Начало здесь

фото из книги Б. Мансурова «Лара моего романа»

Из дневника Лидии Чуковской:

— Каким же заявлением можно опровергнуть чушь? — спросила в ответ я. — Чушь тем и сильна, что неопровержима. Единственный способ, по-моему, — это молчать и работать. Ведь вот молчит же в ответ на все клеветы Ахматова — и молчит с достоинством.

Эти слова произносила Лидия Корнеевна в ответ Зинаиде Николаевне, считавшей, что подвергавшемуся травле Борису Пастернаку необходимо было писать какие-то опровержения и объяснительные письма «наверх». Да, оправдываться правому — это унизительно и недостойно. «Собака лает — караван идёт».
И всё-таки я постараюсь опровергнуть ту чушь, которая громоздится и множится теперь уже в адрес самой Лидии Чуковской, защитить светлое имя и достоинство этой талантливейшей писательницы, кристально чистого человека, всегда бесстрашно восстававшей против лжи, беззакония, несправедливости,  воплотившей в себе честь и совесть русской литературы.
Но, чтобы было понятно, о чём идёт речь, я должна отослать вас прежде к своему тексту трёхлетней давности, к эссе о Борисе Пастернаке, вернее, к той его части, где говорится о «лагерной истории» Ольги Ивинской, описанной Л. Чуковской в её «Записках об Анне Ахматовой».
Вот этот фрагмент:

«Бессердечная женщина, которая умело притворялась сердечной»

Не хочется разрушать прекрасный поэтический образ Ольги Ивинской, созданный Пастернаком в его бессмертной лирике, но правду всё-таки сказать надо. Всю правду об этой женщине, которую Пастернак не знал или не хотел знать, но которая тем не менее уже объективная реальность. Можно не доверять воспоминаниям Зинаиды Нейгауз, где та пишет о сопернице нелицеприятные вещи — всё-таки лицо пристрастное, но как не верить кристально честной и совестливой Лидии Чуковской, Варламу Шаламову («Знамя» № 2, 1992), Борису Ливанову («Москва» № 10, 1993), Сухомлиновой А.П. («Дорогие сердцу имена». - СПб: Ника, - 2011. - с. 4-26), свидетельствам многих других порядочных людей?

Лидия Чуковская работала несколько лет с Ольгой Ивинской в отделе поэзии в редакции«Нового мира».

Она пишет, что потом отдалилась от неё, так как её оттолкнули лживость Ольги, её интриги, безответственность, алчность. Позже эти её качества проявили себя в полной мере.
Чуковская высказывает сомнения в общепризнанной версии ареста Ивинской, так как та накануне сама рассказывала ей, что её таскают ежедневно на допросы в милицию по делу зам. главного редактора журнала «Огонёк» Осипова, с которым Ольга была близка многие годы. Осипов присвоил казённые деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и Ивинская. В лагере она сочла более эффектным и выгодным для себя объяснять причину своего ареста близостью с великим поэтом. Она показывала сокамерницам фотографии своих детей и говорила, что это дети Пастернака. Но самое ужасное её преступление не в этом.
Вместе с Ивинской сидела подруга Чуковской Надежда Адольф-Надеждина. Когда Ивинская освободилась, она заняла у неё плащ и другие вещи, которые обещала выслать, как только доедет домой. Но ничего не выслала. Она присвоила вещи и другой женщины — Улановской — шерстяные свитера и связанную ею кофточку, которую та просила передать её дочери. И в течение пяти(!) лет брала у Чуковской деньги и продукты для передачи в лагерь Надеждиной, но, как выяснилось, всё присваивала.
Таким образом, – делает Чуковская свой вывод об Ивинской, — «она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через нее посылали в Москву. Улановской она потом объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла их. Пастернак отправлял деньги и вещи своим друзьям в лагерь, Ивинская же относительно своих лагерных друзей поступала иначе». (Чуковская, «Записки об А. Ахматовой, т. 2, с. 660—661).
Когда разрешили переписку и Надеждина ни словом в письмах Чуковской не обмолвилась о её посылках, она заподозрила неладное и сказала Ивинской, что будет теперь их отправлять сама. Но та уверяла, что ей это сделать легче, ссылаясь на нездоровье Чуковской. Когда же она попросила показать квитанции — под разными предлогами увиливала. В конце концов всё раскрылось. Ивинская плакала, изворачивалась, как могла, говорила, что ей нужно было кормить детей. Надеждина её великодушно простила. Но Чуковская и Ахматова навсегда вычеркнули Ивинскую из числа порядочных людей. Ахматова ни разу не приняла её у себя, несмотря на многочисленные просьбы Пастернака, на которые она, по её выражению, «притворялась оглохшей». («... я держу границу на замке. Не желаю встречаться с этой бандиткой" - из «Записок об А. Ахматовой»).

А. Ахматова и Л. Чуковская

Когда летом 1956 года Лидия Чуковская впервые рассказала о том, что знала про Ивинскую, Анне Ахматовой, реакция той была яростной: «Такие всегда прирабатывали воровством. Но обворовывать человека в лагере! Самой находясь при этом на воле! И на щедром содержании у Бориса Леонидовича... и не у него одного, надо думать... Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду... подобного я в жизни не слыхивала. Я надеюсь, вы уже объяснили Борису Леонидовичу, кого он поёт, о ком бряцает на своей звучной лире? Образ «женщины в шлеме»! - закончила она с отвращением цитатой из стихотворения Пастернака».

Пастернаку Чуковская всего этого не стала рассказывать, так как считала, что «он все равно не поверит... он свято поверит тому, что наврет ему Ольга». «Это бессердечная женщина, которая умело приворялась сердечной», - писала она о ней.
Крайне удивило меня, что Д. Быков в своей книге о Пастернаке все эти факты замял и «отмыл» под предлогом того, что всё это вроде как «недоказано», а Лидия Чуковская Ивинской просто «завидовала». Понятно, что ему, пользуясь архивными документами, любезно предоставленными дочерью Ивинской Ириной Емельяновой, неловко было бы писать плохо о её матери, тут как бы этический момент, но с другой стороны — нарушается не только этика, но и правда, истина. Платон мне друг, но, как говорится...

На это обратила внимание не только я. Вот цитата из книги журналиста Ивана Толстого «Отмытый роман Пастернака. "Доктор Живаго" между КГБ и ЦРУ» (М., Время, 2009):

«Можно, конечно, и не разделять страстной ахматовской нетерпимости, но довольно странно делать вид, что причины её гнева тебе не известны, если ты – пастернаковский биограф. Вот как Дмитрий Быков, автор в целом очень талантливой ЖЗЛовской книги, невинно пишет о казусе Ольги:
«Ахматова отказалась ее принять, когда Ивинская была в Ленинграде; Лидия Чуковская с ней раззнакомилась. Может быть, виновата была своеобразная ревность, а может быть, сыграли свою роль сплетни. Ходил слух, что Ивинская присваивала деньги, переданные ей для арестованной подруги. Поэты и их возлюбленные вечно витают в облаках, забывают о бытовых обязанностях, долгах и обещаниях – все это легко выдать за злонамеренность, а то и нечистоплотность» (Быков, с. 688—689).
И дальше Быков в той же манере потешается над читателем:
«Лидия Корнеевна принадлежит к числу столь безупречных людей, что, право же, для придания ее облику милых человеческих черт хочется иной раз вообразить ее не столь твердокаменной, придумать ей хоть какую-нибудь слабость вроде курения или пристрастия к анекдотам! Ничего подобного: моральная твердыня. Что удивительно, в быту она была проста, весела, остроумна, – но когда писала, ее пером водила Немезида. Нам неизвестно, действительно ли Ивинская присваивала деньги, предназначенные для арестованной подруги. Она всю жизнь отрицала это» (там же, с. 689).
А Дмитрий Быков хотел бы – чтобы признала? Впрочем, лукавство пастернаковского биографа глубже, чем кажется на первый взгляд. Он не только прикрывает от читателя чуковско-ахматовские свидетельства («нам неизвестно»), но и по-мелкому передергивает библиографию в конце своего повествования: предлагает желающим двухтомник «Записок об Анне Ахматовой» (где примечаний Лидии Чуковской об Ольге Ивинской нет) вместо трехтомника (где они есть). И не потому, что трехтомник вышел недавно (он появился за целых восемь лет до быковской книги), а потому что задача Быкова – сделать сальдо Ивинской положительным».

После смерти Пастернака Ивинская, как бы в ответ на все эти обвинения, писала в стихах:

И скажу я тебе, вздыхая,
в беспощадном сверканье дня:
пусть я грешная, пусть плохая,
ну а ты ведь любил меня!

