Лосику, который на самом деле "непидарас". Хотя... хуй его знает.

"Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." А. С. Пушкин


«Свой "памятник" поэт любил НЕРУКОТВОРНО воздвигать... ;-)» Бляха-Мухин


«Я НРАВЛЮСЬ ЮНОЙ КРАСОТЕ»

В фиктивной подорожной от 25 ноября 1825 года, с которой Пушкин собирался нелегально, под видом слуги соседей Осиповых, выехать в Санкт-Петербург, он собственноручно описал свои приметы: «Росту 2 арш. 4 верш., волосы темно-русые, глаза голубые, бороду бреет...»

Рост поэта составлял в метрической системе чуть больше 165 см. Средний рост, даже ниже среднего - если учесть тогдашнюю моду на статность. «И я увидел маленькую белоглазую штучку, более мальчика и ветреного шалуна, чем мужа...» - свидетельствует один из мемуаристов. «Пушкин не любил стоять рядом со своей женой и шутя говаривал, что ему подле нее быть унизительно», - вторит биограф поэта П.И. Бартенев со слов князя П.А. Вяземского.

Что касается внешности, большинство прижизненных портретов откровенно льстят Александру Сергеевичу. Это признавал и он сам. «Лицом настоящая обезьяна», - характеризовал он себя еще в юношеском стихотворении, написанном по-французски. Да и одна из его лицейских кличек - Обезьяна.

Правда, были и другие мнения: «...Я издали наблюдал это африканское лицо, на котором отпечаталось его происхождение, это лицо, по которому так и сверкает ум...» «Пушкин был очень красив: рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами, и чудные голубые глаза...» «...Глаза непременно остановят вас: в них вы увидите искры лучистого огня, которым согреты его стихи...»

Не вышедший ни физиономией, ни статью, поэт, словно оспаривая позднейшее утверждение Остапа Бендера о том, что «девушки любят длинноногих и политически грамотных», в числе своих бесспорных достоинств называл потомственный южный темперамент. В послании к лейб-гвардейцу Уланского полка Федору Юрьеву он так утешает себя:

А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний...


«ВИДЕЛ ПРЕЛЕСТИ НАТАЛЬИ»

Это бесстыдное бешенство обуревало его сызмальства. «Пушкин до того был женолюбив, - вспоминает его однокашник С. Комовский, - что, будучи еще 15 или 16 лет, от одного прикосновения к руке танцующей, во время лицейских балов, взор его пылал, и он пыхтел, сопел, как ретивый конь среди молодого табуна...»

Интересно сопоставить эти слова с другими: «Когда Пушкину было восемнадцать, он думал как тридцатилетний», - замечание В.А. Жуковского относится не только к умственной зрелости поэта. Феерически бурное созревание - вот, пожалуй, главный феномен Пушкина - и поэта, и мужчины. Все помнят строки из «Онегина»:

Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал...

Однако мы стыдимся задаться вопросом: а почему «читал охотно»? Это не было лишь почтительным отношением к античности:

Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон...

Ему едва исполнилось тринадцать, когда, начитавшись Апулея, он как-то ночью отправился по темным коридорам дворца в поисках своей Фотиды.

Бес попутал или Амур помог - вскоре послышались легкие шаги, шорох женского платья. По винтовой лестнице из вестибюля, подобрав роброны и наклонив голову, поднималась ОНА. Александр нимало не сомневался, кто это: ну, конечно же, миловидная горничная одной из фрейлин императрицы Наташа, чьей благосклонности добивался весь лицей! Заключив в объятия предмет страсти, он принялся осыпать девушку поцелуями. Но... какой пассаж! В объятиях его трепетала не аппетитная Наташа, но старая дева княжна Волконская, предмет колких шуток при дворе... Шалун бросился наутек.

Слух о его дерзости дошел до государя. Очевидцы рассказывали, что при первой встрече с директором лицея Александр Павлович мягко упрекнул его: ваши подопечные, оказывается, не только воруют наливные яблоки из дворцового сада, но и не дают проходу фрейлинам Ее Величества. Смущенный директор пустился было оправдывать Пушкина, но царь, сам великий ловелас, положил делу конец шуткой: «Старушка, может быть, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря...»

Историографы отмечают, что по-французски эта фраза звучит особенно доверительно, предполагая разговор на равных: «Entre nous soit dit». Но директор, увы, не знал, как поддержать с Его Величеством «мужской разговор».

Десять лет спустя Пушкин сочинил «Воображаемый разговор с Александром I», в котором беседует с царем не просто на равных, но весьма дерзко. Не знаешь, благодарить судьбу или сожалеть, что в лицейскую пору не довелось им побеседовать на тему, столь интересовавшую обоих...

