Денис Драгунский (р. 1950) в представлении не нуждается не только потому, что он сын знаменитого писателя Виктора Драгунского, но и оттого, что не так давно сам сделался сочинителем, дебютировав сборниками коротеньких рассказов «Нет такого слова» и «Плохой мальчик», и тут же попал в лонг-лист премии «Большая книга».

– Вы работаете в жанре не просто рассказа, но сверхкороткого рассказа. Кроме рассказов, у Вас встречаются мемуарные зарисовки, анекдоты, краткие эссе. Чем Вас привлекают малые формы?

– В малой форме сказать можно больше. К тому же я люблю ясность. Практически во всех моих текстах есть какая-то фабула, какой-то занятный сюжетный ход. В них постоянно что-то происходит, в середине случаются невероятные перестановки, а к концу все меняется местами. Малая форма для меня технически интересна. Я по натуре рассказчик. И мне важно само повествование. Ведь, рассказывая что-то друзьям, за столом, нужно все время удерживать внимание слушателей. Ведь рано или поздно один закурит, у другого мобильник зазвонит, поэтому нужно придумать ход, который привлекает к рассказу интерес. И в любом случае нельзя рассказывать слишком долго.

– Это у Вас, наверное, с юности – привычка «травить байки»?

– Конечно! Этому я научился у отца. Он очень широко общался с людьми. У нас дома постоянно были люди, в том числе всякие знаменитости, и я с детства многих наблюдал, так сказать, снизу вверх. В основном это были артисты и авторы эстрады, в их кругу особенно ценились миниатюры, шутки и хлесткие высказывания. У меня тоже были свои смешные традиционные застольные рассказы. Естественно, некоторые из них перекочевали в мои книги. Например, рассказ про то, как я в швейцарском Берне пришел в гости в один старинный красивый дом. И вот пожилая хозяйка говорит: «Знаете, вы первый русский, который приехал к нам». А сестра ее перебивает: «Нет, нет, бабушка рассказывала, что много лет назад у нас жил один русский, какой-то господин Ульянов, вы не слышали про такого?»

– Смешно. А где теперь черпаете сюжеты?

– Я довольно давно живу. Но особенно мне повезло с работой, ведь с 1979 по 1991 год я не служил, а был на свободных хлебах: делал инсценировки, писал сценарии, статьи. Поэтому советской служебной жизни не нюхал, зато очень много общался с разными людьми и внимательно слушал, что они рассказывали о своей жизни.

– Кстати, Вы своих читателей сознательно заставляете гадать, где правда, а где вымысел? Хотите, чтобы они перестали ощущать грань между реальностью и литературой?

– В общем, да. К тому же считаю: этой грани не существует. Литература и жизнь перетекают друг в друга. И моя собственная судьба этому подтверждение. Ведь когда мой отец написал «Денискины рассказы», меня замучили расспросами – про меня ли они? Были моменты, когда я действительно верил, что про меня. В молодости даже часто сочинял продолжения.

– Про Вас постоянно говорят: «тот самый Денис Драгунский, сын Виктора Драгунского» и обязательно добавляют: «прототип Дениса Кораблева». Вам это не надоело?

– Уже нет. Но раньше расстраивало, особенно в период моего взросления, когда мне было лет 20–25. Я тогда часто задавал себе вопрос: «Ну, неужели я сам ничего не стою?». А потом привык. И теперь совершенно спокойно говорю правду: все описанное отцом – чистейший художественный вымысел. Реальны только имена: Дениска – это я, Мишка и Аленка – реальные люди, учительница Раиса Ивановна – так ее и звали. Вся атмосфера школы, двора, квартиры – правда. А что касается сюжетов, приключений – это все мой папа выдумал. Хотя люди не верят, думают, что я и есть Денис Кораблев. Недавно у меня появилась идея написать книжечку «Пятьдесят лет с Дениской на шее». Отметить своего рода юбилей.

– Кстати, в школе Вас в связи с творчеством отца не дразнили?

– Нет. Когда вышла первая книжка, мне уже исполнилось одиннадцать лет, а рассказы были для тех, кто чуть помладше. Папа раза два ходил ко мне в школу, читать эти истории, я сидел в зале. Все смеялись, но, честное слово, никто мне потом не говорил, что я кашу выливал или не знал, где тормоз у велосипеда. А вот когда подросло второе поколение, мне начали мамы досаждать: «А знаете, мы про вас книжку читали».