Да, он любил, не верил плохому, что ему говорили о ней. Поэты способны любить созданный в их воображении образ, мало имеющий общего с реальностью. Как пел Вертинский: “Я могу из падали создавать поэмы, я могу из горничных делать королев”. Он продолжал видеть в ней своё.
Когда наше пушкиноведение клеймило Наталью Гончарову как недостойную подругу поэта, Пастернак, видимо, находя в этом какую-то аналогию с собой, писал: «Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щёголеве и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталье Николаевне». Эти строки Пастернак, казалось, написал в защиту своей любимой. Что ж, гений вправе сам выбирать себе героинь, и тут мы ему не судьи.
Воспоминания Ольги Ивинской «В плену у времени» вышли в 1978 году в Париже, потом в 91-ом — в Литве и в 92-ом — в Москве. Читаются они легко, с интересом, особенно тогда, когда не было ещё других мемуарных источников, но, как понимаешь сейчас, - там много лжи, сведений счётов с разоблачавшими и не принимавшими её людьми, неубедительных оправданий. Бог ей судья».

И вот спустя три года я получаю такой отклик (именно на этот фрагмент во 2 части текста, хотя приведён был уже в конце 3-ей, заключительной), от некого Ефима К.:

- Уважаемая Наталия, спасибо за интересный и написанный с любовью к Пастернаку рассказ. Но не кажется ли Вам, что Вы слишком тенденциозно относитесь к О. Ивинской? Знакомы ли Вы с книгой Бориса Мансурова "Лара моего романа"? В ней документально опровергнуты многие наветы на Ивинскую. Кроме того, там далеко не в розовом цвете представлена семья Пастернака (Зинаида Николаевна и сыновья, особенно Евгений). Интересно Ваше мнение как человека, которому Пастернак не безразличен. Вы, конечно, читали биографию Пастернака, написанную Евгением. Как Вы к ней относитесь? Есть и другие вопросы, но ограничусь теми, которые задал. Спасибо ещё раз.

Я ответила. Он тоже. Привожу этот диалог:

  
- Уважаемый Ефим! Книгу Бориса Мансурова ("инженера, учёного, бизнесмена"), как говорится о нём в некоторых статьях, я не читала, но, судя по анонсу, она составлена со слов самой Ольги Ивинской, а та, естественно, постаралась, видимо, опровергнуть в беседе компрометирующие её факты, но это именно факты, а не "наветы", в воспоминаниях Лидии Чуковской - честнейшего и порядочнейшего человека - они представлены достаточно подробно и убедительно. Ведь Ивинская сама призналась ей в том, что не посылала посылки в лагерь, деньги и продукты для которых в течении пяти лет давала ей Чуковская, позже была даже устроена очная ставка О.В. с освободившейся лагерницей, и Ивинская плакала и просила у неё прощения. Вы считаете, что Чуковская могла всё это придумать, т.е. иными словами, оклеветать её? У меня нет оснований не верить Чуковской, той обворованной Ивинской репрессированной, Ахматовой, В. Шаламову, всё это "документально опровергнуть" невозможно, можно лишь попытаться как-то оправдаться, объяснить свои поступки, но это не отменяет фактов. Вы называете "тенденциозным отношением" то, что я лишь изложила правду, ссылаясь на эти документальные источники. Что касается того, что Пастернак любил Ивинскую и считал её прототипом Лары, что Зинаида Нейгауз была "прекрасна без извилин" и пр. - это давно уже не новость, и обо всём этом я пишу в трёх частях своего эссе довольно подробно. Материалы к биографии Пастернака, изложенные Евгением, читала, это довольно серьёзная скрупулёзная работа. Вообще всё, что я хотела, я уже высказала в своём тексте, он достаточно объёмен, чтобы дополнять его ещё каким-то продолжением.

Понедельник, 10 Августа 2015 г. 

Ефим К:  

Уважаемая Наталия, спасибо за подробный ответ. Насколько я понимаю, у вас нет желания ни продолжать дискуссию, ни адаптировать своё эссе. И тем не менее, я решаюсь написать еще раз, даже если это обращение останется без ответа. Дело в том, что материалами Интернета (будь то эссе на сайте или выступление на "youtube") пользуется намного больше людей, чем количество людей, читающих книги. Мне кажется, что представление о людях, близких Пастернаку, которое складывается при прочтении и просмотре этих материалов, оказывается не совсем верным. Вот Вы ссылаетесь на книгу Чуковской. Нет сомнений в её высокой порядочности. Но, во-первых, Пастернак по-женски не был безразличен Чуковской, и Ивинская в какой-то степени была её счастливой соперницей. Во-вторых, "лагерница" (Надежда Надеждина) сама опровергала историю с посылками и деньгами. Не сомневаясь в честности Чуковской, можно привести также мнение о семье Пастернака Ариадны Эфрон, которая этих людей, что называется, на дух не переносила. Думаю, мнение о человеческих качествах Ариадны Эфрон мы с Вами разделяем.

Вы хорошо отзываетесь о книге Евгения Пастернака. Получилось так, что эту книгу я прочитал до того, как прочитал воспоминания Ивинской, книги Быкова, Мансурова и т.п. Вывод, который я сделал об Ивинской, был однозначен - непорядочный, нечестный, корыстный человек (непонятно было только, как могла такая женщина "вести нарезом" по сердцу Пастернака). И только прочитав другие книги, я понял, что не всё так однозначно. Да и сам Евгений Борисович предстает несколько в ином свете.
Хочу еще раз объяснить, для чего я всё это пишу. Я тоже рассказываю о поэтах (правда, очень узкому кругу слушателей - детям и друзьям). Если есть какой-то вопрос, на который существует несколько точек зрения (а "вопрос" здесь - честь и порядочность людей, близких великому поэту), то я стараюсь эти точки зрения изложить (может быть даже не становясь ни на одну из них). Ведь объективность - первое правило исследователя, не так ли?
И ещё. Мне кажется не совсем верным отвергать книгу Мансурова только потому, что он не литературовед и ведет диалоги с Ивинской. Известно, что формальное образование - далеко не всё, и мы многое знаем о Гете из его разговоров с Эккерманом, а о Бродском - из диалогов с Волковым.
Еще раз спасибо

Понедельник, 10 Августа 2015 г. 

- Ефим, я не понимаю, о чём Вы хотели «вести дискуссию» и в чём именно я должна, по Вашему мнению, «адаптировать своё эссе». Вы хотите упрекнуть меня в необъктивности по отношению к Ивинской на основании приведённого мною факта её моральной нечистоплотности, точнее говоря, воровства? Но я ссылаюсь на документальные источники, а Вы пытаетесь опровергнуть этот факт ссылкой на слова самой Ивинской. Мансурова я не читала, книгу которого не «отвергала», не надо передёргивать, при чём здесь его образование, просто сделала вывод из анонса, что это беседы с самой Ивинской, воспоминания которой я уже читала («В плену у времени»), вряд ли она может добавить о себе что-то новое (аналогии с Эккерманом и Волковым вряд ли здесь уместны, ведь Ивинская - не Гёте и не Бродский). Читала и воспоминания её дочери Ирины Емельяновой («Легенды Потаповского переулка»), архивом которой пользовался Д. Быков при написании своей книги о Пастернаке (именно поэтому он не мог писать объективно об этом позорном факте биографии Ивинской из этических соображений. Я же писала обо всём этом во второй части эссе, подкрепляя обширной и убедительной цитатой журналиста Ивана Толстого:http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post205825576/ (в самом конце этой части).
Кстати, мнение об Ивинской я почерпнула не только из мемуаров Е. Пастернака, но, главным образом, из «Записок об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской (трёхтомника, а не двухтомника, на который лукаво ссылается Быков, зная, что там нет примечаний об Ивинской), Вы не упомянули его в перечне прочитанных Вами книг. Не читали? Или не доверяете этому источнику? Вы пишете:
«Нет сомнений в её высокой порядочности. Но, во-первых, Пастернак по-женски не был безразличен Чуковской, и Ивинская в какой-то степени была её счастливой соперницей...»
То есть иными словами, хотите намекнуть, что Чуковская оболгала соперницу из ревности. Как можно подозревать в такой подлости человека, «не сомневаясь в его высокой порядочности»? Почему Быков так пишет, понятно, у него были на то свои причины, но почему Вы повторяете за ним эту чушь?
Дальше — больше: «Во-вторых, "лагерница" (Надежда Надеждина) сама опровергала историю с посылками и деньгами». Вы меня заинтриговали. Чуковская пишет об очной ставке двух этих женщин, о раскаянии Ивинской и прощении её Адольф-Надеждиной. Вы можете дать ссылку или привести цитату, где говорится о том, что этого не было, и Чуковская всё придумала? Боюсь, что это «опровержение» идёт опять-таки из уст самой Ивинской или её дочери, т. е. заинтересованных лиц.
«Не сомневаясь в честности Чуковской, можно привести также мнение о семье Пастернака Ариадны Эфрон, которая этих людей, что называется, на дух не переносила». Не поняла этой фразы. Какое отношение честность Чуковской, в которой Вы не сомневаетесь (но тем не менее всё время пытаетесь обвинить во лжи), имеет к мнению Ариадны Эфрон к «этим людям» - каким людям? Если Вы о членах семьи Пастернака, то я не о них, в общем-то, писала, вернее, писала о том, что имело отношение к нему самому, в его жизни и судьбе. Так в какой моей «необъективности» Вы хотите меня упрекнуть? Вы хотите, чтобы я привела иные точки зрения на поступок Ивинской? Но разве могут быть тут иные мнения, иные оценки совершённого ею? Подлость есть подлость, воровство есть воровство. Может быть лишь опровержение этого факта на основании каких-то документальных свидетельств, но Вы их не приводите, кроме намёков на необъективность и личную заинтересованность Л. Чуковской, что равносильно обвинению её в клевете, и тогда о каком уважении и уверении в её «высокой порядочности» может идти речь?

