Томное одесское лето, такое лето, которое может быть только в Одессе.

Окна нараспашку с ночи, потому что ночи такие же, как лето — томные, со звуками цикад и запахом акации, разбавленным запахами одесской кухни.

Одесская кухня начинает свой нелегкий труд в шесть утра и заканчивает за полночь.

На этой кухне решаются мировые и местные проблемы.

Обсуждается все — от того, как сыграл «Черноморец», до Суэцкого кризиса, и что брать с собой ТУДА, и что пропустят, и что это таки будет стоить.

Как пахнет одесская кухня, так это, скажу я вам, — отдельная тема.
О, эти запахи юга, неповторимые и такие родные.

Где еще так будет пахнуть семечковое масло, как в Одессе.

Если вы скажете, что это подсолнечное масло, то вы не из Одессы.

Как пахнут синенькие, запеченные на чугунной сковородке, и лук, пожаренный на настоящем гусином сале, заготовленном на зиму.

Боже, какие шкварки мажутся на этот кусок ржаного хлеба, и кто тогда знал за магазинную колбасу.

А тазик с салатом из помидоров, огурцов и всего того, чем богат Привоз, заправленный тем самым маслом.

Молодая картошечка, политая им же и просыпанная свежим укропчиком, а к ней — свежие котлетки из парной телятинки, потому как холодильники были редкостью, что удивительно, и все закупалось на Привозе или на Новом базаре ежедневно. И потому было наисвежайшее.

А штрудель, приготовленный из ничего, а это ничто было — из грецкого ореха, сушеного абрикоса, сливы и теста, замешанного на молоке и масле.

Эту песню можно продолжать бесконечно, но и тогда она не будет завершенной, потому как Одесса без покушать — не Одесса.

Роза Аркадьевна, крашеная блондинка неопределенных лет в сотню с гаком кило веса, в десять вечера жарит на примусе котлеты.

— Розочка, — спрашивает моя бабушка, — а что вы так поздно жарите?

— Екатерина Абрамовна, а вдруг завтра война, и я — голодная?

А как говорят на этой кухне! А что за язык у этих хозяек, чтоб они были здоровы!

С балкона второго этажа дома напротив тетя Аделя кричит моей бабушке:

— Катя, шо ты там ложишь до синеньких, шо мой Ленчик уже третий день не ест дома?

— Ой, Аделя, я тебя умоляю, ты же знаешь эту Цилю Островскую, что с угол Торговой и Канатной, ну — ту, от которой хромой Лейзер сразу после войны ушел к Мане Волобуевой, которая стоит у кино и торгует газировкой.

— Ну?

— Ну, так вот она сказала, штоб синенькие имели густой вкус, так их надо чуть полить уксусом.

— Хто?

— Тю, так Маня же и сказала.

— Шоб она подавилась, твоя Маня!

— Аделя, а что имеешь к Мане?

— Я?

— Нет, я.

— У меня таки уксус закончился, а Ленчик скоро придет, и шо я ему скажу? Шо у тети Кати синенькие вкуснее, чем у родной матери, по причине уксуса?

— Аделя, я тебе уксус налью, но ты помнишь, что ты еще не отдала мне два кило сахара, а Яше не вернула десять рублей за ту пару кур, что он взял для тебя в субботу на базаре.

— Катерина Абрамовна, вы еще вспомните, шо мой Наумчик, царствие ему небесное, кушал у вас компот в 39-м и чуть не подавился, или так не было?

— Аделя Израилевна, позволю себе заметить, что вы подлый человек и настоящая хайка, чтоб у вас рот замолчал.

Все, ссора навеки, и война объявлена по всем правилам дипломатического этикета.

Воюющие стороны разошлись в стороны для начала военных действий.

С балкона начинает работать тяжелая артиллерия.

— Люди, посмотрите на это нахальство!

— Мине имеют вспомнить за пару паршивых курей, которые сдохли до того, как их взял в руки этот резник — Сюля.

— Это мине вспоминают за сахар, когда у прошлом годе ее муж две недели просидел у моего телевизора за так, и я ему не мешала поесть, когда эта подлюка, его жена, уехала в Хмельник на свой родон.

Первый этаж не остается в долгу, и минометный обстрел пытается подавить огонь противника.

— Что, чтоб мой Яшенька — и хавал то, что твои поганые руки готовили, да он лучше подавится, но не будет есть с твоих рук.

— И вообще, я ему заготовила так, что можно было год, не то что две недели прокормить всю мишпуху.

. . . . . . . .

Война бы продолжалась еще долго, но на горизонте появляется тетя Фаня, которую не любил весь переулок за то, что после войны ей досталась самая лучшая комната в коммуналке всего с тремя соседями.

Ко всему еще тетя Фаня была туга на ухо, чрезвычайно скупа, сварлива не в меру, и ее муж, старый Зисер, вернулся с войны инвалидом, что позволило ему добиться единственной на весь переулок инвалидной мотоколяски, которой не завидовал только слепой, да и ко всему ее квартира через коридор примыкала к нашей.

— Катя, — совершенно миролюбиво обращается тетя Аделя к моей бабушке.

— Что, Аделя?

— Катя, ты шо не видишь, кто это там идет?

— Или! — восклицает моя бабушка.

За войну все забыли, потому как приближается общий враг.

— Фаня Моисеевна! — обращается бабушка к идущей соседке.

Та делает вид, что ее не слышит, потому что знает, что ничего хорошего от беседы не выйдет.

— Фаня! — уже на повышенных тонах звенит голос бабы Кати.

— Ну! — это тетя Фаня пытается противостоять возможной атаке.

— Что — ну? Вы не на Привозе, где биндюжники с подводами, и я имею спросить, когда вы будете выносить ваше смиття, а не сувать весь ваш дрек в мое ведро?

— Катерина Абрамовна, мне на вас стыдно смотреть за ваше хамство. Чтоб мой геройский муж так был здоров, как мне надо кидать свое смиття до вашего мусора.

— Вы что, хотите сказать, что я это выдумала? Аделя, ты слышала за эту подлую ложь? Это такое хамство, такая нахальства, что я вас умоляю.

Тетя Аделя поддерживает родственницу, с которой пять минут тому назад готова была воевать не на жизнь, а на смерть:

— Катя, шо ты с нее хочешь, она же ущербная, ее Зисер за ней устал жить, шо удивительно.

Тетя Фаня все же прорывается сквозь строй шпицрутенов и скрывается в коридоре, ведущем в ее хоромы, а родственницы продолжают смачно обсуждать торжество справедливости.

— Ой, Аделечка, — вдруг спохватывается баба Катя, — мой Янкель скоро с работы, а у мене еще примус не запален. Сейчас Алик тебе уксусу занесет.

Войны как не бывало, потому что был найден общий враг и ему был нанесен полный разгром.

Это все Одесса пятидесятых-шестидесятых годов…