий», «Вечера на хуторе близ Диканьки». В детстве эти вещи я воспринял на ура. К тому же Гоголь для всех писателей самый главный образец. Написал книгу, не понравилась – сжег. Вот и у меня гораздо больше тех книжек, которые я отправил на кладбище, чем тех, которые вышли.

– Когда-то Вы писали детские страшилки. Чем Вас привлекает жанр?

– В детстве еще и Стивена Кинга любил (смеется). Но сейчас, скажу справедливости ради, страшилки меня занимают гораздо меньше. Хотя порой встречается сюжет, который хочется рассмотреть и в подобном контексте.

– Вы достаточно удачно используете все ужасы детского возраста. Будь то бука, черная тетрадь, книга, найденная, конечно же, на кладбище….

– В детстве и в деревне, и в городе наслушался этих историй с лихвой. Вкусил пионерской готики. Например, историю, раскрытую в фильме «Звонок», я услышал у костра году в восемьдесят пятом, правда, в моем варианте речь шла про фотографию. Откуда это взялось? Не могу сказать до сих пор.

Вообще, видимо, пионерская готика – это отголосок более глубоких фольклорных пластов. Например, у многих народов есть легенды о вторжении в семью чужаков под видом детей, родителей, родственников. Подмена, которую видит только один. На этом строятся страшные истории, рассказываемые в летних лагерях, на этом строится замечательный «Убыр» Измайлова.

Но порой и сама жизнь подкидывает такие сюжеты, что Кинг отдыхает. Одна из моих любимых случилась в небольшом городке, куда я приезжал отдыхать на лето. Несколько мальчишек, гуляя за городом, наткнулись на заброшенный асфальтовый завод. Там увидели черную лужу, и один в нее залез, а это оказался расплавленный на солнце битум. Естественно, товарищи не смогли его достать самостоятельно и побежали за помощью. А герой несколько часов погружался в одиночестве. К счастью, спасли. Вот сюжет для чего угодно. Осмысленное погружение в нефть в духе «Улисса». Яростная борьба за жизнь в стиле «Последнего дюйма». Или юмористический чеховский рассказ.

– Современного ребенка сложно напугать? Мне кажется, нынешние дети вообще ничего не боятся.

– У меня тоже часто возникает такое ощущение. Я думаю, что современные ужастики подростки покупают как раз для этого. Понебояться. Не страшно испугаться в комфортной обстановке. В определенный период жизни многим подросткам хочется почитать или посмотреть про какого-нибудь упыря: и страшно, и одновременно безопасно. Я тоже в школе любил фильмы ужасов, потом прошло.

– Что по-вашему нужно для написания по-настоящему страшной истории?

– Пугает прежде всего то, с чем человек уже знаком. Обыденные вещи, открывающиеся с иной стороны. Допустим, отправили школьников подметать подвал, а там коридоры, двери, закутки, кладовки. И сразу же возникают истории о заблудившихся, пропавших без вести, призраках, замурованных, ну и так далее. А тут еще свет погас… Все, готово!

– В своих реалистических вещах Вы хорошо работаете со сленгом и реалиями, близкими современным детям. Где черпаете?

– У меня есть такая книжка «Кошки ходят поперек». В ней мне в качестве эксперимента хотелось плотно поработать со сленгом. Но я тогда прекрасно понимал, что подростковый сленг может быть не только новым или старым, но еще отличаться в зависимости от региона. Одно слово может иметь разные, зачастую противоположные значения в Воркуте и во Владивостоке. И чтобы не плодить кадавров, значительную часть я просто придумал. Что показательно, взрослые читатели мне до сих пор говорят, мол, так наши дети и разговаривают. Вообще, со сленгом надо быть весьма осторожным, для его использования надо четко представлять не только значение слов, но и уместность их употребления в той или иной ситуации. Поэтому подростки говорят очень по-разному – с родителями так, с учителями иначе, со знакомыми сверстниками по-одному, с незнакомыми по-другому, с девушками вообще могут изъясняться и на языке Пушкина. Незнание нюансов приводит к фальши, а она отталкивает.

– А почему именно Леня Голиков стал героем «Облачного полка»?

– Леня Голиков – безусловный герой, это раз. Современные дети не знают, кто такой Леня Голиков, это два. А своих героев надо знать. Биография чрезвычайно литературная, это три.

– То есть получается – сегодня нет человека, который мог бы стать примером для современного ребенка?

– На самом деле это серьезный вопрос. Писатели с 2000-х годов об этом думают и как-то героя не придумали. Ну, что-то придумали, конечно, но не тянет. Герой, он ведь всегда с большой буквы Герой.

Что самое парадоксальное, в жизни-то герои есть. Их много. Но как-то их переманить на страницы книг не очень получается. Что-то мешает им стать такими героями, как Чапаев или хотя бы даже Гарри Поттер. Наверное, время такое.

– И последний вопрос. Судя по Вашему форуму, Вы к разговорам с читателями относитесь очень серьезно. А что Вам дает это общение?

– Многое. Во-первых, читатели знают о книгах писателя намного больше, чем он сам, я иногда узнаю немало нового. Во-вторых, они все помнят. И мне порой проще открыть форум и отследить волнующий меня вопрос, чем искать ответ в собственной книге. Поскольку я живу грядущими книгами, написанные и особенно изданные забываю стремительно. И в-третьих, читатели очень помогают. Например, на форуме был раздел, где обсуждалось, про что будет следующая книга. Я его прочел и написал совершенно про другое.

 

 
Беседовала Алена Бондарева