Вторник, 01 Сентября 2015 г. 

Ефим К:

Уважаемая Наталия! У меня уже был готов ответ на все Ваши вопросы и упреки (я ведь ничего не передергивал. Когда Вы представили Б. Мансурова как «инженера, учёного, бизнесмена», я решил, что Вы не хотите его читать по той причине, что в этом перечне нет литературоведа. Извините, если я не так Вас понял), когда я неожиданно обнаружил, что все ответы уже даны. Нужно только перейти по следующей ссылке: http://m-tsvetaeva.org/Раздел/О-ЦВЕТАЕВОЙ/СТАТЬИ-о-М.Ц.-и-др.поэтах/«Жесткие»-вопросы-Лины-Кертман-по-книге-«Лара-моего-романа».html?galAlbum=25

Ещё раз хочу объяснить, зачем я затеял эту дискуссию. Я представил себе человека, который хочет понять, что же действительно произошло в последние два года жизни Пастернака, и попадает на Ваше эссе или слушает Ваше выступление. Вывод, который он делает в отношении О. Ивинской, однозначен – низкий, бесчестный человек. Вы еще раз это подчеркиваете в ответе мне. «Подлость есть подлость, воровство есть воровство» - это приговор, причем не подлежащий обжалованию (обратите внимание, что в отношении Лидии Корнеевны Вы не допускаете и тени сомнения в её качествах. А ведь о её чувствах к Пастернаку говорят и её стихи, и воспоминания, взять хотя бы книгу Эммы Герштейн). Но ведь мы не прокуроры и не адвокаты. Мне просто кажется, что если есть хоть какая-то возможность сказать доброе слово о человеке (а ведь это не рядовой человек. Благодаря Ивинской у нас есть великие стихи, уж в этом-то сомнения точно нет), это нужно сделать. И поэтому мне не очень понятно то упорство, с которым Вы отказываетесь что-то изменить в Ваших материалах. Впрочем, своя рука – владыка, это давно известно.
С уважением

Если раньше у меня ещё были какие-то сомнения в отношении идентификации личности «Ефима», то после того, как я перешла по указанной им ссылке, эти сомнения отпали: Ефим К. и есть, конечно, тот самый Мансуров, («инженер, учёный, бизнесмен», как характеризую его не я, а многочисленные анонсы в Интернете), автор мемуара, состряпанного им на пару с Ивинской и её родственниками, причём с единственной целью: «отмыть» бесчестные поступки Ольги, снять с неё обвинения в воровстве и сексотстве и обвинить в ответ (по принципу: «а ты кто такой?!») во всех несуществующих грехах «разоблачительницу» Лидию Чуковскую. Уж очень настырен был оппонент  в своём намерении «адаптировать» моё эссе и заставить не мытьём, так катаньем «изменить свои показания» в отношении своей «подзащитной», то бишь героини книги, как-то крайне заинтересован в этом, в пиаре своего мемуара, выдавая доскональное знание его содержания, которому противоречил мой текст и этим, видимо, мешал. Начал вкрадчиво, почти льстиво, а закончил еле скрываемым раздражением моей «несговорчивостью».

О. Ивинская, дочь Ирина, Б. Мансуров и И. Емельянова

фото из книги Б. Мансурова «Лара моего романа»

Ссылка, в которой, по его утверждению, содержались «ответы» на мои недоверчивые вопросы, называлась: «Жесткие» вопросы Лины Кертман по книге «Лара моего романа» и была адресована писательнице Лине Кертман, с которой Борис Мансуров находился в сетевой переписке. Вот и она, оказывается, не всё приняла на веру в его книге и попыталась найти истину в споре с автором. Приведу несколько её «неудобных» вопросов с его ответами и моими ещё более «неудобными» комментариями.

Л.Кертман — писатель, автор нескольких книг о М. Цветаевой

Л. Кертман — Б. Мансурову:

- Обвинения Лидии Чуковской в трусости не принимаю. Она всегда была сверхчестная и порядочная. Не явившись на собрание писателей Москвы (27 окт. 1958 г. – Б.М.), где изгнали из СП Бориса Пастернака, Лидия Чуковская проявила достаточное мужество и преданность любимому поэту. И думаю, что Борис Леонидович это так и оценил.   Как раз Лидия Чуковская в разгар травли решилась прийти к Пастернаку (на дачу в Переделкине) и повидаться  с ним, и это потрясло Ахматову: она спросила, что слышно о Борисе (его состоянии) в Переделкине, имея в виду – через каких-то людей, окольным путём – и «ушам не поверила», услышав, что Лидия сама видела Бориса, сама пошла туда – потрясённо смотрела на неё и несколько раз переспросила.

- И ещё мне кажется, что Вы очень уж преувеличиваете именно влюблённость Лидии в Бориса Леонидовича и ревность. Послушать Вас – так чуть ли не ВСЕ женщины были в него влюблены!..

- Ещё вопрос. Я читала «Жизнь – животное полосатое» Ирины Емельяновой. Как Вы объясняете и ещё тот факт, что Аля настойчиво пишет, что не надо ей (Ольге) считать себя «политической заключённой»? Тут я ничего не утверждаю – просто спрашиваю. Почему Аля писала так?
От Вас, Борис Мансурович, жду разъяснений.

«Разъяснения» Б. Мансурова

«Уважаемая Лина.
Во всем необходимо искать истину, которая всегда КОНКРЕТНА.

Тема 1: О Лидии Чуковской (ЛЧ) – о ее влюбленности в Пастернака, жгучей  ревности к Ольге Ивинской и сверхчестности ЛЧ.
Рекомендую очень почитать записки Эммы Герштейн о треугольнике Чуковская-Пастернак-Ивинская, где описана трагедия ревности ЛЧ к Ольге...»

Стоп! Комментирую: в «Мемуарах» Эммы Герштейн (Санкт-Петербург, ИНАПРЕСС, 1998) нет НИ-ЧЕ-ГО «о треугольнике Чуковская-Пастернак-Ивинская» и о «трагедии ревности ЛЧ к Ольге», нет ни малейшего намёка на это, всё это басни Мансурова, рассчитывающего, видимо, на то, что читатели его книги вряд ли имеют в своих библиотеках такие массивные фолианты серьёзных литераторов, а если и имеют, и читали, то вряд ли могут упомнить, о чём там говорится на более чем пятистах страницах убористым шрифтом и поверят ему на слово. Но здесь самонадеянность г. Мансурова подвела: ведь уличить его во лжи легко, достаточно свериться по указателю имён в конце книги, где о Л. Чуковской — только уважительные ссылки на её «Записки об А. Аматовой. Об Ивинской же — самые нелестные отзывы.

«Лидия Корнеевна вела в журнале принципиальную борьбу за высокое мастерство редактора, а блондинка с помятым лицом служила секретарем и отвечала на «самотек», то есть на стихи, присылаемые со всех концов Союза в редакцию «Нового мира». Она ненавидела эту работу, держалась за нее только из-за повышенной продовольственной карточки, но и этих благ не хватало, чтобы прокормить двоих детей и мать. Она была патетически бедна, как мы все ободранна, ходила в простеньких босоножках и беленьких носочках, иногда забрызганных грязью, плохо читала стихи, писала под копирку одинаковые ответы графоманам и демонстративно восхищалась Пастернаком. Борис Леонидович это замечал и при своих уже тягостных отношениях с редактором журнала (тогда это был К. М. Симонов) утешался ласковым приемом секретарши. «Она такая милая», — говорил он Лидии Корнеевне».

