170 лет назад, в конце января (по новому стилю — в начале февраля) 1837 года, «солнце русской поэзии» Александр Пушкин был смертельно ранен на дуэли с бароном Жоржем Дантесом. Эту дуэль и смерть в советской исторической науке принято было объяснять личной ненавистью к поэту Николая I, который якобы и устроил травлю Пушкина придворными кругами. Дескать, Александр Сергеевич пострадал за то, что хотя внешне и примирился с царизмом, но в душе остался верен союзу с декабристами, своим демократическим и антимонархическим убеждениям. А в действительности — был ли поэт лоялен к государю?

Автор: Александр Вайс

«Я ни к какому тайному обществу не принадлежал…»

СПУСТЯ месяц с небольшим после потрясшего Петербург и всю Россию военного мятежа (а именно так с точки зрения права и морали выглядит антиниколаевское выступление войск, выведенных дворянскими революционерами на Сенатскую площадь), 20 января 1826 года Пушкин из Михайловского пишет одному из своих ближайших друзей В. А. Жуковскому: «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел… Покойный император (Александр I. — Авт.), сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии…»

Далее в письме содержался намек, похожий на деликатную, ненавязчивую просьбу об участии (учитывая положение Жуковского, которому доверили воспитание наследника престола Александра Николаевича): «Кажется, можно сказать царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»

Поэта явно тяготит пребывание на юге в качестве высланного из столицы. Но он испытывает и некое неявное чувство вины, скрытые угрызения совести, вызванные острым переживанием, не оказался ли сам в роли подстрекателя к антимонархическому выступлению. «Конечно, я ни в чем не замешан, — пишет Александр Сергеевич в феврале того же года другу лицейской юности, издателю альманаха «Северные цветы» А. А. Дельвигу, — и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в том легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне; образ мыслей моих известен. …Но никогда я не проповедовал ни возмущения, ни революции — напротив…»

Чтобы сразу расставить точки над «i» и закрыть тему «благородства» декабристов, сошлемся на исторический факт, фигурирующий в материалах следствия по делу о заговоре, о котором советская наука предпочитала помалкивать. Дело в том, что члены тайных обществ еще до событий 14 декабря шесть раз подготавливали покушение на императора: в 1816 году — на Царскосельской дороге, в 1817-м — в Москве, в 1823-м — возле Бобруйска, в 1824-м — в Петербурге, в 1825-м — в лагере при Лещине, а затем в Василькове. Это не вымысел современных историков. Так, в бумагах гвардейца-кавалергарда Михаила Лунина (перешедшего из православия в католичество и одного из создателей Союза спасения) нашлись доказательства, что государя Александра Павловича в 1817 году замышляли убить с особым кощунством — во время богослужения в Успенском соборе Кремля. Знай Пушкин об этих зловещих планах, он, безусловно, со свойственной ему импульсивностью порвал бы любые отношения с заговорщиками, готовившими цареубийство.

Беда была в том, что Александр Сергеевич в силу своего воспитания поначалу принимал этих дворян за людей, мечтавших о благе Отечества… После драмы на Сенатской площади он осознает и свои заблуждения, и двусмысленность положения, в котором оказался по юношеской наивности.

Это ясно выражено в письме поэта П. А. Вяземскому от 10 июля 1826 года: «Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией (имеется в виду созданный по распоряжению Николая I Следственный комитет по делу о злоумышленных тайных обществах, 29 мая 1826 года преобразованный в Следственную комиссию. — Авт.), то я бы, конечно, оправдался…» Немного раньше, 7 марта, Пушкин писал Жуковскому: «Вступление на престол Государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу».

Прислушавшись к советам Василия Андреевича и других искренних друзей, 11 мая 1826 года «10-го класса Александр Пушкин» (такова была подпись под документом) подает прошение на высочайшее имя: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

«Та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы и сумасшедшие, невозможна…»

И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, хотя, как известно, в бытность свою на юге Пушкин встречался с вождями декабристов: с Раевским, Пестелем, Волконским, никто из них (как бы на этом ни настаивали советские литературоведы) отнюдь не стал его другом. Поэт быстро разочаровался и в политическом радикализме. По свидетельству близкого ему в те годы армейского офицера Ивана Липранди, «Пушкин отнесся отрицательно к Пестелю, находя, что властность Пестеля граничит с жестокостью».

