Справляет 85-летний юбилей Нехама Лифшицайте — «еврейский соловей», певица уникального дарования и удивительной, далеко не безоблачной и тем не менее счастливой судьбы.

Нехама Лифшицайте

Фото Юрия Алейникова. 2003

Ее голос был голосом «оттепели». Среди тех, кто остался в живых, кто вернулся на еврейскую сцену после страшного антисемитского разгула на закате сталинской эры, именно она — новое, поначалу никому не знакомое лицо — стала надеждой на возрождение национальной культуры. Включать песни на идише в свои концертные программы она начала лишь в 1956-м. Авторами первых обработок выступили аккомпаниаторы Литовской филармонии, неоценимую помощь оказал композитор Лев Пульвер, бывший музыкальный руководитель московского ГОСЕТа. Победа на Всесоюзном конкурсе артистов эстрады 1958 года открыла для нее двери лучших концертных залов, позволила гастролировать по всей стране, выезжать за рубеж. Но и потом, когда Лифшицайте эмигрировала в Израиль, ее голос продолжал звучать в Советском Союзе — во многих домах хранились пластинки с записями песен в ее исполнении. Тиражи с матриц этих пластинок печатались вплоть до ее отъезда, а последние коробки распродавались и после — тайком, из-под прилавка. Те же, кому довелось побывать на ее концертах, делились своими воспоминаниями с друзьями. Имя Нехамы Лифшицайте стало для советских евреев легендой.

]

Ее репертуар, сценическая интерпретация песен, манера исполнения оставались эталонными и для нового поколения еврейских вокалистов, появившегося в постперестроечную эпоху. В 1997 году, затевая в Петербурге международный семинар по еврейской музыкальной культуре (впоследствии он стал именоваться «Клезфест в Петербурге»), устроители обратились к Лифшицайте с предложением преподавать. Приезд певицы стал знаковым для многих участников той программы: так восстанавливалась «связь времен», возобновлялась традиция, десятилетиями разрушавшаяся как прямыми репрессиями, так и умолчанием.

Ленинград занимал особое место в жизни Нехамы Лифшицайте. Впервые, в составе дуэта с певцом Ино Топерисом, она приехала на берега Невы с «Вечерами еврейской песни» еще осенью 1956-го. И затем, вплоть до эмиграции, едва ли не ежегодно выступала на самых разных концертных площадках города: в Театре эстрады, Малом драматическом театре на Рубинштейна, Академической Капелле, Ленинградском концертном зале у Финляндского вокзала, на открытой эстраде в саду отдыха на Невском. А летом 1957-го в маленькой полукустарной студии артели «Пластмасс» на Синопской набережной была записана первая в ее музыкальной карьере грампластинка. Короткое время она даже жила в Ленинграде — в течение 1959 года по решению Министерства культуры СССР гастролировала не от Литовской, а от Ленинградской областной филармонии, в перерывах между поездками занимаясь на курсах повышения квалификации при консерватории…

Этикетки первой грампластинки Нехамы Лифшицайте. 1957

Из коллекции Дмитрия Фокина (Москва)

Вернувшись в наш город сорок лет спустя, Нехама встретила здесь людей, которые играют клезмерскую музыку, поют на идише, не просто знают, но и активно пропагандируют песни, некогда звучавшие со сцены в ее исполнении. В 2002 году, к 75-летию Лифшицайте, в Петербурге был издан сборник, в который вошли обработки народных песен и сочинения, созданные специально для певицы. Рукописи некоторых произведений предоставила сама Нехама, часть песен восстанавливалась по аудиозаписям. Издание получило высокую оценку исполнителей, обогатило репертуар многих молодых вокалистов. Однако этот сборник имеет не только сугубо практическое, но и несомненное историческое значение — ведь в тех случаях, когда Лифшицайте обращалась к фольклору или песням, написанным в конце XIX века, ее исполнительские варианты существенно отличались от тех, что зафиксированы в собраниях Кипниса или Прилуцкого. Новые мелодические версии, изменения в тексте — от незначительных, малозаметных до полной переделки, создания произведений по мотивам некогда популярных песен — все это проявления живой традиции, способной развиваться, реагировать на происходящие в жизни изменения, порой — приспосабливаться к требованиям цензуры.