(Из «Мемуаров» Эммы Герштейн).

Итак, запомним: враньё № 1.  Его будет ещё мно-о-ого. Того, что Мансуров называет «чисто конкретной истиной».
Добавлю сюда ещё одну лживую ссылку из его книги на несуществующие свидетельства:

«В начале 1954 года Ольга стала носить под сердцем ребенка от Бориса Пастернака. С этого времени ревность Чуковской к Ольге начала преступать все границы. Лидия Корнеевна распространяла небылицы о коварстве, воровстве и стяжательстве Ольги повсюду. Об этой клевете в адрес Ивинской, вызванной ревностью, говорил в фильме «Последняя любовь Пастернака» поэт Андрей Вознесенский, который часто бывал у Пастернака в Переделкине и знал о любви поэта к Ольге Ивинской[303]».

Враньё № 2. Вознесенский ничего подобного и близко даже похожего не говорит. Расчёт на то, что люди не будут разыскивать этот фильм, чтобы удостовериться? А вот я не поленилась и посмотрела, обе части. Вознесенский говорит о красоте Ивинской («очень хороша собой», «роскошная фигура»), о её оптимизме («смеющийся носик») и благотворном позитивном влиянии на поэта, о своей «мальчишеской ревности», о гостеприимном доме Пастернака, где всегда был порядок, и о многом другом, всем хорошо известном, но имя Лидии Чуковской и вся эта лагерная история даже не упоминается.

И как же Мансуров будет теперь выкручиваться?  Говорить, что это место вырезал редактор?

«Фильм режиссера Агишева «Последняя любовь Бориса Пастернака» впервые был показан в 1997 г. на канале «Культура» в цикле «Больше, чем любовь». В этом фильме Вознесенский говорит о женских кланах, ревновавших Ольгу к Пастернаку, что рождало наговоры и сплетни с целью очернить Ивинскую» (прим. На стр. 303).

Зачем же автор так бессовестно лжёт, выдавая горячо желаемое за действительное, подставляет Вознесенского, ни сном ни духом не ведавшим ни о какой «клевете» Чуковской, ни о каких «кланах», как перед этим подставлял Эмму Герштейн, приписывая ей свои грязные домыслы, наговаривает на людей, которых уже нет, не имеющих возможности ему ответить и «опровергнуть чушь».
«Женские кланы» эти выдуманы самим Мансуровым и поддакивающей ему И. Емельяновой в своих книгах, написанных в защиту матери.

«К «их кругу» можно отнести Эмму Герштейн, Агнию Барто, Нину Муравину, Елену Берковскую…

(На самом деле влюблённых в поэта женщин было гораздо больше — его все любили, но Мансурова в данном случае интересовали лишь те, кто плохо относился к Ивинской и неблагосклонно писал о ней. Таких он пытается «отстреливать», собирая тщательный компромат на них).
Конечно, наиболее яркий представитель этой очарованной поэтом женской когорты — писательница Лидия Чуковская, дочь писателя и давнего переделкинского друга Пастернака Корнея Ивановича Чуковского».

Почему же, собственно, «представитель» - этих ничем не связанных между собой женщин? Я понимаю, что Мансурову надо изобразить во что бы то ни стало Л.Ч. влюблённой в Пастернака «фанаткой», чтобы как-то мотивировать её якобы «клевету» на Ивинскую, но какие основания у него для этого? Под какой искажённой лупой он рассматривал её дневники и стихи?  Все эти гнусные намёки имеют расчёт на то, что мало кто будет отыскивать и читать упомянутые им страницы. Авось поверят на слово.  Как говорится, «клевещите, что-нибудь да останется». Так вот, чтобы ничего не осталось, чтобы ни малейшей тени сомнения у читателя не возникло в отношении личности и репутации Лидии Корнеевны Чуковской, я и отмываю сейчас эту мансуровскую грязь, грязь его наговоров и наветов на честнейшего и чистейшего человека.
Кстати, об одной из тех упомянутых писателем «фанаток» поэта, «самым ярким представителем» которых являлась якобы Чуковская. О Нине Муравиной. Причина занесения её в «чёрный список» Мансурова становится ясна, когда открываешь её воспоминания.

«Интересна малоизвестная мемуарная книга о Пастернаке Нины Муравиной «Встречи с Пастернаком» ( Нью-Йорк: Эрмитаж, 1990 ). Автор, дружившая с поэтом в России, эмигрировала из СССР в начале 70-х, сейчас живёт во Франции» (И. Панченко)
А вот что пишет Н. Муравина в своих воспоминаниях об Ивинской:

«Репутация Ольги Ивинской в литературных и окололитературных кругах была весьма сомнительной... Летом 1948 года в Москве распространились слухи о связи Пастернака с Ольгой Ивинской. Она сама их распространяла везде, где могла. Мне трудно было понять, каким образом сотрудница Суркова, которого я возненавидела за то, что он написал о Пастернаке клеветническую статью и возглавил его травлю, смогла вдруг превратиться в близкого Пастернаку человека.

Во внешности ее я не находила ничего интересного: полная, похожая на московскую купчиху, с приятно улыбающимся лицом и серыми, притворно-ласковыми глазами. Если б я не видела ее несколько раз в консерватории с Пастернаком, то не обратила бы на нее внимания.
Оказалось, что она дружит со свекровью моей троюродной сестры  и часто у них бывает. Но и там про нее говорили только одно: Люся любит деньги. Все, кто знал ее, удивлялись, что Пастернак что-то в ней нашел. Впрочем, его тогдашние стихи свидетельствуют, что он и не искал ничего серьезного. Внешность Ивинской - ее сытое, полное, раздавшееся после двух родов тело - свидетельствовала не столько о ее характере и душевном складе, сколько о том, что ни во время войны, ни после нее этой женщине не пришлось голодать».

Мансуровский клан парирует:

«Пристрастный женский взгляд редко находит во внешности и личности соперниц какие-либо достоинства, а для Муравиной Ивинская стала главным конкурентом в борьбе пусть не за тело, но за душу поэта. Пастернак-то смотрел на любимую совсем другими глазами».
Да бог с ней внешностью, в самом деле, о вкусах не спорят. Разве дело в ней?

Кто там дальше в числе крамольных «поклонниц»? Елена Берковская. Вот её «Воспоминания о Пастернаке», опубликованные В «Знамени» в 1999 году: http://magazines.russ.ru/znamia/1999/11/berkovs.html
Там тоже об Ивинской , и тоже нелицеприятно, но, как говорится, ничего личного.

Ну, а об Агнии Барто (это совсем смешно) мы читаем в «Дневнике» Л. Чуковской:

«Оказывается, Агния Львовна чуть не влюблена в Пастернака, «это мой идол», читает наизусть его стихи, пересказывает свои разговоры с ним и пр.

– Но, Лидия Корнеевна, скажите мне, почему, объясните мне, почему он не напишет двух-трех стихотворений – ну, о комсомоле, например! – чтобы примириться? Ведь ему это совсем легко, ну просто ничего не стоит! И сразу его положение переменилось бы, сразу было бы исправлено все».

О «безумной ревности» Л. Чуковской

Б. Мансуров — Л. Кертман:

- Право, эта безудержная ложь и ненависть ЛЧ в адрес Ольги Ивинской так напомнила мне изречение Вольтера: «Бурная ревность женщины совершает больше преступлений, чем корысть и честолюбие»!

Теперь Вольтером прикрывается, как фиговым листком.

Из книги Мансурова:

"В моем разговоре с Козовым на тему навета Лидии на Ольгу Ивинскую Вадим говорил:
— Ревность женщины рождает к сопернице ненависть, не знающую границ".

И. Емельянова, Жорж Нива, Вадим Козовой (зять О. Ивинской)

фото из книги Б. Мансурова

А с чего вы взяли эту ревность, с какого потолка? В дневнике Чуковской, в её воспоминаниях, «Записках об А.А.» об этом ни слова, ни намёка. Ровный, спокойный тон, такое же дружеское, уважительное отношение как к Ахматовой, да, верное служение ему (такое же, как и ей), да, восхищение его гениальностью, стенография речей поэта, записи его телефонных монологов, тревога за его судьбу.
Да, она не любила Ивинскую, с которой работала бок о бок, и не скрывала своей неприязни. Привожу несколько записей из дневника Чуковской:

28/XII 46.
"Потом дома читала стихи, данные мне Ивинской. Боже, до чего она ничего не понимает! Пошлейшие стихи преподносит мне как открытие.