Кое-кто из пушкинистов угадывает в «Наталье I» из «Дон-Жуанского списка» не горничную Наташу, но юную графиню Кочубей, жившую в Царском Селе в 1817 году. Другие полагают, что, идентифицируя «женщину № 1» в списке, лучше всего довериться стихотворному признанию:

...Миловидной жрицы Тальи
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце - Купидон!

«Жрица Тальи» - стало быть, актриса. Но в таком случае ни простушка горничная, ни сиятельная графиня с именем, открывающим список, никак не вяжутся. Меж тем крепостная актриса, носившая это имя, существовала. Она выступала в домашнем театре царскосельского имения графа В.В. Толстого. То была настоящая русская красавица, статная и белокурая, но бездарная, впрочем, в сценическом искусстве, что не укрылось и от ее обожателя. «Ты не наследница Клероны (знаменитая французская актриса того времени. - Б.-М.), - обращался к ней без обиняков юный поэт. - Не для тебя свои законы / Владелец Пинда начертал...» Послания «К Наталье» и «К молодой актрисе» появились в 1813 - 1815 годах, каковыми, стало быть, и надлежит датировать старт пушкинского «секс-марафона». Есть основания полагать, что эта его страсть вряд ли продолжалась долго: сам насмешливый ритм куплетов подсказывает характер чувства...


«ТЫ ЛЬ, ДЕВА НЕЖНАЯ, СТОЯЛА НАДО МНОЙ?..»

По окончании лицея восемнадцатилетний Пушкин поехал в Михайловское навестить родителей. Но пробыл там недолго: его манил водоворот столичной жизни. Путь, избранный им, не претендовал на изысканность, но вел к цели «кратчайшей тропой». Он совершает экскурсию за экскурсией по злачным местам Северной Пальмиры, не обходя вниманием ни светских дам, ни так называемых «дам полусвета», ни тех, кого мы деликатно именуем «жрицами любви».

Князь П.А. Вяземский и друг семьи Пушкиных А.И. Тургенев, переписываясь между собой, донесли до нас хронику похождений Сверчка (кличка, данная ему в обществе «Арзамас»).

18 декабря 1818 года: «Сверчок прыгает по бульвару и по борделям. До того ли ему, чтобы писать замечания на чужие стихи: он свои едва писать успевает...»

Достоверно известно об ухаживаниях поэта за темпераментной брюнеткой Ольгой Массон. Обращенные к ней стихотворения - первые образцы зрелой пушкинской лирики:

Лаиса, я люблю твой смелый, вольный взор,
Неутолимый жар, открытые желанья
И непрерывные лобзанья
И страсти полный разговор.
Люблю горящих уст я вызовы немые,
Восторги быстрые, живые...

Из другого стихотворения следует, что Ольга все-таки отказала - или по крайней мере долго отказывала - поэту в благосклонности:

Мы с горячкою любовной
Прибегаем в час условный,
В дверь стучим - но в сотый раз
Слышим твой коварный шопот,
И служанки сонный ропот,
И насмешливый отказ.

Здесь вдохновенно описан эпизод куда как пошлый: Ольга, назначив Пушкину свидание, заставила его прождать под холодным осенним дождем несколько часов, в результате чего он простудился и слег. Это не ускользнуло от отеческого взгляда А.И. Тургенева, который сообщал Вяземскому: «Пушкин простудился, дожидаясь у дверей одной б..., которая не пускала его в дождь к себе для того, чтобы не заразить его своей болезнью. Какая борьба великодушия, любви и разврата!»

Гораздо больше шансов на роль соблазнительницы было у француженки Елизаветы Шот-Шедель. Она вошла в историю пушкинистики благодаря стихотворению «Выздоровление». Экстравагантная дама посетила заболевшего Пушкина, переодевшись в форму гусарского офицера.

В минуты мрачные болезни роковой
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?
<....> мой тусклый взор узнал
Знакомые красы под сей одеждой ратной:
И слабым шопотом подругу я назвал...

Поневоле вспомнишь хрестоматийные строки Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда...» Описывая происшествие, Пушкин был совершенно откровенен, однако то, воспоминания о чем другой бы мужчина стыдился, поэт возвысил, окрасил в романтические цвета - и отнюдь не благородная страсть предстает нам в царственных облачениях...

Едва оправившись от болезни (пошлого ОРЗ), поэт призывает возлюбленную вновь предаться «любви таинственной и шалости младой...».

Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!


«С МЕРКУРИЕМ В КРОВИ»

Увы, не всегда любовные похождения Сверчка заканчивались безобидной простудой. Среди черновых набросков есть и такой:

...Я стражду восемь дней,
с лекарствами в желудке,
С Меркурием в крови,
с раскаянием в рассудке...

