Все в этой жизни случается к лучшему

Все в этой жизни случается к лучшему!
Дайте возможность, представится случаю!
Дайте возможность Вселенной исправиться!
Пусть совершается то, что вам нравится!

Начало здесь

В стихах Ларисы Миллер я нашла то, чего мне так не хватало в других современных поэтах – разговор о том, как человек справляется с жизнью, как он чувствует себя перед лицом вечности. Я была потрясена невероятной простотой этой поэзии. Она голенькая: ни оборочек, ни рюшечек – стихи из ничего. И при этом так цепляют! Её стихи стали для меня больше, чем стихи.

Хоть бы памятку дали какую-то, что ли,
научили бы, как принимать
эту горькую жизнь и как в случае боли
эту боль побыстрее снимать.

Хоть бы дали инструкцию, как обращаться
с этой жизнью, как справиться с ней –
беспощадной и нежной – и как с ней прощаться
на исходе отпущенных дней.

Стихи Миллер и стали для меня такой «инструкцией». Их хотелось выписать, выучить и жить по их «рецептам». В них и молитва:

Ночь метельная была.
Ангел мой, раскрыв крыла,
обойми меня, закутай,
не пускай на холод лютый.


Всё зачинает, чтоб вновь погубить,
Ангел мой ласковый, дай долюбить.

И заклинание:

Всё переплавится. Всё переплавится.
В облике новом когда-нибудь явится.

Нету кончины. Не верь в одиночество.
Верь только в сладкое это пророчество.

Тот, кто был другом единственным, преданным,

явится снова в обличье неведомом –

веткой ли, строчкой. И с новою силою
будет шептать тебе: «Милая, милая».

И утешение:

Ну успокойся, успокойся.
Живи и ничего не бойся.


Всё поправимо, поправимо.
И то, что нынче горше дыма,
над чем сегодня слёзы льём,

окажется прошедшим днём
 полузабытым и туманным,

и даже, может быть, желанным.

И надежда:

Поверь, возможны варианты.
Изменчивые дни – гаранты
того, что варианты есть.


Осенний ветер гонит лист и ствол качает.
Не полегчало коль ещё, то полегчает.

Вот только птица пролетит и ствол качнётся,
и полегчает наконец, душа очнётся.

Душа очнётся наконец и боль отпустит.
И станет слышен вещий глас в древесном хрусте

и в шелестении листвы. Под этой сенью
не на погибель всё дано, а во спасенье.

Поэзия Миллер – это трепет радости и боли одновременно.

Небо к земле прилегает не плотно.
В этом просвете живём мимолётно,

И, попирая земную тщету,
Учимся жизнь постигать на лету,

Чтоб надо всем, что ветрами гасимо,
Стёрто, повержено, прочь уносимо,

Духу хватило летать и летать,
И окрыляться и слёзы глотать.

Это – жизнь с ощущением вечной иглы в сердце.

Дни текли. Душа алкала.
Кошка с блюдечка лакала.

В небе плыли облака
далеко, издалека.

В небе плыли облака
Далеко, издалека.

Ни в четверг, ни в воскресенье
Не нашла душа спасенья.

Кошка с блюдечка пила.
Тучка по небу плыла,

Проплывала в небе синем...
Нынче здесь, а завтра сгинем,

Кошке сливочек налив
И души не утолив.

Поэтическая речь Ларисы Миллер непривычно для нас сдержанна. Она словно стесняется пафосности, открытой эмоциональности. «На тьму лирических словес наложим вето», – пишет она.

Ждали света, ждали лета,
ждали бурного расцвета
и благих метаморфоз,
ждали ясного ответа
на мучительный вопрос.

Ждали сутки, ждали годы
то погоды, то свободы,
ждали, веря в чудеса,
что расступятся все воды
и дремучие леса...

А пока мы ждали рая -
нас ждала земля сырая.


Мы у вечности в гостях
ставим избу на костях,

ставим избу на погосте
и зовём друг друга в гости:

«Приходи же, милый гость,
вешай кепочку на гвоздь».

И висит в прихожей кепка,
и стоит избушка крепко,

в доме радость и уют,
в доме пляшут и поют,

топят печь сухим поленом.
И почти не пахнет тленом.

Существует огромное пространство, в которое мы все заброшены, и несущее нас время. Всё, что в стихах Миллер – продиктовано этим. У неё страстное желание во что-то спрятаться: «Под небесами так страшно слоняться. Надо хоть как-то от них заслоняться».

«Как страшно жить», – вдруг вспомнилась присказка Ренаты Литвиновой. Но, в самом деле, если вдуматься – охватывает чувство экзистенциального отчаяния. Никаких гарантий, никакой внешней защиты!

Погляди-ка, мой болезный,
колыбель висит над бездной,

и качают все ветра
люльку с ночи до утра.