– Прочла в одной статье, будто в юные годы Вы сознательно избегали писательства. Это правда?

– В некоторой мере. Потому и стал заниматься наукой, преподаванием, журналистикой. Мне не хотелось соревноваться с отцом. Но это оказалось неизбежным. Сегодня пишут, мол, рассказы Дениса Драгунского не хуже, чем у папы, а кто-то считает, что Виктор Драгунский гораздо лучше. От этого никуда не денешься.

– Как Вы свои сборники составляете?

– Сложно. Пишу рассказ за рассказом, и тут же их вывешиваю в Интернете, в своем блоге. Я, кстати, противник преследования пиратов, считаю, что вся литература должна быть в свободном доступе. Да и ведение блога – это реальная возможность увидеть ответ читателя, а для меня это важно. Когда рассказов накапливается достаточное количество, начинаются мучения. Одно дело, если тексты лежат в Интернете, их тут же читают и комментируют по одному. Другое дело – сборник, он должен читаться как единое целое. Над первой книгой «Нет такого слова» я маялся месяца два. Мне даже пришлось специальные фишечки из бумаги резать и рассказы на столе переставлять. Тексты из сборника «Плохой мальчик» красил в разные цвета, согласно тематике. Внимательно следил за тем, чтобы чередовались беллетризированные моменты, философские размышления, анекдоты и воспоминания, чтобы у читателя была возможность передышки. А вообще, это трудная задача составить книжку, которую было бы интересно читать как от начала до конца, так и с любого места. Да и миниатюра – жанр трудоемкий, выматывающий. Я рассказик пишу по времени почти столько же, сколько журнальную колонку, потому что много сокращаю, чищу, подвинчиваю.

–У Вас есть рассказы, которые можно расширить, и они вполне потянут на роман или приличную повесть. Не планируете поработать в большом жанре?

– Уже поработал. В октябре должна выйти книжка «Третий роман писателя Абрикосова», которая состоит из десяти достаточно длинных рассказов и большой повести. Некоторые из этих рассказов уже существуют в ранее опубликованном суперкратком изложении. Но, наверное, у меня голова по-другому устроена. Мне трудно заниматься строчкогонством. Я когда сочиняю, рассказ вижу целиком: от начала и до конца.

– В рассказе «Не надо заводить архива» Вы пишете, будто существовал роман, который был уничтожен…

– Так и было. Но самое смешное, что пять страниц из этого романа остались. Может, однажды я его и восстановлю.

– О чем он был?

– Повествование шло в двух плоскостях: в одной – фантазии молодого человека по поводу романа с красивой рыжеволосой немкой, которую он некоторое время встречал в библиотеке. В другой – рассказ о том, что она изучала. Фантазии на темы русской истории начала XVI века.

– А с чего началась Ваша любовь к парадоксам?

– Не знаю. Не исключено, что с тех же разговоров и шуток, которые я слышал у себя дома, когда к отцу приходили гости. Это касается историй о Юрии Олеше и Михаиле Светлове, например. Но вообще я всегда любил игру ума. Ведь недаром же говорят, что парадокс – это истина, похожая на ложь.

– А в детстве много врали?

– Практически не врал, был хорошим мальчиком. Хотя, как и все дети, много придумывал про то, где был и что видел. Говорил так убедительно, что мне верили. Уже в университете рассказывал, будто мне на самом деле не 19 лет, а значительно больше, и родился я чуть ли не в XVIII веке. Что это очень редкий медицинский феномен, когда человек так молодо выглядит. Так что в моих приключениях при дворе Екатерины почти никто не сомневался.

– Вам, наверное, особенно близки О. Генри и Оскар Уайльд?

–Уайльда люблю как хорошего автора и умного человека, но мне он не близок. О. Генри, конечно, человек выдающийся. Я им восхищаюсь за выдумку и парадоксы, хотя никогда не пытался ему подражать. И честно говоря, из всех писателей больше всего ценю Чехова.

– Читала Вашу статью о Чехове. Вы не подвергались нападкам за слова о том, что у Антона Павловича были левые идеи?

