журнал Наука и религия
Номер 2012 - 12
И на Старой Смоленской дороге повстречали незваных гостей. В. В. ВЕРЕЩАГИН

На первый взгляд, у Верещагина всё ясно: сейчас наши победят. В этот раз действительно, да. Но бывало и иначе. Художник написал картину-продолжение, показывающую жестокую правду войны…
__________________________________________________________________________________


ГОД РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ




Представляем вашему вниманию заключительный фрагмент книги В. В. ВЕРЕЩАГИНА «Наполеон I в России», с которой мы вас знакомим в нынешнем году, посвящённом отечественной истории. Речь пойдет о крестьянском партизанском движении, сыгравшем огромную роль в изгнании неприятеля. Большинство читателей наверняка знают картину Верещагина «Не замай! – Дай подойти!». На картине изображен крестьянский отряд, устроивший французам засаду. А что значит «не замай»? Согласно «Толковому словарю живого великорусского языка» В.И.Даля, это означает «не трогай, не задевай, оставь в покое: его не замай, а то драться полезет». И в этом названии кроется тайный смысл. На первый взгляд, у Верещагина всё ясно: сейчас наши победят. В этот раз действительно, да. Но бывало и иначе. Художник написал картину-продолжение, показывающую жестокую правду войны…




И на Старой Смоленской дороге
повстречали незваных гостей


С ружьём и крестом

Семён Архипович был старостой в одной из деревень Смоленской губернии Красненского уезда; деревня эта находилась верстах в сорока от Большой Смоленской дороги.