И зачем, живя над краем,
со своей судьбой играем,

и добротный строим дом,
и рожаем в доме том.

И цветёт над лёгкой зыбкой
материнская улыбка.

Сполз с поверхности земной
край пелёнки кружевной.

Это отголоски прозы её любимого Набокова: «Колыбель качается над бездной. Заглушая шёпот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну прижизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырёх тысяч пятисот ударов сердца в час («Дар»).

Основное чувство от поэзии Ларисы Миллер – это ощущение хрупкости и непрочности бытия. Всё так невечно, зыбко, разрушительно в этом мире... Но и одновременно очень весомо и значимо. Каждая частица бытия связана невидимыми нитями с чем-то, чего не увидишь глазами, но что является смыслом и сутью всего видимого, явного, что «знает из опыта» наша генетическая память.

И замысел тайный ещё не разгадан
тех линий, которые дышат на ладан,

тех линий, какими рисована быль.
И линии никнут, как в поле ковыль.

Мелок, ворожа и танцуя, крошится,
и легче легчайшего жизни лишиться.

Когда и не думаешь о роковом,
тебя рисовальщик сотрёт рукавом

с туманной картинки, начертанной всуе,
случайно сотрёт, чей-то профиль рисуя.


Наш рай земной невыносим.
На волоске с тобой висим...

Пронзительное понимание того, что «жизнь и любовь не прочней волоска», почти физиологическое ощущение бездны, которая буквально в двух шагах. Точно идёшь по очень тонкому льду и можешь рухнуть. Иные творческие натуры сами ищут этой потерянности в бездне, упоения на её краю. Миллер не ищет. Но она сама находит её.

Ты сброшен в пропасть – ты рождён.
Ты ни к чему не пригвождён.

Ты сброшен в пропасть – так лети.
Лети, цепляясь по пути

за край небесной синевы,
за горсть желтеющей травы,

за луч, что меркнет, помелькав,
за чей-то локоть и рукав.

Она предпринимает отчаянную попытку ухватиться за что-то в этой неустойчивости, непрочности бытия:

Но в хаосе надо за что-то держаться,
а пальцы устали и могут разжаться.

Держаться бы надо за вехи земные,
которых не смыли дожди проливные,

за ежесекундный простой распорядок
с настольною лампой за кипой тетрадок,

с часами на стенке, поющими звонко,
за старое фото и руку ребёнка.

Первейшая задача поэта, как её понимает Л. Миллер, – гармонизировать хаос и мужественно, достойно пройти земной путь между колыбелью и бездной.

И она протягивает нам эту соломинку спасения всем тонущим, руку помощи, фонарик, лучик света, которым освещает мрак и холод бытия.

Тьма никак не одолеет,
вечно что-нибудь белеет,
теплится, живёт,
мельтешит, тихонько тлеет,
манит и зовёт.

Вечно что-нибудь маячит...
И душа, что горько плачет
в горестные дни,
в глубине улыбку прячет,
как туман огни.

В благодатных стихах Миллер нет благостности, сусального елея. Она – не церковный человек, природное чувство фальши удерживает её от придуманной веры, но есть в её стихах и нечто религиозное, если понимать под религиозностью то, что помогает испытать чувство вечности.

Что за жизнь у человечка:
он горит, как Богу свечка,

и сгорает жизнь дотла,
так как жертвенна была.

Он горит, как Богу свечка,
как закланная овечка

кровью, криком изойдёт
и утихнет в свой черёд.

Те и те, и иже с ними;
ты и я горим во Имя

Духа, Сына и Отца –
жар у самого лица.

В толчее и в чистом поле,
на свободе и в неволе,

очи долу иль горе –
все горим на алтаре.

Мне очень дорога непоказная, целомудренная душевность и человечность стихов Ларисы Миллер. Она непритворно болеет за всё живое, и в её присутствии чувствуешь себя уже не так одиноко и заброшенно.

Смертных можно ли стращать?
Их бы холить и прощать,
потому что время мчится
и придётся разлучиться,
и тоски не избежать.
Смертных можно ль обижать,
изводить сердечной мукой
перед вечною разлукой?

В сущности, это перекличка с цветаевским: «Послушайте! Ещё меня любите за то, что я умру!».

Религиозным философом Рудольфом Штейнером, основоположником антропософского учения, была выдвинута идея, что прожитый человеком отрезок от рождения до смерти – лишь незначительная часть его вечного существования. Человек не впервые живёт в этом мире, он уже существовал в нём некогда, о чём свидетельствует человеческая интуиция. Она-то и связывает человека с вечностью, с пра- историей, опыт которой откладывается в подсознании. Категория вечности давала опору людям слабым, неудачникам, не нашедшим себя в действительной жизни. Теория Штейнера давала надежду обрести себя заново, в ином существовании.