Тем не менее, беседуя 8 сентября 1826 года в московском Чудовом монастыре с Николаем I, Александр Сергеевич на вопрос государя, принял бы он участие в восстании декабристов, если бы был в Петербурге, без всяких околичностей сознался: «Да, принял бы». Самая подробная запись доверительной беседы между поэтом и царем принадлежит польскому графу Струтынскому. Она была сделана со слов Пушкина и впервые опубликована в Кракове в 1873 году. В 1937 году, в столетнюю годовщину смерти поэта, ее перепечатал польский журнал «Литературные ведомости». Если принять эту беседу за подлинную (а скорее всего, так и было) — домыслы об антимонархических настроениях поэта рушатся как карточный домик.

Потому что, признав ошибки юности, Александр Сергеевич как на духу рассказал и об их причинах. «Молодость — это горячка, безумие, напасть, — пылко говорил царю Пушкин. — Ее побуждения обычно бывают благородны, в нравственном смысле даже возвышенны, но чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине… Крайние теории абсолютной свободы, не признающей над собою ничего ни на земле, ни на небе; индивидуализм, не считавшийся с устоями, традициями, обычаями, с семьей, народом и государством; отрицание всякой веры в загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов и догматов — все это наполнило мою голову каким-то сияющим и соблазнительным хаосом снов, миражей, идеалов, среди которых мой разум терялся и порождал во мне глупые намерения… Мне казалось, что подчинение закону есть унижение, всякая власть — насилие, каждый монарх — угнетатель, тиран своей страны, и что не только можно, но и похвально покушаться на него словом и делом… Но всему своя пора и свой срок. Время изменило лихорадочный бред молодости. Все ребяческое слетело прочь… Сердце заговорило с умом словами Небесного откровения, и послушный спасительному призыву ум вдруг опомнился, успокоился, усмирился; и когда я осмотрелся кругом, когда внимательнее, глубже вникнул в видимое, — я понял, что казавшееся доныне правдой было ложью, чтимое — заблуждением, а цели, которые я себе ставил, грозили преступлением, падением, позором! Я понял, что абсолютная свобода, не ограниченная никаким божеским законом, никакими общественными устоями, та свобода, о которой мечтают и краснобайствуют молокососы или сумасшедшие, невозможна, а если бы была возможна, то была бы гибельна как для личности, так и для общества; что без законной власти, блюдущей общую жизнь народа, не было бы ни родины, ни государства, ни его политической мощи, ни исторической славы, ни развития; что в такой стране, как Россия, где разнородность государственных элементов, огромность пространства и темнота народной (да и дворянской!) массы требуют мощного направляющего воздействия, — в такой стране власть должна быть объединяющей, гармонизирующей, воспитывающей и долго еще должна оставаться диктатуриальной или самодержавной, потому что иначе она не будет чтимой и устрашающей… чтобы в ней видели всемогущество, полученное от Бога, чтобы в ней слышали глас самого Бога…»

«Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски прекрасного…»

ПОДЫТОЖИВАЯ свои впечатления от этой встречи с монархом, поэт счел возможным изложить свои впечатления в самых возвышенных выражениях: «Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно. «Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин, это нехорошо! Так быть не должно». Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи…»

«Его я просто полюбил…»

КОГДА известие о примирении Александра Сергеевича с высшей властью разошлось по стране, А. Ф. Воейков сочинил на него язвительную эпиграмму:

«Я прежде вольность проповедал,

Царей с народом звал на суд,

Но только царских щей отведал,

И стал придворный лизоблюд».

Пушкин ответил клеветнику прямо и незлобиво:

«Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждами, трудами».

Дав монарху слово чести навсегда оставаться лояльным к высшей власти, Пушкин остался верен ему до смертного одра.

http://www.peoples.ru/art/literature/poetry/contemporary/pushkin/history3.html

***********************************