Русский бас и командор Почётного легиона ФЁДОР ИВАНОВИЧ ШАЛЯПИН тоже не хотел умирать в потёмках, тем более в весёлом Париже: «Где я?.. — бредил он. — В русском театре?.. Почему в этом театре так темно?.. Скажите им зажечь свет! Чтобы петь, нужно дышать, а нет дыхания...» По другим источникам, он сказал: «Дайте мне воды — горло пересохло. Мне надо петь, публика ждёт...» Потом «иль бассо» взял за руку жену, стоявшую у изголовья его кровати в доме №22 по авеню д'Эйло, и сказал: «За что я должен так страдать?.. Маша, я пропадаю...» Правда, по словам его сына, Фёдора, последнее, что Марья Валентиновна услышала от мужа, было доверительное: «Кушайте меньше». Похоронили Шаляпина на парижском кладбище «Батиньоль», где он присмотрел и купил участок для своей семьи: «Пока нельзя лечь в родную землю, будем лежать здесь все вместе».

А наш прославленный баснописец ИВАН АНДРЕЕВИЧ КРЫЛОВ, известный не только своими сатирами и богатырским здоровьем, но и неумеренностью в еде, умер от рокового несварения желудка, — он объелся протёртой каши из рябчиков с маслом. «Я, братец Яков Иванович, — говорил он генерал-майору Ростовцеву, оказавшемуся возле его смертного одра, — вообразил, видно, что протёртая каша вроде как сушёная, да и наклал её себе свыше меры». Он велел перенести себя в кресла, но почувствовал удушье и, сказав: «Тяжко мне!» — пожелал снова лечь в постелю, в доме купца Блинова, на Васильевском острове, по 1-й линии. Там «сонный гений» и помер. Утром следующего дня около тысячи особ получили от патриарха русской литературы загробный подарок — книгу басен в траурной обёртке с дарственной надписью на заглавном листе: «Приношение. На память об Иване Андреевиче. По его желанию. Санкт-Петербург, 1844, 9 ноября ... 8-го утром». И многих это навело на мысль, что Крылов заранее назначил день и час своей кончины, даже с точностью до одной минуты.

Но то гурманы: всё подавай им рябчиков, сыру пармезану да пирога с грибами. А вот великий русский борец ИВАН МАКСИМОВИЧ ПОДДУБНЫЙ, не проигравший ни одного чемпионата мира, в своём предсмертном письме к тогдашнему вице-премьеру Советского Союза Клименту Ворошилову просил: «...прикрепите меня к столовой какой-нибудь воинской части, чтобы я мог хоть раз в день поесть горячего... Вы же сами называпи меня «национальным героем»...» На этом карандаш у нищенствующего запорожского казака сломался, он схватился за сердце... Жизнь кончилась. Говорят, до сих пор на счетах Поддубного в банках Франции и США остаются огромные деньги, вырученные борцом за выступления на аренах цирков.

Как всегда, рано утром 30 мая поэт БОРИС ЛЕОНИДОВИЧ ПАСТЕРНАК попросил жену: «Причеши меня», — и долго капризничал: Зинаиде Николаевне не удалось, видите ли, как следует, выложить ему пробор. Когда пришёл врач переливать кровь, Нобелевский лауреат, автор нашумевшего романа «Доктор Живаго», похвастал перед ним: «Во время войны я сам был донором». Небрежно вынутый из вены шприц забрызгал кровью постельное бельё и халат врача. «Почему это я весь в крови? — удивился поэт и после короткой паузы театрально воскликнул: — Кровавая картина!» Потом пожаловался: «Что-то глохну. И какой-то туман перед глазами. Но ведь это пройдёт?» Нет, не прошло. И тогда он сказал жене: «Прости». И после короткой паузы добавил: «Рад!»

«Михаила, подай мне гребёнку», — тихим шёпотом позвал слугу ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ МЕНДЕЛЕЕВ, великий русский химик. Сам расчесал себе волосы и бороду и приказал Михаиле: «Теперь надень на меня очки». А когда тот замешкался, властный старец сказал: «Ты, кажется, собираешься меня не слушаться?» Но тут его стал бить мучительный кашель, а в минуту затишья он вдруг явственно сказал подсевшей к нему на постель младшей дочери Маше: «Надоело жить. Хочется умереть». В два часа ночи он ненадолго проснулся и, когда дежурившая в его спальне сестра предложила ему стакан молока, твёрдо сказал: «Не надо». И это были последние слова в жизни великого учёного, первооткрывателя Периодического закона химических элементов, одного из основных законов естествознания.