Некоторые целомудренные исследователи ассоциировали Меркурия с одним из божеств римской мифологии, схожим в своих земных хлопотах с Морфеем -- богом сновидений. Но меркурий (Mercurius) - это еще и название ртути у алхимиков и медиков, использующих его при выписке рецептов. Во времена Пушкина антибиотиков изобрести не успели, посему «дурные болезни» лечили с помощью препаратов, содержащих ртуть. Конечно, это была «стрельба из пушки по воробьям» - вместе с бледной спирохетой гибли и живые клетки, страдали целые животворные протоки. Происходило тяжелое отравление организма, подчас с выпадением волос, которое в наши дни получило название «болезнь миамата».

Правда, нет худа без добра. Заботливый А.И. Тургенев сообщает в очередном послании Вяземскому: «При всем беспутном образе жизни его он (Пушкин. - Б.-М.) кончает четвертую песнь поэмы («Руслан и Людмила». - Б.-М.). Если бы еще два или три х.., так и дело в шляпе. Первая х..... болезнь была и первой кормилицей его поэмы...»

Естественно, каждое заболевание обрекало поэта на «простой» в амурных делах, а значит, и на полноценную поэтическую работу. Что не могло не радовать Вяземского: «Старое пристало к новому, и пришлось ему опять за поэму приниматься. Венера пригвоздила его к постели».

Наконец А.И. Тургенев 26 августа 1819 года сообщает: «Пушкин читал... пятую песнь своей поэмы «Руслан и Людмила», в деревне сочиненную. Здесь, - явно сожалеет Александр Иванович, - возобновил он прежний род жизни. Волос уже нет, и он ходит бледный, но не унылый...»

Канун двадцатилетия вконец оправившийся от «миаматы» Сверчок отметил разудалой вечеринкой с друзьями:

...Мы пили - и Венера с нами
Сидела прея за столом.
Когда ж вновь сядем вчетвером
С б....., вином и чубуками?..

Когда ж? Недолго ему оставалось ждать. «Дон-Жуанский список» - параллельно списку сочинений - продолжал пополняться новыми именами. Разумеется, до рекорда неутомимого Дон-Жуана ему было далеко (у того в списке одних испанок значилось - вспомним оперу Моцарта - «тысяча и еще три»). Но есть предположение, что запись в ушаковском альбоме дошла до нас не полностью, и пушкинисты до сих пор ищут исчезнувшие страницы.

«Ты у меня 113-я», - признался как-то Александр Сергеевич законной супруге...


«ВРЕДЕН СЕВЕР ДЛЯ МЕНЯ...»

В мае 1820 года за вольнодумство по высочайшему повелению Пушкин был выслан на юг. Однако, как выяснилось впоследствии, эта ссылка для него стала подлинным благодеянием: в Кишиневе и Одессе все его таланты - включая дар любви - расцвели, что называется, пышным цветом.

Возвышенная любовь к пятнадцатилетней дочери генерала Раевского, очаровательной Марии подвигла его на создание нескольких шедевров, и прежде всего исполненной таинственного очарования элегии «Редеет облаков летучая гряда...». Но Пушкин бы не был Пушкиным, если б не сочетал эту платоническую привязанность с вполне плотской -- к ее компаньонке, крестнице генерала Анне Гирей. Что ни говори, на Анн ему везло...

«Время мое, - пишет он другу в столицу, - протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами... Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов...»

Ему не потребовалось больших усилий, чтобы завоевать любвеобильное сердце годящейся ему в матери герцогини Аглаи де Граммон (ставшей в России Аглаей Антоновной Давыдовой). Герцогиня была ярой поклонницей Людовика XIV - в первую очередь «в науке страсти нежной, которую воспел Назон». Беспорядочные связи (в том числе и с родственником по мужу Денисом Давыдовым) заставляли ее не однажды прибегать к услугам эскулапов. Замечание важное: как в случае с Пушкиным, так и здесь, мы лишь сетуем на низкий уровень санитарии и гигиены при царском режиме...

Оставя честь судьбе на произвол,
Давыдова, живая жертва фурий,
От малых лет любила чуждый пол,
И вдруг беда! казнит ее Меркурий;
Раскаяться приходит ей пора,
Она лежит...

Слава богу, эскулапы быстро ставят Аглаю на ноги:

...что ж дама? - «Слава богу!
Все к лучшему. Теперь всем дам я».