Не замай! -Дай подойти. Верещагин

<…> У старосты, как и у других крестьян, чесались руки на незваных гостей, но они опасались убивать их, потому что неприятель распускал слух, будто занятые местности Смоленской губернии никогда более не будут принадлежать России, а крестьяне – своим господам. Это настолько поколебало умы в окрестности, что находились охотники помогать неприятелю, отыскивать спрятанные фураж и имущество, а местами толпы крестьян пропускались даже на грабёж помещичьих домов. В народе говорили о том, что, по приказу и благословению Московского первосвященного, духовенство уже начало поминать в церквах на обедне вместо царя Александра I императора Наполеона I. Смута настолько вошла в умы, что в некоторых местах французов встречали с хлебом-солью… <…>
Скоро, однако, с разных сторон стали приходить сведения о том, что французы истребляют всё, что попадётся под руку; останавливаются среди полей, мнут и уничтожают жатву, а над жителями совершают неслыханные злодейства; женщин, которые не успевают бежать, насилуют: по всему пути валяются не только зарезанные крестьяне, но и поруганные девушки, дети! Пошёл слух, что церкви обращают в казармы, магазины, конюшни и бойни, что со святых икон сдирают серебряные оклады и потом выбрасывают их на улицу; колют образа на дрова, а также употребляют их и святые престолы вместо столов и скамеек. Издеваются всячески над святыми сосудами и церковными облачениями: из первых пьют вино, а вторые надевают на себя… В достоверности этих известий нельзя было сомневаться, а потому они вызвали большое озлобление между крестьянами и сразу пресекли попытки наиболее вольнодумных между ними, начавших было толковать о том, что «надо выждать, посмотреть, что будет, что, может, Наполеон и вправду освободит их»… В той же деревне один из крестьян, вырвавшийся из Москвы, откуда он вначале не успел выйти, рассказывал, добравшись до дома, будто в Москве своевольство неприятельских солдат так велико, что его и начальство не может сдержать: пьянствуют, грабят и убивают; в Кремле, в алтаре Архангельского собора будто бы кухня; в Успенском – лошади; наглостей и ругательств, чинимых в церквах, и описать невозможно… будто бы изрубили двух священников в Андроньевском монастыре. У Красных ворот он сам видел мишень, устроенную из образов, для стрельбы в цель. Из Вознесенского монастыря взяли священническую ризу и брачный венец, надели их на учёного медведя и заставили его плясать… Жителей будто бы всячески истязают: так, многие видели князей Волконского, Лопухина, Голицына, не успевших уехать и которых французы заставили таскать на плечах кули, крича на них: «алло, алло!» (allons, allons! – то есть «пошёл, пошёл!». – Ред.)
На пути от Москвы он слышал о том, что народ сам начинает расправляться с небольшими партиями неприятеля; что крестьяне ездят на Бородинское поле сражения, собирают там ружья, сабли и прочее оружие и ими убивают французов, попадающихся в руки, на дорогах, в лесах и по деревням.
Семён Архипович собрал мир, и в присутствии батюшки было решено осведомиться у начальства, не будет ли ответа за убийство супостатов; коли нет – так собраться отрядом и промышлять против врага, сколько Бог поможет.
Сомнение их очень скоро было разрешено казацким офицером из партии Фигнера*, пробиравшимся мимо их деревни с несколькими людьми для разведок под Москву: он осведомил крестьян, что убийство неприятелей не только не будет поставлено в вину, но что ещё сочтётся в заслугу и даже наградится. В том, что враг будет скоро изгнан, нельзя было и сомневаться, так как Кутузов уже держал его в Москве, как в ловушке… Быстро составился отряд партизанов‑крестьян, и начальство над ними было вверено старосте Семёну.
Крайностей Семён Архипович не одобрял и без надобности не убивал неприятеля, а отправлял по начальству в уезд. Жалостливый к обезоруженным врагам, староста был неумолим относительно тех малодушных из своих, что пробовали завязывать выгодные сношения с французами: некоторые крестьяне, добровольно продавшие неприятелю хлеб, были расстреляны по приговору мира и с утверждения священника.
Партизаны были вооружены не одинаково: имелись флинты начала прошлого столетия (то есть кремнёвые ружья времён Петра I. – Ред.) и хорошие французские ружья, взятые от убитых и пленных; у многих были тесаки и вся амуниция, отнятая у французов, у других только пики или палки с прибитыми к ним косами.
Нередко с партиею ходил сам старый батюшка, когда в подряснике, а когда, при морозах, в полушубке, и всегда с крестом в руках, что придавало народу смелость и уверенность.
Отставной солдат, находившийся в партии старосты Семёна, располагал обыкновенно на возвышенных местах караулы, которые давали знать о приближении неприятеля: ударяли в набат, и крестьяне конные и пешие бросались к сборному пункту.
Между наиболее деятельными и храбрыми партизанами был дьячок, всюду поспевавший верхом на своей шустрой лошадёнке; нельзя было приблизиться ночью к деревне без того, чтобы он не задержал, не допросил и не осмотрел – и это несмотря на то, что дьячок был крив на один глаз; впрочем, на лошади, с французской саблей через плечо и драгунским ружьём наперевес, он смотрел внушительно.
Ещё отличался беззаветною храбростью Федька, немолодой уже рыжий мужик, простоватый, лезший во всякую опасность.
Всего-навсего партия старосты Семёна, действовавшая в числе нескольких сот человек, отправила на тот свет более 1500 да взяла в плен и сдала начальству около 2000 человек неприятеля.