– Подвергался. Один из наших самых известных критиков Андрей Немзер написал, что мой текст – настоящее событие, и статья очень заводит, хотя там все неправильно. Еще меня сильно ругали за то, что я Чехову приписал не только левизну, но и скрытый гомосексуализм. Но я-то статью писал, ссылаясь на чеховские тексты. И подход у меня простой: в тексте есть ясное утверждение – хорошо; нет, значит, давайте смотреть, на чем основаны наши домыслы. Поэтому, если говорю: Чехов был человеком левых убеждений, то могу это доказать. У Антона Павловича есть скрытые цитаты из Писарева, видны его симпатии к утопиям левого толка, слова про угнетенные народные массы, бесправие бедных и наглость богатых. Но читателям до сих пор хочется, чтобы в хорошем писателе все было прекрасно. И поэтому, когда начинаешь говорить, что Чехов был величайшим писателем, но обладал некоторыми неудобоваримыми идеями и несимпатичными свойствами личности, поднимается крик.

– А как случился переход от преподавательской деятельности к драматургии, политике, политологии, международным отношениям?

– Шаг за шагом. Однажды после смерти отца по его рассказам собирались снять очередной фильм. Мы с матерью прочли сценарий, нам не понравилось. И мать, как распорядительница авторских прав, попросила меня заняться этой работой. Я сценарий написал, но как сын своего отца был настроен на максимально бережное отношение к тексту. В результате фильм получился иллюстративным, неинтересным. Потом я начал писать пьесы, многие из них потом уничтожил. А затем один мой приятель затащил меня в политическую журналистику. Мы в соавторстве написали статью «Национальный вопрос: попытка ответа», она стала сенсационной, и нас даже пригласили в Америку читать лекции по этому поводу.

– Ответьте как журналист, политолог и человек, написавший в своем блоге, в графе интересы: «свобода гражданская, свобода политическая, свобода просто, свобода творчества, свобода экономическая», в России вообще свобода слова возможна?

– Черт ее знает. Конечно, сейчас лучше, чем при Брежневе, но хуже, чем при Ельцине. Год назад в журналистике было гораздо тише, смирнее, чем сегодня. Наверное, свобода слова зависит от внутреннего настроя. У нас очень много внутренней цензуры. Поэтому общая масса сидит и ждет свистка. Хотя я абсолютно уверен, что два месяца назад не было никакого сигнала на критику власти, просто накопилось недовольство в обществе, и люди начали писать гораздо резче.

– Кстати, а как Вы относитесь к фигуре Эдуарда Лимонова?

– Политически никак, а писатель он хороший. Я зачитывался «Эдичкой», «Записками молодого негодяя», «Подростком Савенко». Лимонов замечательный литератор, здорово слова складывает. За это ему на Страшном суде многое простится. Но кроме Лимонова были и другие писатели, залезавшие в политику. Вроде Багрицкого, у которого есть нравственно чудовищные стихи, просто шерсть на спине дыбом становится, а ведь хороший поэт! Кнут Гамсун на старости лет сотрудничал с фашистскими оккупантами. Луи-Фердинанд Селин – тоже. Эзра Паунд любил Муссолини. Литература и политика – вещи разные. И плох тот писатель, который хочет прославиться за счет последней.

– Но в то же время сегодня стыдно не иметь политических убеждений, искусство ради искусства не в почете…

– Глупости. Не иметь политических убеждений стыдно человеку, это правда. Но к профессии это не относится. Все равно, что сказать: нехорошо быть слесарем без политических убеждений. Конечно, могут возразить, что литература повествует о людях, обществе и соответственно отношениях между богатыми и бедными, властью и оппозицией. Да, наверное, стыдно писать стихи про цветочки, если на дворе война, голод и кошмар. Но вообще нельзя вынуждать писателя занимать политическую позицию. Политические взгляды – личное дело каждого.

– И последний вопрос. А как же быть с Буниным, который писал «Темные аллеи» как Боккаччо «Декамерон» в годы чумы?

– «Темные аллеи» – великий памятник русской литературы. Возможно, в том и была историческая миссия и русская задача Бунина, чтобы оставить этот поэтический, тонкий, сильно эротизированный образ ушедшей России. Потому что, если бы не Бунин, то Россия того времени запомнилась бы «Жизнью Клима Самгина» и предреволюционным критическим реализмом, который описывал сплошную беду и горе (они, несомненно, имели место, иначе бы революция не случилась). Но было и то, о чем писал Бунин.

 

 
Беседовала Алена Бондарева