Рудольф Штейнер

Человек привыкает
ко всему, ко всему.
Каждый год получает
по письму, по письму.
Это в белом конверте
ему пишет зима.
Обещанье бессмертья –
содержанье письма.

(А.Кушнер)

Есть ли жизнь на том свете? Наверное, нет поэта, который бы над этим не задумывался, не пытался как-то для себя ответить на этот вопрос. Фёдор Сологуб попытался сделать это буквально.

После похорон жены он заперся у себя в кабинете и две недели никуда не выходил и никого не принимал. Когда же, опасаясь за жизнь и рассудок поэта, к нему заглянули, то увидели Сологуба за столом, заваленным листками бумаги с каким-то цифрами, уравнениями. «Это дифференциалы», – спокойно пояснил он. Математик по профессии, он решил с помощью дифференциалов проверить, вычислить, существует ли загробная жизнь. И проверил. И убедился, что существует. Он стал снова появляться в Доме литераторов – спокойный, даже повеселевший. Причиной хорошего настроения стала уверенность в неминуемой встрече с Анастасией. Скоро он с ней соединится. Уже навсегда.

Мой ангел будущее знает,
Но от меня его скрывает,
Как день томительный сокрыл
Безмерности стремлений бурных
Под тению своих лазурных,
Огнями упоенных крыл.

Я силой знака рокового
Одно сумел исторгнуть слово
От духа горнего, когда
Сказал: — От скорби каменею!
Скажи, соединюсь ли с нею? —
И он сказал с улыбкой: — Да. —

Сологуб не выносил грубой жизни, он мог бы сказать про себя вместе с Достоевским, что чувствует себя так, как будто с него содрана кожа. Всякое прикосновение извне отзывается в нём мучительной болью. Жизнь представляется Сологубу румяной и дебелой бабищей – Евой, в отличие от прекрасной лунной Лилит – его мечты. Она кажется ему вульгарной, пошлой, лубочной. Поэт хочет переделать её на свой лад, вытравить из неё всё яркое, сильное, красочное. У него вкус ко всему тихому, тусклому, беззвучному, бестелесному. Чем-то Сологуб в этом смысле напоминает Бодлера, который предпочитал накрашенное и набеленное лицо живому румянцу и любил искусственные цветы. Он боялся жизни и любил Смерть, имя которой писал с большой буквы и для которой находил нежные слова. Его называли Смертерадостным, рыцарем смерти.

Я холодной тропой одиноко иду,
я земное забыл и сокрытого жду, -
и безмолвная смерть поцелует меня,
и к тебе уведёт, тишиной осеня.

У Сологуба появляется культ смерти. Он создаёт миф о смерти-невесте, подруге, спасительнице, утешительнице, избавляющей человека от тягот и мучений.

О Смерть! Я твой. Повсюду вижу
одну тебя, – и ненавижу
очарование земли.
Людские чужды мне восторги,
сраженья, праздники и торги,
весь этот шум в земной пыли.

Но в последние годы жизни поэт стал иным. Стихи последних лет отмечены знаками смирения, умиления, тихой печали. И уже не к дьяволу он обращается в них, а к Богу.

Подыши ещё немного
тяжким воздухом земным,
бедный, слабый воин Бога,
весь истаявший, как дым.

Что Творцу твои страданья?
Капля жизни в море лет!
Вот – одно воспоминанье,
вот – и памяти уж нет...

Последние стихи его приближались своей мудростью к тютчевским, и сам он последние годы внешне разительно напоминал Тютчева. «Старик весь как-то просветлел, – писал А.Белый. – Он ищет людей, ласки, общения. Ему это нужно, хоть он и готов отрицать это. Перед смертью он силился вобрать всё в себя и на всё отозваться».

И прошу я у милого Бога,
Как никто никогда не просил:
«Подари мне ещё хоть немного
Для земли утомительной сил! 

Умирал он долго и мучительно. И тут только выяснилось, что этот «поэт смерти», всю свою жизнь её прославлявший, совсем не любил её и боялся. Он яростно отмахивался при разговорах на эту тему: «Да мало ли что я писал! А я хочу жить!» – и до последней минуты он цеплялся за жизнь уже ослабевшими руками, шепча стихи, как молитву:

У тебя, милосердного Бога,
много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
чтоб я новые песни сложил.

Но новых песен ему сложить уже не довелось.
Из многих стихов поэтов видно их явственное, почти физическое ощущение потустороннего мира.  
Как писал А.Кушнер:

Я готов под сомненье поставить честь
свою, впрочем, об этом и Еврипид
рассказал, и все древние: что-то есть,
что-то есть. Значит, кто-то за всем следит.