Ивинская делает вид, что «обслуживает» меня – при полном безделии. Ей нельзя поручить, конечно, не только того, что имеет отношение к поэзии, но прочесть корректуру или дозвониться кому-нибудь – тоже. Вечно бегает по своим делам или флиртует.

7/I 47. Ольга Всеволодовна с грудой плохих стихов. Сидела до бесконечности, сплетничала. Утомила меня ужасно.

... делала глупости: говорила с Долматовским и читала свои стихи Ивинской.

Ивинская быстро улепетнула на рынок продать мыло. Не делает она ровно ничего. Она работает (очень неквалифицированно) в день полтора часа – самое большое; я – четырнадцать, пятнадцать, а получаем мы одинаково: 1200 р."

Нужно иметь очень бурное воображение, чтобы увидеть здесь ревность, да ещё «безумную» и «жгучую». Просто презрительное отношение к нерадивой работнице, недобросовестно относящейся к своим служебным обязанностям, не разбирающейся в поэзии, раздражение, что приходится всё делать за неё — вполне достаточно для пренебрежения и неприязни. Но не более того. «Безумная ревность» диктует совсем другие поступки, другие слова, нежели эти записи в личном дневнике.

Б. Мансуров — Лине Кертман:

«Пастернак для Лидии был кумиром. Вспыхнувшая на ее глазах его любовь к Ольге вызвала у Чуковской острое чувство ревности. Узнав в начале осени 1949-го, что Ольга ждет от Пастернака ребенка, Лидия Корнеевна прекратила все отношения с Ивинской».

Всё это домыслы автора книги (или самой Ивинской). Вот что пишет сама Лидия Чуковская:

«Мы работали вместе в отделе поэзии в редакции симоновского „Нового мира“. Началось с дружбы. Кончилось – еще до ее ареста – полным отдалением с моей стороны. Ивинская, как я убедилась, не лишена доброты, но распущенность, совершенная безответственность, непривычка ни к какому труду и алчность, рождавшая ложь, – постепенно отвратили меня от нее» (Чуковская, т. 2, с. 658).

Это звучит гораздо убедительнее, чем попытка Мансурова опорочить «врага».

Книга Мансурова «Лара моего романа» - не такая уж большая, в ней чуть более 300 стр. (хотя и продаётся она втридорога — где-то за тысячу: http://www.labirint.ru/books/191823/)

Из аннотации: «В воспоминаниях Б. Мансурова содержатся поистине сенсационные сведения о судьбе уникального архива Ивинской, завещании Пастернака и сбывшихся пророчествах поэта. Для самого широкого круга любителей русской литературы».

Так что же «сенсационного» в этой широко распиаренной самим автором книге (ничьих других отзывов я о ней не нашла)? Что Лидия Чуковская на пару с Ивинской была влюблена в Пастернака и из чёрной ревности-зависти оболгала счастливую соперницу? Причём именно с того момента, когда Ивинская зачала от поэта ребёнка? Ну прямо сюжет из бразильского сериала. Интересно, найдётся хотя бы один идиот, кто поверит в эту чушь?
Книжка небольшая, но лжи в ней ну о-очень много! Я устала выписывать цитаты, которые требуют опровержения. «Ох, нелёгкая это работа — из болота тащить бегемота», как писал Корней Иванович. Искать чёрную кошку в тёмной комнате, наверняка зная, что её там нет.
И снова вспомнились слова Лидии Чуковской, которые я привожу в начале поста: «Каким же заявлением можно опровергнуть чушь? Чушь тем и сильна, что неопровержима».
И всё-таки.

Продолжение здесь

Начало здесь.

Б. Мансуров.

Фото из его книги «Лара моего романа».

Уличение стихами

Борис Мансуров — Лине Кертман:

«А стихи ЛЧ из 56 и 58 г.г. о Пастернаке, которые ЛЧ не читала ни Пастернаку , ни Ахматовой (ведь Ахматова мгновенно поняла бы – в чем дело), ясно говорят о ее трагической любви к Пастернаку. Эти стихи приведены в книге «Лара…» на стр. 264, 265. Однако, для читающего и думающего эта тема постоянно высвечивается в Записках ЛЧ об Анне Ахматовой. Читали ли Вы, Лина,  эти Записки перед подготовкой «жестких» вопросов по книге «Лара…»?

Я не знаю, что ответила Мансурову Лина Кертман, её дальнейших возражений он не приводит, завершая дискуссию на своих репликах как бы на истине в последней инстанции, но думаю, что читала. И так же, как я, могла сделать вывод, что никакой «трагической любви ЛЧ к Пастернаку» ни в «Записках», ни в стихах Чуковской нет.
Возможно, и вопросов было больше — Мансуров вырезал откуда-то этот кусок текста, там нет ответов Кертман на его объяснения, и нигде я их найти в Сети не смогла.  Даже возникают сомнения: читала ли она их вообще? Всё это сильно смахивает на «постановочность» - подтасовки, подлоги, отсечение всего, что не входит в задуманную концепцию и пр. Думаю, что самое «жёсткое» и «неудобное» Мансуров отрезал. И это не самое большое мошенничество по сравнению с теми чудовищными поклёпами, ложью и клеветой, что встречаются в книге.

Борис Мансуров — Лине Кертман:

«Как мудро отмечает наша общая знакомая Татьяна Геворкян: «Понять истину об отношении поэта к адресату можно по стихам. Их надо внимательно прочитать.
Чтобы понять состояние Чуковской, видящей любовь Пастернака к Ольге, прочитайте ее стихи того периода.
Стихи Лидии Корнеевны к Пастернаку многое говорят о причине ее безумной ревности к Ольге:

Это сердце устало, а не я. Я-то жива еще.
У меня еще ночи и дни впереди. Я опять начинаю сначала
Старую песню. Молча прошу тебя: «Не уходи».

Узнав о любви поэта к Ольге, вернувшейся живой из концлагеря и находящейся в Измалкове рядом с ее кумиром, Чуковская в отчаянии пишет:

И каждую секунду забывая,
Зачем пришла сюда, зачем открыла газ,
Хватаясь за стены, за двери, как больная,
Я вдруг воды под краном напилась
И вспомнила, что я не пить хотела,
В десятый раз не чайник вскипятить,
А положить предел — ведь боли нет предела —
И газом жажду утолить.

Мансуров выдёргивает из контекста несколько строк и преподносит читателю как нечто постыдное, обличающее ЛЧ в тайной запретной любви и ревности к сопернице, которая, к её досаде, как намекает автор, «вернулась живой из концлагеря». Каково?! Это Лидия-то Корнеевна, у которой муж был расстрелян в сталинских застенках, которая постоянно слала посылки заключённым друзьям, отрывая от своей семьи последнее, те самые, что прикарманивала «Лара». Оцените подленький экивок: Ивинская вернулась из лагеря живой, и ЛЧ от этого «в отчаянии»! Ну не низость ли — писать так?! "Узнав о любви" - а раньше, до концлагеря, она о ней, что, не знала?
А теперь прочтите весь этот цикл полностью:

ПОПЫТКА ЛЮБВИ
(1955 - 1962)

1
От звонка до звонка
Я живу, словно лагерным сроком.
И большая рука
Прикоснется к моей ненароком.
И большие слова
Прозвучат на прощанье в передней.
И болит голова
От несбыточных сбывшихся бредней.

2
Это сердце устало,
А не я.
Я-то жива еще.
У меня еще ночи и дни впереди.
Я опять начинаю сначала
Старую песню.
Молча прошу тебя:
"Не уходи".

3
Сердце сахаром кормить,
Капельки на сахар капать.
Не звонить. Не ждать. Не плакать.
"Не расстраиваться". Жить.
Проку в этом никакого
Я не вижу, милый друг.
Жизнь - безжизненное слово.
Ты сказал пустое слово.
Опустело все вокруг.
Снова жить и верить снова?
Нет.
Но ничего другого
Не придумать, милый друг.

4
И каждую секунду забывая,
Зачем пришла сюда, зачем открыла газ,
Хватаясь за стены, за двери, как больная,
Я вдруг воды под краном напилась
И вспомнила, что я не пить хотела,
В десятый раз не чайник вскипятить,
А положить предел - ведь боли нет предела -
И газом жажду утолить.

5
Я не в окно гляжу - в свою судьбу.
Я трезвость утра прижимаю к лбу.
Ведь нелюбви твоей она сестра -
Квадратная законченность двора.

6
Я сама выбирала: свободу, а не победу.
Я сама захотела не под колеса, не в пруд,
А на волю.
Оставив себе напоследок
Разве только болезнь и бесполезный труд.
Потянулись века не разлуки и не разрыва,
А конца… Это детские игры разрыв.
А конец - что венец. Он венчает мой путь молчаливо.
Хоть я недобита, а ты еще, кажется, жив.