Муж Аглаи, отставной генерал Александр Львович Давыдов, находясь в полном неведении о шашнях своей половины, к Пушкину относился доброжелательно до конца дней своих. Между тем Сверчок, скача по южным берегам, не уставал воспевать в эпиграммах предмет своей недавней любви (не исключено, что, подхватив от нее болезнь, он в очередной раз вынужден был прибегнуть к «меркуризации»):

Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги - понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон - умом ее стращая,
Дамис - за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?

По-видимому, эта эпиграмма дошла до ушей Давыдовой после отъезда Пушкина в Кишинев. Позже, в Петербурге, когда Александр Львович начинал участливо интересоваться судьбой поэта, супруга, внезапно раздражаясь, старалась перевести разговор на другую тему. Парадоксально, но искренняя симпатия со стороны Александра Львовича раздражала самого Пушкина. Почему? Его приятель офицер Генерального штаба В.П. Горчаков пишет в своем дневнике, что «выражение приязни Александра Львовича сбивалось на покровительство, что, как мне казалось, весьма не нравилось Пушкину». Раздражение поэта много лет спустя прорвалось в «Евгении Онегине»:

...И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.


«Я ГОВОРИЛ ТЕБЕ: СТРАШИСЯ ДЕВЫ МИЛОЙ!»

Тот же Горчаков, бывший в пору южной ссылки поэта дивизионным квартирмейстером при штабе 16-й дивизии, так описывал в дневнике славный город Кишинев: «Город разделяется на две главные части, известные под названием Старого и Нового базара... Из числа замечательных зданий Нового города были в то время Митрополия и дома: вице-губернатора Крупенского и члена Верховного правления Варфоломея».

У Егора Кирилловича Варфоломея была единственная дочь по имени Пульхерия, или, на молдавский лад, Пульхерица. Она прекрасно танцевала не только европейские, но и народные танцы. Про нее сложили даже куплет, который ходил по всему Кишиневу:

Пульхерица, легконожка,
Кишиневский наш божок,
Встань, голубушка, немножко
Пропляши с бабакой (папашей. - Б.-М.) джок!

Папаша мечтал выдать дочку замуж. Особенно его устраивал зять русский и «с сильной рукой». В отношении Пушкина Варфоломей терялся в догадках: вроде бы ссыльный, а принят везде.

Пухленькая, румяная, «кровь с молоком», Пульхерица была из тех, про которых говорят: «Три пирожных сразу». Поначалу девушка ничем не выделяла Пушкина из роя поклонников, а на все его комплименты щебетала: «Ах, какой вы право! Вы все шутите!»

Подобная холодность побудила писателя А.Ф. Вельтмана записать в дневнике: «Смотря на Пульхерицу, которой по наружности было около восемнадцати лет, я несколько раз покушался думать, что она есть совершеннейшее произведение не природы, а искусства. «Отчего, - думал я, - у Варфоломея только одна дочь, тогда как и он и жена еще довольно молоды?» Все движения, которые она делала, могли быть механическим движением автомата. Не автомат ли она?»

В ту пору в Европе успехом пользовались «андроиды» - «механические люди».

«Ее лицо и руки так были изящны, - продолжает Вельтман, - что мне казались они натянутою лайкой... «Неужели это новая Галатея?» -думал я. ...Спустя восемь лет я приезжал в Кишинев и видел вечную невесту в саду кишиневском: она была почти та же, механизм не испортился, только лицо немного поистерлось...»

Пушкин воспринимал поначалу странную девушку не как потенциальную кандидатуру для своего будущего донжуанского списка, но как некое чудо природы. Тем не менее «девственной ее красе посвятил несколько восторженных стихов».

...Но дева гордая их чувства ненавидит
И, очи опустив, не внемлет и не видит.

Холод Пульхерицы, похоже, был все же растоплен африканским жаром Пушкина - как бы иначе она попала в его список. Там это имя соседствует с другим, столь же экзотическим, - именем гречанки Калипсо Полихрони, привлекшей внимание Александра Сергеевича никак не внешностью своей, но слухами о ее любовной связи с Байроном. Странное соседство... Механическая кукла и пылкая гречанка, темпераментом и манерами ровня Пушкину. И ведь эти два романа протекают - впору сказать, сочиняются - одновременно, параллельно. «Странная вещь, непонятная вещь...» - как говаривал наш поэт.

Да ничего странного.

Каждая его влюбленность, каждая страсть, каждый роман были ступеньками «лестницы чувств» (его выражение) на пути к идеалу, который он обрел в Наталье Гончаровой. И шаг за шагом глубина чувства становилась все более головокружительной и драматичной: мы намеренно обрываем чтение списка до появления в нем имен Елизаветы Воронцовой, Амалии Ризнич, Анны Керн...