Тема жизни после смерти давно интересует писателей всех времён и народов. Она поднимается и в произведениях многих современных писателей, например, в повести Л.Улицкой «Казус Кукоцкого», не так давно удостоенной Букеровской премии, где действие во второй части книги происходит в потустороннем мире. Но у неё жизнь героев просто автоматически переносится в некую ирреальную пустыню, где всё почти так же, как на земле. Гораздо интереснее это решается в книге рассказов Людмилы Петрушевской «Найди меня, сон».

Там жизнь героев так плавно переходит в иное измерение, что они порой сами не догадываются, что живут уже в нездешнем мире.

Причём в конце каждого рассказа даётся какое-то реальное объяснение мистическим моментам (сон, наркотический бред, состояние после наркоза на операции), то есть правда жизни не страдает, но при этом такие прорывы в экзистенциальные глубины и высоты человеческого сознания, такие потрясающие прозрения, что дух захватывает.

Когда читаешь эту книгу, кажется, что стоишь перед мерцающей поверхностью зеркала, за которой начинается тревожащий послежизненный мир. И, подчиняясь льющейся мелодии окутывающих тебя слов, ты медленно входишь сквозь зеркало в запредельность, блуждаешь по его полутёмным лабиринтам, встречаешь жутковатых людей в гулких комнатах, говоришь с ними... Но в какой-то момент, будто опомнившись, быстро летишь назад, выпрыгиваешь из зеркала в нынешнюю жизнь, облегчённо вздыхаешь и – задумываешься о месте, в котором только что побывал. Идёт мучительное рождение главного человеческого вопроса: что нас ждёт за пределами смерти? А точнее – есть ли способ спасти свою душу?

Мне будет вечно сниться дождь
и шум листвы у изголовья
каких-то баснословных рощ
бесчасья или безвековья.

Мне будет вечно сниться путь,
скрывающийся за холмами,
которым позабыл шагнуть,
как снится детский сон о маме.

Мне будет вечно сниться дождь
с почти расплывшейся страницы
и то, как ты меня зовёшь,
и я встаю, мне будет сниться.

(В.Соколов)

Продолжение здесь

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/204930.html

А. Вертинский

Мне не нужно женщины. Мне нужна лишь тема,

Чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев.

Я могу из падали создавать поэмы,

я люблю из горничных делать королев.

Раз в вечернем дансинге как-то ночью Мая,

Где тела сплетенные колыхал джаз-банд,

Я так мило выдумал Вас, моя простая,

Вас, моя волшебница недалеких стран.

Как поет в хрусталях электричество!

Я влюблен в Вашу тонкую бровь.

Вы танцуете, Ваше величество,

Королева Любовь.

Раз в вечернем дансинге как-то ночью Мая,

Где тела сплетенные колыхал джаз-банд,

Я так глупо выдумал Вас, моя простая,

Вас, моя волшебница недалеких стран.

И души Вашей нищей убожество

Было так тяжело разгадать.

Вы уходите... Ваше ничтожество

Полукровка... Ошибка опять.

Раз в вечернем дансинге как-то ночью Мая...

Спасибо автору ролика)

Говорят, под Новый год
Что ни пожелается –
Все всегда произойдет,
Все всегда сбывается.

Могут даже у ребят
Сбыться все желания,
Нужно только, говорят,
Приложить старания.

Старый Дедушка Мороз
С белой бородою,
Что ребяткам ты принес
На праздник новогодний?

- Я принес большой мешок,
В нем игрушки, книжки...
Пусть встречают хорошо
Новый год детишки!

Хорошо, что каждый год
К нам приходит Новый год,
Зажигает нашу елку
И заводит хоровод.

Если танца будет мало,
Есть у танца поворот:
Мы станцуем все сначала,
А потом наоборот!

Ну - ка шире, шире круг,
Выходи смелее, друг,
Веселей в ладоши хлопай.
Не жалей сегодня рук.

Мы под ёлочкой плясать
Можем целых три часа,
И нисколько не устанем,-
Вот какие чудеса!

Я в детстве стихов не любила.
Была мне милей их тоски
Зеленая кашица ила
На отмели тихой реки.

Хватало мне солнца и снега,
Туманов и утренних рос
Для песен, печали и смеха,
Для лени, восторгов и грез.

Марина Вахто

Ее любили за глаза и речи

Глаза ее - озера, речи - мед

Носила брошь с латинским "Время лечит"

И перстень с итальянским "Все пройдет".

И всем она была довольна вроде,

И вслед потерям говорила "Пусть"

И одевалась по последней моде

И из "Сафо" читала наизусть.

И как-то где-то находила силы

Отправить мысль в безудержный полет,

И корабли в озерах глаз топила,

И источала с уст янтарный мед

А дома в шаль закутывала плечи

Или к вискам прикладывала лед.

И не хотела знать, что время лечит

Не соглашалась с тем, что все пройдет...