Вдохновленная встречей с молодыми исполнителями из России и других постсоветских стран, Нехама создала собственную студию в Израиле, где консультировала певцов, обратившихся к песенному наследию на идише. Ежегодные концерты выпускников студии стали заметным событием в культурной жизни Тель-Авива. А в декабре 2003 года петербуржцы праздновали Хануку во Дворце Белосельских‑Белозерских на Невском проспекте вместе с Нехамой Лифшицайте. На сцену она поднялась с одной из лучших своих учениц, Светланой Кундыш, исполнявшей песни из репертуара великой наставницы. В архиве Еврейского общинного центра Санкт-Петербурга хранятся видеозаписи встреч Нехамы Лифшицайте со слушателями, петербургских концертов с ее участием 1997 и 2003 годов, ее интервью и мастер-классов с местными музыкантами.

Сегодня, оглядываясь назад, мы можем констатировать: Нехама Лифшицайте — центральная фигура на еврейской эстраде второй половины ХХ века. Что же обеспечивало ей это главенствующее положение? Почему в плеяде ярких имен, среди которых Михаил Александрович и Эмиль Горовец, Анна Гузик и Сиди Таль, она — самая юная из них — оказалась звездой первой величины? Что привлекало и продолжает привлекать к ней слушателей?

Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны обозначить то место, которое занимала в многонациональной советской культуре еврейская народная песня. С точки зрения идеологической, она была весьма невыгодна как по содержанию, так и по формам бытования. В самом деле, фольклор многих народов связан с земледельческим календарем, но в ашкеназской культуре подобные песнопения встроены в синагогальные службы, то есть непригодны для публичного исполнения с эстрады. Не очень хорошо обстоит дело и с рабочими песнями: нет артельных, поднимающих дух, с хоровыми припевами — всё больше сетования на нужду. А если и звучит в этих песнях радость — это радость какого-нибудь портняжки, индивидуальная радость, не всеобщая. Плясовых-игровых-хороводных тоже нет: форма досуга в местечке была иной. И исполняются еврейские песни сольно: ни дать ни взять — портрет мелкого собственника. Костюм национальный тоже невыигрышен: женщины — как все женщины, а у мужчин — лапсердаки и пейсы. Рядом с красочными, колоритными хоровыми и танцевальными коллективами, заполнявшими советскую эстраду, подобная «экзотика» явно не смотрелась.

Еврейская народная песня оказывалась пригодна лишь для изображения местечка. Бродячие певцы, бродерзингеры, создавали песни для своих представлений. Развлекая публику, они показывали типичных, знакомых всем персонажей, утрируя некоторые характерные для них черты. Такой же гротесковой в своей основе была и ранняя маскильская литература на идише: в ней подчеркивалась убогость местечкового быта, главными героями становились никчемные, нелепые персоны. Изначально люди, читавшие подобные рассказы, слушавшие и сами певшие песни, принадлежали к миру местечка — им были хорошо знакомы и другие его стороны. Однако стремительные перемены в экономической и социальной жизни Восточной Европы во второй половине XIX — начале XX веков привели к появлению поколений евреев, выросших в крупных городах, вне традиционной общины. Однобокий, искаженный образ местечка воспринимался ими как «рисунок с натуры», бытописание, он служил сознательным или подсознательным оправданием для ассимиляции

На долгие годы характеристикой еврейской культуры сделался пресловутый «смех сквозь слезы», корнями уходивший в кривое зеркало этой традиции. В театре — скетч с его преувеличенными жестами и интонациями, в музыке — веселые мелодии в минорном ладу… Песня на идише принадлежала этой культуре. На эстраде она чередовалась с рассказами Шолом-Алейхема и веселыми сценками-анекдотами. Такова была и советская еврейская эстрада послевоенных десятилетий. Терпкая горечь — теперь ее питали память недавних страшных потерь и неизбывный страх новых репрессий — соединялась с обязательным оптимизмом, на страже которого стояли бдительные реперткомы и худсоветы: сквозь слезы — но обязательно смех. Веселая песня непременно заканчивалась бойким танцем.

Первоначально еврейские песни были лишь частью репертуара Нехамы Лифшицайте, куда входили также арии из опер и произведения советских композиторов. Подобным образом формировались тогда программы многих еврейских исполнителей (вспоминая сегодня Михаила Александровича, мы назовем скорее сладчайшие неаполитанские песни и «Хороши колхозные покосы», чем «Мехутоним» или «А глезеле лехаим»). Со временем Лифшицайте перестала смешивать столь разные составляющие, всецело сосредоточившись на еврейском материале. Но это отнюдь не означало отказ от творчества современных композиторов: лично для нее были созданы замечательные обработки народных песен, для нее писали новые вокальные сочинения Ю.Шапорин, В.Шаинский, Л.Пульвер, Р.Боярская, С.Сендерей и другие.