Какие чувства вызывают у нас эти строки? Какие чувства рождает в нас истинная поэзия? Сопереживание, волнение, боль, собственные воспоминания, наслаждение Словом... У Мансурова все эти ощущения отсутствуют. Его цитированье — равносильно подглядыванью в замочную скважину. Азарт охотника: ага, вот оно, жареное, нашёл, уличил! «Никому не читала...» Первооткрыватель! Здесь нет нигде посвящения Пастернаку.  Какие у Мансурова основания утверждать, что эти стихи — ему? Впрочем, что я говорю, о каких основаниях у этого автора может идти речь... Естественно, она любила и ценила БП как Поэта, как прекрасного человека, как достояние России, написала замечательные воспоминания о нём. Но это не та любовь, в которой «уличает» её  Мансуров. Это любовь-служение, любовь-поклонение, любовь, которая «не ищет своего». У неё много страстных и горьких строк , адресованных гонимому Солженицину, уехавшему из России и покончившему с собой Анатолию Якобсону,

своему погибшему от рук сталинских палачей мужу Матвею Бронштейну.

Не удержусь, чтобы не привести их здесь:

М.

1
Уже разведены мосты.
Мы не расстанемся с тобою.
Мы вместе, вместе - я и ты,
Сведенные навек судьбою.

Мосты разъяты над водой,
Как изваяния разлуки.
Над нашей, над твоей судьбой
Нева заламывает руки.

А мы соединяем их.
И в суверенном королевстве
Скрепляем обручальный стих
Блаженным шопотом о детстве.

Отшатывались тени зла,
Кривлялись где-то там, за дверью.
А я была, а я была
Полна доверия к доверью.

Сквозь шопот проступил рассвет,
С рассветом проступило братство.
Вот почему сквозь столько лет,
Сквозь столько слез - не нарыдаться.

Рассветной сырости струя.
Рассветный дальний зуд трамвая.
И спящая рука твоя,
Еще моя, еще живая.

***
Я не посмею называть любовью
Ту злую боль, что сердце мне сверлит.
Но буква "М", вся налитая кровью,
Не о метро, а о тебе твердит.

И семафора капельки кровавы.
И дальний стон мне чудится во сне.
Так вот они любви причуды и забавы!
И белый день - твой белый лик в окне.

1947

Прекрасная лирика, обязательно как-нибудь напишу о Лидии Чуковской именно как о поэте, с этой стороны её, к сожалению, мало знают. Пополню свой список этим ещё одним любимым именем. Хорошо сказал о её стихах поэт Владимир Берестов:

«…Как мне кажется, всю свою жизнь она была поэтом. Это проявлялось не только в том, что Лидия Чуковская писала стихи, но и в том, что стихи классиков нашей поэзии буквально не сходили с ее уст, со страниц любой ее работы. Даже умирая, она читала Блока. За столь долгую жизнь она могла бы написать намного больше стихов, чем оставила нам. Но дело тут не в горестных обстоятельствах времени. Просто для выражения своих чувств ей обычно хватало любимых стихов других поэтов — от Гавриила Державина до Владимира Корнилова. Свои стихи она писала лишь тогда, когда чувствовала, что никто другой таких стихов не писал и не напишет».

Есть у неё и посвящение Пастернаку:

28 ОКТЯБРЯ 1958 ГОДА

Я шла как по воздуху мимо злых заборов.
Под свинцовыми взглядами - нет, не дул, а глаз.
Не оборачиваясь на шаги, на шорох.
Пусть не спасет меня Бог, если его не спас.

Войти - жадно дышать высоким его недугом.
(Десять шагов до калитки и нет еще окрика: "стой!")
С лесом вместе дышать, с оцепенелым лугом,
Как у него сказано? - "первенством и правотой".

Переделкино

Пастернак высоко ценил стихи Лидии Чуковской, признавал в ней поэта. Об этом говорит и такая запись в дневнике ЛЧ от 17 июня 1947 года, где она приводит слова Пастернака:

« – Заходил как-то ко мне Корней Иванович. Я ему говорил снова о Вашей поэме. Корней Иванович мне: «Бедная Лида». А я ему: «Почему она бедная? Она живет по закону поэтов, как все мы». Вот и вышло, что я вас не пожалел».

Одна из редких ранних фотографий с сайта Чуковских. 

Стоят Лидия Чуковская и Николай Харджиев. Сидит Цезарь Вольпе. Март 1933. Ленинград.

Л. Чуковская с отцом К. Чуковским

Мы ничего не знаем об отношениях Чуковской и Пастернака, думаю, что никаких особых отношений и не было, кроме обычного поэтического братства, тем паче «любовного треугольника», о котором ничтоже сумняшеся пишет мемуарист-подтасовщик, пытаясь замазать грязью чистейшего человека, до моральной высоты которой ему — как до звезды небесной.
«Моральной твердыней» назвал её иронически Д. Быков в своём романе о Пастернаке. Не вижу никакого повода для сарказма. Да, твердыня, не подкопаешься.  Досадно, я понимаю. Там, где надо преклонить колени — скалят зубы. Больно и стыдно видеть Быкова в одном ряду с мансуровыми. Ведь Поэт, талантливейший человек, эх!...

«Единственное, что было мне неприятно читать, —  пишет Ирина Чайковская, - это отповедь Чуковской, “моральной твердыне”, по ироническому определению Быкова. Лидия Корнеевна Чуковская Ивинскую не любила, обвиняла ее в присвоении денег, адресованных подруге в лагерь. Вполне допускаю, что “поэты и их возлюбленные вечно витают в облаках, забывают... о долгах и обещаниях”, но стоит ли бросать камень в человека, приверженного не “поэтической”, а обычной человеческой морали и посмотревшего на ситуацию с точки зрения обобранной лагерницы?» (Нева, 2007, № 5)

Не соглашусь в одном с И. Чайковской: я бы не стала противопоставлять обычную человеческую мораль — поэтической, мораль одна и для поэтов и для непоэтов, но если уж принимать эту терминологию — то Лидия Чуковская — безусловно, поэт, поэт куда более сильный, чем Ивинская. Хоть она сама и считала свой поэтический дар скромным:

Маленькая, немощная лира.
Вроде блюдца или скалки, что ли.
И на ней сыграть печали мира!
Голосом ее кричать от боли.

Неприметный голос, неказистый,
Еле слышный, сброшенный со счета.
Ну и что же! Был бы только чистый.
Остальное не моя забота.

1968

Теперь это наша забота, чтобы этот негромкий и чистый голос расслышали.

Лидия Чуковская с дочерью Люшей

«Ей не надо считать себя «политической заключённой»

Л. Кертман — Б. Мансурову:

- Я читала «Жизнь – животное полосатое» Ирины Емельяновой. Как Вы объясняете ещё и тот факт, что Аля настойчиво пишет, что не надо ей (Ольге) считать себя «политической заключённой»? Тут я ничего не утверждаю – просто спрашиваю. Почему Аля писала так? 

А. Ахматова — Л. Чуковской:

«Зина – дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощенное антиискусство. Сойдясь с ней, Борис перестал писать стихи, но она, по крайней мере, сыновей вырастила и вообще женщина порядочная, не воровка как Ольга… Я ненавижу эту девку, - при его жизни махинации с доверенностями в «Огоньке», за что ее посадили, теперь валютные махинации, спекулянство именем Пастернака. Это грязь, оскверняющая его могилу».

Мансуров делает из этих слов неожиданый вывод:

«Какая «безукоризненная и точная» осведомленность Ахматовой о всех арестах Ольги Ивинской со слов сверхчестной Лидии. За что была осуждена Ольга Ивинская в 1949 г. вы, Лина, читали в книге «Лара…», а Лидия знала это уже в 1956 г. из рассказа Надежды Адольф, которая находилась с Ольгой в концлагере, где батрачили ТОЛЬКО ПОЛИТИЧЕСКИЕ заключенные, осужденные по политической статье 58-10.
Для мошенников и фарцовщиков у «рябого диктатора» были другие лагеря».

«За что была осуждена Ольга Ивинская в 1949 г. вы, Лина, читали в книге «Лара…» - то есть в качестве доказательств, как всегда, ссылка лишь на собственную книгу, словно это истина в конечной инстанции.
«... где батрачили ТОЛЬКО ПОЛИТИЧЕСКИЕ заключенные, осужденные по политической статье 58-10.  Для мошенников и фарцовщиков у «рябого диктатора» были другие лагеря». -

Ничего подобного, батрачили вместе и те, и другие: почитайте «Колымские рассказы» Шаламова, солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ». И не случайно, думаю, Ариадна Эфрон писала: «напрасно Ивинская считает себя политической заключённой». Такими словами зря не бросаются.