Сердитый толстяк

Когда французы пошли из Москвы назад, люди и лошади их так голодали, что неприятельские фуражиры стали заезжать далеко в сторону, часто большими партиями, иногда с пушками.
Семёнова деревня стояла почти пустая, и только по праздникам народ, выходя из лесных трущоб, пробирался к ограбленной церкви для богослужения.
Однажды ударили в набат утром, как раз в воскресенье, когда староста со своими выходил от обедни. Едва успел он, крикнувши, чтобы собирались живее, добежать до дому и, схвативши свою старую флинту, выскочить на улицу, как налетели на него конные люди – французские гусары. Старик и сам не помнил, хотел он только выстрелить или вправду выстрелил, как его смяли, стоптали и избили до полусмерти. Очнулся он только, когда стали крутить назад руки его же кушаком – так крепко перетянули, что старые кости затрещали! У одного из вязавших его была кровь на щеке: «Не я ли его так попотчевал? – мелькнуло в уме Семёна Архиповича, – ишь, как он около меня старается». Француз и вправду был особенно сердит на старика и стянул его, упершись коленом, как лошадь в хомут, злобно ворча: «Attends tu vas voir!» (Ну, погоди у меня!).
Ничего не понимал Семён Архипович – очень уж был избит, кости ныли, в голове трещало; как в тумане он видел, что с ним вместе захватили ещё трёх крестьян: рыжего Федьку, который так часто отправлял неприятелей на тот свет, Григория Толкачёва, что спасся из Москвы, и, должно быть, крепко помятого, потому что он что-то охал, стонал, да хромого Еремея, бывшего у них кузнецом и слесарем и на весь отряд точившего сабли и пики.
Когда потащили, погнали связанных молодцов, старик шёл бойко, исправнее всех; Федька тоже не отставал – где бегом, где вприпрыжку, так что им меньше доставалось ударов палашами. Но хромому Еремею приходилось плохо: он часто спотыкался, падал и так как со связанными руками не мог подыматься, то каждый раз был угощаем пинками, оплеухами, палашами и прикладами. Голова его уже во многих местах была разбита, и он оставлял за собою по снегу следы крови. Ещё хуже было Грише Толкачёву: этого крепкого, здорового мужчину так отбарабанили ещё при поимке, что он шёл с помутившимися глазами, шатаясь, словно пьяный. Когда, весь избитый, окровавленный от поощрительных ударов, он стал отставать, французы перекинулись между собою несколькими словами – один из них приложил ему карабин к уху и спустил курок…
Семён Архипович с товарищами и оглянуться не посмел; они только догадались, в чём дело.
Должно быть, вёрст тридцать, коли не все сорок, прошли они и стали подходить к Большой Московской дороге, по которой тянулось видимо-невидимо неприятеля, укутанного кто во что попало, и с оружием, и без оружия, и пешего, и конного. Одеты были и в женские юбки, и в кацавейки, ноги завёрнуты в тряпьё и всякую рвань, лица грязные, закоптелые, опухшие. Пушек, повозок, карет и всякой всячины конца нет, а шум, гам – и не приведи Бог! Видит Семён Архипович, что гнавшие их солдаты остановились перед кучкою каких-то людей, чисто одетых, закутанных в меха, должно быть, начальников, стоявших в стороне от дороги, кругом костра: греются и о чём-то разговаривают.
Впереди, широко расставивши ноги, в зелёном бархатном кафтане на соболях стоял невысокого роста толстый человек со звездой на груди, видимо, чем-то недовольный. «Уж не он ли?» – мелькнуло в голове старосты.
Один из солдат, тот самый, что был ранен в щёку, соскочил с лошади, подошёл к маленькому человеку и, приложивши руку к козырьку, доложил ему. Тут Семён струхнул, опустил голову, закрыл глаза и стал творить молитву… Недоброе предчувствие так сильно охватило его, что выжало слезу, застывшую на щеке…
А Федька, хоть тоже понимавший, что дело идёт об их жизни или смерти, не утерпел, пытливо уставился в маленького человека, рассуждая про себя: «Смотри ты какой, на ногте можно пришибить, а какой прыткий, да и сердитый же, братцы вы мои – туча тучей!»
Маленький человек повернул к гусару своё невесёлое, усталое лицо и только спросил: «Armes a la main?» (С оружием в руках?). «Все с оружием в руках», – отвечал гусар. «Расстрелять!» – хладнокровно произнёс пузатый человечек и стал опять разговаривать с господами в шубах.