Исполнительская манера Лифшицайте была иной, чем у многих ее коллег. Песня трактовалась ею не как составная часть некоего музыкально-театрального представления, но как самодостаточное произведение с собственной драматургией. Театрализация песни была минимальной: певица не разыгрывала, а проживала ее. Богатство интонаций, подкрепленных мимикой и тщательно выверенными жестами, позволяли избежать преувеличений, столь частых на еврейской сцене. Академизм, строгость подачи производили невероятное впечатление: переживания и радости «маленьких людей», вне гротесковых эффектов, оказывались словно приподняты над бытом. В песнях Лифшицайте нет местечковых карикатурных персонажей: ее герои вызывают сопереживание, а не жалость или усмешку. Это полнокровные, нередко драматически насыщенные образы.

Вслушайтесь: девушка, поддавшаяся на ласки и уговоры Янкеля, умоляет мать не бить ее, торопится объяснить: «Это не моя вина — настал такой момент, я сказала “нет”, а он сказал “да”…» Молодой ешиботник вслушивается в веселую песенку и толкует ее слова, отыскивая в них священные искры. Мать укачивает непослушного сыночка и рассказывает ему, каким он вырастет, как будет учить Гемору. Другая мать, обезумев от горя, поет свою колыбельную — Бабьему Яру... Культура народа в творчестве Лифшицайте предстает во всей полноте, во всем своеобразии. В этой интерпретации нет ни малейшего пренебрежения к местечковому быту, к «темному прошлому». Смех здесь остается смехом, а слезы — слезами.

Песни Нехамы Лифшицайте насыщены деталями, говорящими о традициях еврейской общины, их язык — идиш — в 1960-е годы был уже, в основном, языком старших поколений, но тем не менее певица обращалась к самой широкой аудитории. Яркий артистизм позволял преодолевать языковые барьеры. Она была — и остается — любима и понятна слушателям разных национальностей.

И еще один важный аспект: для советских людей Нехама являлась воплощением гражданского мужества. По ее просьбе Лейзер Подрядчик, литературовед и писатель, сделал обработку куплетов народного певца Берла Бродера. Сторож Бродера — усталый, несчастный обитатель местечка — в новой песне превратился в аллегорическую фигуру библейского Стража, напряженно ожидающего рассвета. Подобно своему персонажу, Нехама могла бы сказать, процитировав пророка: «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь».

На ее концертах, как и в обычной жизни того времени, люди «читали между строк», вглядывались в детали, о которых потом рассказывали друзьям и знакомым.

Восторг публики вызывал привезенный из Парижа длинный белый шарф с прозрачными поперечными полосами на концах. Накинутый поверх черного платья, он выглядел, как талес

.

Она отваживалась петь знаменитую «Eli, eli» («Боже, Боже, почему Ты нас оставил…»). Однажды художественный совет потребовал изъять из программы это «клерикальное» произведение. Тогда, по просьбе Нехамы, ее друзья сказали министру культуры Литвы Банайтису, что песня написана в царской России во времена кровавых погромов, — и разрешение было получено. В программах Лифшицайте встречались и другие тексты на иврите. Отвечая проверяющим, на каком языке звучит начало композиции Пульвера по мотивам шолом-алейхемовской повести «Песнь песней», певица с невинным видом пожимала плечами: «На арамейском».

В одной из командировок в Москву мама автора этих строк дважды подряд была на концертах Нехамы в Зале имени П.И.Чайковского. На первом из них была исполнена «Песня матери» («Бабий Яр»), на втором публика требовала повторения, но Лифшицайте, потупясь, только качала головой. Неисполнение — также превращалось в жест…

У входа в Зал им. П.И.Чайковского. Москва. 1963

Фото из газеты «Morgn frayhayt» (Нью-Йорк)

Нехама Лифшицайте далеко; больше сорока лет прожито в другой стране — половина жизни. Однако Нехама здесь, с нами. Ее песни звучат, ее записи включаются в антологии, они остаются для многих исполнителей образцом того, как может быть подана, как может быть понята еврейская песня.

НЕХАМА НА НАБЕРЕЖНОЙ ТЕЛЬ-АВИВА..