Из «Записок об Анне Ахматовой»:

«Свой первый арест и пребывание в лагере Ивинская объясняла тем, что она – жена гонимого поэта. Для меня эта версия звучала в новинку: накануне ареста 1949 года она рассказывала мне, что ее чуть не ежедневно тягают на допросы в милицию по делу заместителя главного редактора журнала «Огонек», некоего Осипова, с которым она была близка многие годы. Осипов, объясняла мне тогда Ольга, присвоил казенные деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и она. (За истинность ее объяснения я, разумеется, не отвечаю, но рассказывала она – так.)» (там же, с. 658—659).

Прервем рассказ Лидии Чуковской для еще одного свидетельства, до сих пор в печати не появлявшегося, которое приводит Иван Толстой в своей книге «Отмытый роман Пастернака. "Доктор Живаго" между КГБ и ЦРУ» (о нём речь ещё впереди).

Как рассказывала москвичка Лидия Николаевна Радлова (дочь известного художника), Ольга Ивинская в конце 40-х годов разыскивала в литературных кругах людей, которые соглашались оформлять на свое имя написание статей и внутренних рецензий для «Огонька». Рецензии эти на самом деле писали осиповские друзья, а деньги выписывались на подставных лиц, которые отдавали Осипову часть гонорара, а часть оставляли себе. Поиском подходящих «рецензентов» и занималась Ольга Всеволодовна. Ей не удалось склонить к сотрудничеству Л. Н. Радлову и ее мужа, но некоторые литераторы (один из них – впоследствии видный историк-эмигрант, другой – популярный советский пушкинист) получили лагерные сроки.

Иван Толстой:

«За что же все-таки была арестована Ольга Ивинская? Почему, как вспоминает Лидия Чуковская, «ее чуть не ежедневно тягали на допросы в милицию по делу заместителя главного редактора журнала „Огонек“», а на следствии (правда, со слов только самой Ивинской и позднее – Емельяновой) дело было повернуто по пастернаковской линии? Куда отпал огоньковский редактор Осипов? Доказала ли Ольга Всеволодовна свою непричастность к этому вопросу? Почему, если Ивинской вменялась в вину дружба с Пастернаком, самого Пастернака при этом никто не тронул?
И почему следователь вернул пастернаковские книги, изъятые при обыске, самому Борису Леонидовичу как «не имеющие отношения к делу»? Почему, если Ивинская проходила не по статье о мошенничестве, а по политической 58/10, да еще и при «близости к лицам, подозреваемым в шпионаже», ей дали всего пять лет? И по «ворошиловской» амнистии (после смерти Сталина) освободили в апреле 1953-го, то есть после трех с половиной лет заключения?
   Все эти вопросы повисают в воздухе, на них не дают ответов ни мать, ни дочь. Обрывки же протоколов допросов Ивинской, фрагменты «постановлений», «обвинительного заключения» и прочей документации, приводимые Емельяновой с обильными отточьями, зароняют лишь нехорошие подозрения в препарированности цитат, в «заинтересованности» мемуаристки».

(«Отмытый роман Пастернака»)

И. Емельянова читает секретные архивы по делу О. Ивинской

Лидия Чуковская:

«Меня потрясла степень человеческой низости и собственная своя, не по возрасту, доверчивость. К тому времени, как я доверила Ивинской деньги, вещи, книги и тем самым – в некоторой степени и чужую судьбу, я уже имела полную возможность изучить суть и основные черты этой женщины...
«Там, в лагере она познакомилась и подружилась с моим большим другом, писательницей Надеждой Августиновной Надеждиной (1905—1992). Воротившись, Ивинская ежемесячно, в течение двух с половиной лет брала у меня деньги на посылки Надежде Августиновне (иногда и продукты, и белье, и книги, собираемые общими друзьями). Рассказала я Анне Андреевне и о том, как сделалось мне ясно, что Н. А. Надеждина не получила от меня за два с половиной года ни единой посылки: все присваивала из месяца в месяц Ольга Ивинская. В ответ на мои расспросы о посылках, она каждый раз подробно докладывала, какой и где раздобыла ящичек для вещей и продуктов, какую послала колбасу, какие чулки; длинная ли была очередь в почтовом отделении и т. д. Мои расспросы были конкретны. Ее ответы – тоже.

(Как-то не вяжется эта «конкретность» и хитрая изворотливость с образом  рассеянной «витающей в облаках возлюбленной», каковой пытался представить её Д. Быков, не правда ли, - Н.К.)

  Через некоторое время я заподозрила неладное: лагерникам переписка с родными – и даже не только с родными – тогда уже была дозволена, посылки издавна разрешены, а в письмах к матери и тетушке Надежда Августиновна ни разу не упомянула ни о чулках, ни о колбасе, ни о теплом белье. Между тем, когда одна наша общая приятельница послала ей в лагерь ящичек с яблоками, она не замедлила написать матери: "Поблагодари того неизвестного друга, который... "
    Я сказала Ивинской, что буду отправлять посылки сама. Она это заявление отвергла, жалея мое больное сердце, и настаивала на собственных заботах. Тогда я спросила, хранит ли она почтовые квитанции. «Конечно! – ответила она, – в специальной вазочке», – но от того, чтобы, вынув их из вазочки, вместе со мною пойти на почту или в прокуратуру и предъявить их, изо дня в день под разными предлогами уклонялась. (Вазочка существовала, квитанции нет, потому что и отправлений не было.)
    Н. А. Адольф-Надеждина вернулась в Москву в апреле 1956 года. (...) Мои подозрения подтвердились: ни единой из наших посылок она не получила. Надежда Августиновна сообщила мне: в лагере Ивинская снискала среди заключенных особые симпатии, показывая товаркам фотографии своих детей (сына и дочери, которые были уже довольно большие к началу знакомства ее с Борисом Леонидовичем) и уверяя, будто это «дети Пастернака». Правда, симпатии к ней разделяли далеко не все: так, Н. И. Гаген-Торн (1900—1986) и Е. А. Боронина (1908– 1955), вернувшиеся из той же Потьмы, отзывались об Ивинской, в разговорах со мной, с недоумением. По их словам, начальство явно благоволило к ней и оказывало ей всякие поблажки.
«После ареста – сначала в лагере, а потом и на воле – она сочла более эффектным (и выгодным) объяснять причины своего несчастья иначе: близостью с великим поэтом. (...) Мало того, что, вернувшись в Москву, Ивинская регулярно присваивала деньги, предназначавшиеся друзьями для поддержки Н. А. Адольф-Надеждиной. Когда в 1953 году, освобожденная, она уезжала в Москву, – она взяла у Надежды Августиновны „на несколько дней“ плащ и другие носильные вещи, обещая срочно выслать их обратно, чуть только доберется до дому. Приехав домой, однако, она не вернула ни единой нитки» (там же, с. 659—660).

(«Записки об Анне Ахматовой»)

Надежда Адольф-Надеждина

 Достоверность такого портрета Ивинской подтверждается и другим источником – воспоминаниями Надежды Улановской, также отбывавшей свой срок в Потьме, через много лет записанными, уже в Израиле, на магнитофонную ленту (это свидетельство приводит Иван Толстой в своей книге о Пастернаке):
«Я о ней слышала от той сотрудницы Академии наук с 10-го лагпункта, (...) и она сказала, что Ивинская была старостой ее барака и давала на нее показания... Она знала очень многих писателей, рассказывала мне о них. Рассказывала о своих детях. А потом, когда оказалось, что она попадает под амнистию, в последние дни, когда было уже известно, что их освободят, мы особенно сблизились. Она ведь будет в Москве. (...)» (Улановская, с. 179—180).

Для Надежды Улановской возникла неожиданная счастливая возможность – послать что-то из лагеря на волю своей дочери Ирине. Она даёт Ивинской джемпер, перевязанную из старого свитера кофточку.

«Я приготовила, собрала все, что у меня было. А у меня были такие прелестные вещи. Я представляла это на Ирине. Ты же понимаешь – все, что у меня было. Но особенно мы говорили о том, как она встретится с Ириной (дочерью. – Ив. Т.), а может быть, и со Светланой (другой дочерью. – Ив. Т.), расскажет им обо мне...»

Рассказ очень большой, я его весь приводить не буду, но суть коротка: Ивинская ни с кем из детей сокамерниц не встретилась и никому ничего не вернула. Были позже встречи с обокраденными ею лагерницами, вышедшими на свободу, были её жалкие оправдания, слёзные обещания, покаянные письма, снова обещания, но вещей и денег никто не дождался.