«Я продрог. Достань мне через камердинера рюмку водки», — попросил адъютанта Кожухова генерал-фельдмаршал МИХАИЛ ИЛЛАРИОНОВИЧ КУТУЗОВ. Он сильно простудился во французском походе и слёг в тихом силезском городке Бунцлау. У него открылась нервическая горячка. Полководцу отвели лучший в городе двухэтажный дом на пересечении Замковой улицы с улицей Николаи. И здесь, в маленькой угловой комнате верхнего этажа, его проведал император Александр Первый, неприязненно к нему относившийся. И, как гласит легенда, впрочем, неосновательная, император попросил у своего главнокомандующего прощения. Тяжёлая слеза скатилась из единственного глаза Кутузова, и он ответил: «Благодарю...» А когда Александр ушёл, то добавил: «Я, Ваше Величество, прощаю, но простит ли Россия?» Потом спросил Кожухова: «Какое сегодня число?» — «Одиннадцатое апреля 1813 года, Ваша светлость», — ответил адъютант. В этот день суждено было великому полководцу отойти в вечность. Отечественная война закончилась. Начался заграничный поход. Кутузову делать больше было нечего. «Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер».

«А я, знаете, доктор, всё музыку слышу... Всегда музыку, церковные хоры», — радостно говорил врачу Николаевского военного госпиталя, что возле Смольного института в Петербурге, МОДЕСТ ПЕТРОВИЧ МУСОРГСКИЙ. Сюда композитора определили товарищи по полку на казённый кошт; здесь спившегося автора «Бориса Годунова» и «Хованщины» лечили не то от белой горячки, не то от падучей, не то от сердечной болезни; и здесь же Илья Репин написал — в четыре сеанса и за неделю до смерти композитора! — знаменитый его портрет. «Какая простая, бедная, святая музыка, — продолжал смертельно больной Мусоргский, лёжа на лазаретной койке под жёстким солдатским одеялом, в халате с чужого, хотя и генеральского, плеча. — Я, доктор, всё понял... Не оркестровки, не Берлиоз... А вот какую музыку надо на земле слышать... Я услышал, Господи, музыку Твою... Господи, я услышал...»
И умер Мусоргский в день своего рождения, в пятом часу тёплого мартовского утра, едва светало, «в радостном и быстром бреду», на 42-м году жизни, от паралича сердца, на жёсткой солдатской койке, за невысокой серой ширмой. Последними его словами были: «Всё кончено... Ах, я несчастный!..» Накануне его навестил брат Филарет, с которым он был в ссоре много лет, и тот оставил деньги. «...За спиной у госпитального начальства Мусоргский раздобывает себе спиртное и пьёт до бесчувствия, что и приводит к катастрофе».

«Кто это, кто это играет? Я слышу музыку, — ревниво спросил жену великий композитор и исполнитель СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ РАХМАНИНОВ. - Почему они не перестанут?» — «Бог с тобою, Серёжа, — отвечала Наталья Александровна, — никто здесь не играет». И он проговорил со слабой улыбкой: «Ах да!.. Правда, ведь это у меня в голове...» И в беспамятстве двигал руками и шевелил пальцами, словно бы по клавиатуре рояля. Рахманинов умирал от меланомы, редкой и молниеносной формы рака. Умирал на чужбине, в Беверли-Хиллс, на окраине Лос-Анджелеса. Наконец, подняв руку над головой, он сказал: «Странно, я чувствую, точно моя аура отделяется от головы». Взгляд его обошёл комнату, замер мимолётно на букете красных роз в майоликовой вазе, преподнесённом ему на днях незнакомкой. Потом ресницы медленно опустились. У него было замечательно покойное и хорошее выражение лица.

В свой последний день ФЁДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ попросил жену прочесть только что принесённые корректуры «Дневника писателя» и поправить их. Потом просил читать газеты. Когда за окном стемнело, он сказал ей: «Зажги свечу, Аня, и принеси мне Евангелие». Наудачу открыв заветное, «каторжное» издание Библии, которое было с Достоевским в сибирской ссылке, жена прочитала верхние строки из Евангелия от Матфея: «...Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду». «Ты слышишь, — «не удерживай», — значит, я умру, — сказал Достоевский жене, закрыл книгу и закрыл глаза. Потом пробормотал: Бедная... дорогая... с чем я тебя оставляю... бедная, как тяжело будет жить! Зови детей». В шесть с половиной часов случилось последнее кровотечение, за которым последовали беспамятство и агония, а в 8 часов 38 минут великого русского писателя не стало.