С оружием в руках- растрелять. Верещагин

Семён Архипович опомнился и поднял голову, когда его встряхнули и заставили подняться с колен. Видит, что все засуетились: толстому человеку подали карету, он сел в неё вместе с другим начальником в русской казацкой бурке с перьями на шапке и поехал; за ним тронулись и остальные, кто в каретах, кто верхом.
«Он самый и есть!» – мелькнуло в мыслях у Семёна Архиповича, а Федька даже не утерпел, шепнул товарищам: «Он, братцы, самый он и есть!..»
Как только начальство разъехалось, расправа произошла быстро: к тем же самым деревьям, около которых грелось французское начальство, привязали молодцов и без всяких формальностей приложили каждому по карабину к голове.
Семён Архипович свалился как сноп, а Федька рыжий хрипел и барахтался, так что его пришлось приканчивать…
Одежду с них сняли ещё раньше, и суконный праздничный кафтан старосты достался как раз тому гусару, которого он угостил рублёным свинцом из флинты; полушубки Федьки и Еремея достались двум другим солдатам; тулупы эти были с насекомыми, но такие тёплые, что помогли обладателям их дотянуться до самой Березины.

Сын за отца…

Старший сын старосты Семёна Архиповича служил в одном из гренадёрских полков. Старик мог бы избавить своих ребят от рекрутчины, но, не желая отстать от господ, почти поголовно рвавшихся на войну, представил одного из молодцов в солдаты. Другой сын жил в лесу, где вместе с бабами берёг вывезенное имущество, в наскоро вырытых землянках, за древесными засеками. Младший парень вместе с отцом ходил на поиски неприятеля.
Сын не знал ничего о беде, стрясшейся над его стариком, хотя слышал, что тот не на шутку воюет не только с отсталыми и мародёрами, но и с малочисленными колоннами фуражиров; будучи теперь вблизи от родных мест, он постоянно ожидал встречи если не с самим стариком, то хоть с кем-нибудь из своих.
<…> Главнокомандующий и генералы в приказах рекомендовали солдатам человеколюбие и милосердие. Помимо этого, в самых сердцах солдат невольно поднималась жалость к жертвам таких небывалых бед, и они часто отпаивали, откармливали и отогревали у своих костров ослабевших, бродивших как тени неприятельских солдат.
Скоро, однако, чувству милосердия Ивана предстало испытание: на снегу, около дороги они нашли расстрелянных троих крестьян, из которых один был уже старый. Ивану достаточно было взглянуть на них, чтобы признать в старике своего отца, а в двух других – односельчан. Они валялись запорошенные снегом с ранами в груди и на головах. Долго горевать было некогда, так как войска двигались: наскоро вырыли в мёрзлой земле могилу и схоронили в ней всех троих. С этих пор Иван стал меньше жалеть врага и на другой день при атаке колонн Нея, когда Милорадович, подскакав к их полку, сказал, указывая на французов: «Ребята! Видите их: дарю вам всех!» – бросился с товарищами по глубокому снегу и жестоко отомстил за смерть своего старика.
Побывавши после на родине, он рассказал в родной деревне, как нашёл «старого» с товарищами, с простреленными грудями и головами, с объеденными собаками конечностями; всем миром была отслужена по убиенным панихида, и флинта покойного старосты вместе с несколькими другими трофеями была повешена в церковь. Побрезговали ли французы этою флинтою или забыли её, только по уходе их её подняли с места свалки, и она долго служила предметом любопытства не только для окрестных крестьян, но и господ начальников, желавших взглянуть на неё, как на живой памятник славных деяний покойного старосты.
О мученической кончине Семёна Архипова и его подвигах сложилась даже целая легенда: нашлись видевшие своими глазами, как покойник положил множество народа, прежде чем попался в плен, а внуки уже не стесняясь рассказывали, что старый герой едва успевал «заряжать да палить» – сколько он положил неприятеля, того и не сосчитать!..


* Фигнер Александр Самойлович (1787–1813) – офицер Русской армии, руководитель партизанского отряда, прославившийся смелыми действиями в 1812– 1813 годах. Прототип Долохова в «Войне и мире» Л. Н. Толстого.

В штыки! Ура ! Ура !
[more/]