«Таким образом, – делает Чуковская свой вывод об Ивинской, — она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через нее посылали в Москву. Улановской она объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла их. Пастернак отправлял деньги и вещи своим друзьям в лагерь, Ивинская же относительно своих лагерных друзей поступала иначе.
Бессердечие Ольги Всеволодовны, которая умела прикидываться сердечной, явно сказалось и в книге собственных ее воспоминаний «В плену времени» (Чуковская, т. 2, с. 660—661).

Когда летом 1956 года Лидия Чуковская впервые рассказала о том, что знала про Ивинскую, Анне Ахматовой, реакция той была яростной:

«Анна Андреевна слушала меня молча, не перебивая, не переспрашивая. Опустив веки. Ее лицо с опущенными веками – камень. Перед этим каменным, немым лицом я как-то заново поняла, что рассказываю о настоящем злодействе.
    Заговорила она не сразу и поначалу голосом спокойным и медленным. Словно занялась какой-то методической классификацией людей и поступков.
– «Такие... – сказала она. – Такие... они всегда прирабатывали воровством – во все времена – профессия обязывает. Но обворовывать человека в лагере! – Она подняла глаза. Камень ожил. – Самой находясь при этом на воле!.. И на щедром содержании у Бориса Леонидовича... и не у него одного, надо думать... Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду... Подобного я в жизни не слыхивала. Подобное даже у блатных не в обычае – между своими. Я надеюсь, вы уже объяснили Борису Леонидовичу, кого это он поет, о ком бряцает на своей звучной лире. Образ «женщины в шлеме»! – закончила она с отвращением цитатой из стихотворения Пастернака.
Я ответила: нет, не стану... И тут вся ярость Анны Андреевны, уже несдерживаемая, громкая, обрушилась с Ольги на меня. Она не давала объяснить, почему я не желаю рассказывать Борису Леонидовичу об Ольгиной низости, она кричала, что с моей стороны это ханжество, прекраснодушие – Бог знает что. Она схватила со стола карандаш, оторвала краешек листка от только что составленного нами списка и с помощью таблицы умножения вычислила, на сколько сот рублей обворовала меня Ольга. Когда мне удалось вставить: «Не в этом же дело!» она закричала «И в этом! и в этом! Работа профессиональной бандитки».
Она умолкла, и я решилась заговорить. Я объяснила, что не скажу Борису Леонидовичу ни слова в разоблачение Ольги по двум причинам.
Первая: мне жаль его. Не ее, а его. Если бы не моя любовь к Борису Леонидовичу, я не постеснялась бы вывести Ольгу на чистую воду перед большим кругом людей. Но я слишком люблю его, чтобы причинять ему боль. Вторая: он мне все равно не поверит. Ведь Ольгу он обожает, а о Надежде Августиновне имеет представление смутное. Ведь это мне известно, что человек она благородный и чистый и лгать не станет, а он? А он свято поверит тому, что наврет ему Ольга. Расписок и квитанций у меня нет, свидетелей я не назову. Для него мое сообщение было бы еще одним горем – нет, еще одним комом грязи. Так и никак иначе воспримет он мои слова. Что же касается до утраченных мною денег, то это мне наказание, штраф, за собственную мою вину. Ведь я-то Ольгу знаю не первый день. Неряшливая, лживая, невежественная... Мне еще в редакции так надоели ее вечное вранье, мелкие интриги, хвастливые россказни о своих любовных победах, что я, уже задолго до ее ареста, перестала общаться с ней, хотя она, по неведомым причинам, окружала меня заботами и бесстыдной лестью... Какое же я имела право, зная ее издавна, доверить ей посылки – то есть, в сущности, Надино спасенье, здоровье, судьбу?
– Вздор! – с раздражением перебила меня Анна Андреевна. – Ханжество. Вас обворовали, и вы, в ответ, чувствуете себя виноватой. Я вижу, вы настоящий клад для бандитов» (там же, с. 207—209).

Кто-нибудь в состоянии поверить, что такое можно придумать?!! Что всё это могла сочинить от начала до конца и опубликовать у нас и за рубежом Лидия Чуковская, честь и совесть русской литературы?

А ведь именно это утверждает Б. Мансуров в своей насквозь лживой книге, состряпанной им на пару с Ивинской и Емельяновой с единственной целью — оправдания перед потомками. А поскольку оправдать и опровергнуть фактами такое невозможно, то в ход идут подтасовки, наговоры, поклёпы, ложь, клевета. Авторы не гнушаются ничем. На каких же идиотов или подлецов рассчитана, простите, эта книга?!

Перед нами — первоисточник, опубликованный дневник Лидии Чуковской, её «Записки об Анне Ахматовой», где выверена каждая фраза, каждая дата, каждая деталь.

Что может Мансуров противопоставить этой очень неудобной, неприятной для Ивинской правде? Только её клеветнические измышления, поддержанные её родственниками. Причём появились они в печати лишь после смерти Чуковской и Надеждиной, когда не осталось свидетелей, что могли бы опровергнуть эту наглую ложь.

Б. Мансуров:

«Первое издание записок Чуковской об Анне Ахматовой вышло за рубежом в 1980 году в издательстве ИМКА-ПРЕСС. В нашем разговоре Митя (сын Ивинской — Н.К.) так комментировал отношения Лидии и Ольги Ивинской:
— С 1949 года, как пишет сама Чуковская, она прекратила все контакты с мамой. С 1953-го, как и раньше, Чуковская могла сама с удовольствием помогать Надеждиной, что, видимо, она успешно и делала».

Что значит «могла сама»? А раньше что, помогала «не сама»? Ивинская, что ли, «помогала» помогать? А ведь могла бы, чтобы загладить вину перед обворованным ею человеком, если б была хоть капля совести. Но куда там.

«Мама с мая 1953 года из-за отсутствия московской прописки жила в Измалкове рядом с Пастернаком и не могла ездить в Москву. С 1954-го беременная Ивинская не могла отправлять никаких посылок. О таком бесчеловечном поступке Ольги по отношению к заключенной Чуковская должна была сама известить своего кумира Пастернака (мол, с кем связался), чтобы спасти поэта от авантюристки. Лидия приходила к Пастернаку неоднократно со своими стихами и по другим поводам, но никогда не говорила ему о коварстве Ивинской».
«Просвещенный читатель, узнав, что женщина не хочет спасти дорогого ей человека от пут «воровки и лгуньи», несомненно, решит, что такая женщина либо «без ума влюблена» в дорогого человека, либо его за проступки «не уважает и люто ненавидит». Ну не хочет Лидия спасти сверхдорогого ей поэта Бориса Пастернака от пут «лживой воровки»,  и все тут! Видимо, не зря в народе говорят: «От любви до ненависти – один шаг»!»

Как ловко Мансуров переводит «стрелки» - не Ивинская виновата, что воровала, а Чуковская, что не донесла об этом Пастернаку. Но ведь та ясно объясняет своё молчание: БП всё равно «поверит не ей, а тому, что наврёт ему Ольга». Как-то не вяжется это презрительное интеллигентное молчание с логикой интриганки-клеветницы, какой пытаются выставить Чуковскую Ивинская  со-товарищи, действуя  по принципу «лучшая оборона — наступление».

Иван Толстой:

«К удивлению Чуковской, Надежда Адольф вскоре простила Ивинскую и на много лет сохранила к ней дружеские чувства. И это, по существу, то немногое, что может привести Ирина Емельянова в оправдание матери. Хотя в чем, собственно говоря, здесь оправдание? В том, что обманутая простила обманщицу? Так ведь это великодушие Надежды Августиновны...»

Простила — да, ещё на той очной ставке, о которой пишет Л. Чуковская. Но то, что Надеждина «на много лет сохранила к ней дружеские чувства» - известно лишь со слов Ивинской и её клана. Доказательств этому нет. Толстой поверил, мне что-то не верится. «Единожды солгавший, кто тебе поверит?»

«...великодушие Надежды Августиновны...» А может быть, это прощение — если таковое было - результат ловких манипуляций и интриг Ольги, которая могла что-то наплести жертве о Чуковской и внушить ей несуществующее, как уже делала не раз (взять хоть ту же историю с Улановской, которой она лживо обещала вернуть украденное долгие годы, жалуясь на своё бедственное положение, и делала это так убедительно , что та верила). Артистизм и лицедейство были в крови Ольги Всеволодовны, стоит хотя бы вспомнить историю с измазыванием себя сажей для изображения трупных пятен, когда она с целью шантажа разыгрывала из себя смертельно больную, о чём рассказывает в своих воспоминаниях Зинаида Нейгауз.

А вот теперь — самая наглая, самая вопиющая ложь в этой книге.

Окончание здесь