Генерал-фельдмаршал, третий российский генералиссимус, князь АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ИТАЛИЙСКИЙ, граф СУВОРОВ-РЫМНИКСКИЙ, и на смертном одре был полон огня, бредил войной, последней кампанией: «Генуя!.. Сражение!.. Вперёд!» — рвался он в бой. Потом добавил: «Долго гонялся я за славою — всё мечта. Покой души у престола Всевышнего». Долго молчал, закрыв глаза, почти не дыша, — нелегко брала его смерть. Наконец словно окончательно подвёл итоги своих ратных трудов: «Как раб умираю — за отечество». И вновь последовал боевой бред, военные грёзы: «За мной, вперёд!.. Бей!.. Коли!.. Ура!.. Победа!..» Павел Первый с небольшой свитой встречал похоронную процессию на углу Невского проспекта и Большой Садовой улицы. Когда гроб с телом полководца проносили мимо императора, он снял шляпу и несколько раз произнёс одно лишь слово: «Жаль, жаль, жаль...»

И писатель МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ попросил жену подать ему в постель прославивший его роман «Мастер и Маргарита». Сначала Елена Сергеевна, ставшая прообразом Маргариты, никак не могла понять бессвязных слов мужа и всё переспрашивала: «Что тебе дать? Лекарство? Воды? Лимонный сок?» Наконец до неё дошло: «Мастер и Маргарита»? И он обрадованно закивал головой и вдруг внятно произнёс: «Чтобы знали, чтобы знали... — И добавил через мгновение: — Ты для меня всё... Ты мне заменяешь весь мир... Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя! Вчера я видел сон: мы с тобой на земном шаре...» Последним его словом было: «Свет!..» Зажгли лампу. Лицо приняло спокойное и величественное выражение. И тут в притихшей квартире затрезвонил телефон: «Говорят из секретариата товарища Сталина. Правда, что умер товарищ Булгаков?» — «Да, он умер». И трубку в секретариате товарища Сталина повесили.

АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ был и при смерти краток и точен, как при жизни: «Ich sterbe...» — сказал великий русский писатель доктору почему-то по-немецки. «Я умираю...» Наверное, потому что умирал он в неметчине, на модном тогда среди русских богачей немецком курорте Баденвейлер в Шварцвальде, недалеко от Швейцарии, и доктор был немец Шверер. Тот сделал ему укол камфары и попросил прислугу принести шампанское: по старой немецкой врачебной традиции, доктор, поставивший своему коллеге смертельный диагноз, угощает умирающего шампанским. Антон Павлович взял полный бокал, улыбнулся и сказал: «Давно я не пил шампанское». Выпил до дна, повернулся на левый бок и вскоре умолк навсегда... Было три часа ночи 2 июля 1904 года. И вдруг среди тишины и духоты этой ночи со страшным треском выскочила из горлышка недопитой бутылки шампанского пробка. А потом, по словам жены писателя Ольги Леонардовны, «страшную тишину нарушала только огромных размеров чёрная бабочка, которая мучительно билась о горящие ночные лампочки и металась по комнате».

Или русский флотоводец адмирал ПАВЕЛ СТЕПАНОВИЧ НАХИМОВ, командир Севастопольского порта, который возглавил оборону осаждённого Севастополя во время Крымской войны. Во вторник, 28 июня 1855 года, он осматривал Корниловский бастион на Малаховом кургане. Поднялся над бруствером редута, над мешками с землёй. Поднялся по грудь и в подзорную трубу стал осматривать ближайшую пушечную батарею французов. Живая мишень в золотых адмиральских эполетах с орлами, Нахимов был хорошо оттуда виден и хорошо узнаваем. Тотчас же совсем рядом, едва не зацепив его локоть, ударилась в стенку траншеи прицельная штуцерная пуля. Стрелял, несомненно, снайпер. «Они сегодня довольно метко стреляют...» — отметил Нахимов. Раздался другой одиночный выстрел, и другая прицельная штуцерная пуля ударила его в голову, «в левый бугор лобной кости на один дюйм выше левого глазного края». Адмирал упал навзничь. Упал молча, не вскрикнув. Было шесть часов пополудни. Говорили потом, что Нахимов искал смерти, и это похоже на правду.
Гибель боевых товарищей адмиралов Корнилова и Истомина, затопление Черноморского флота и предстоящее оставление Севастополя были для него трагедией столь тяжёлой, что собственная жизнь больше уже не имела ни смысла, ни значения, ни цены. Русский солдат близ Малахова кургана, в осаждённом Севастополе, страдая от смертельных ран, остановил верхового: «Постойте, ваше благородие! Я не помощи хочу просить, а важное дело есть!» Офицер склонился над умирающим. И услышал: «Скажите, ваше благородие, адмирал Нахимов не убит?» — «Нет, не убит». Солдат перекрестился: «Ну, слава Богу! Я могу теперь умереть спокойно». И умер. Как солдат.

По материалам Владимира Белякова,
продолжение следует...