Теперь поливают нас, и всё реже — ливень.
Кто хочет суёт нам в ребро свой бивень.
Что до жука и его жужжанья,
всюду сходят с ума машины для подражанья.

Видно, время бежит, но не в часах, а прямо.
И впереди, говорят, не гора, но яма.
И рассказывают, кто приезжал оттуда,
что погода там лучше, когда нам худо.

Иосиф Бродский. Михаилу Барышникову.

Барышников - это существо абсолютно уникальное. Он родился день в день с Вольфгангом Амадеем Моцартом. И у них, я думаю, масса общего. Вообще же, если говорить о людях, с которыми меня судьба и обстоятельства свели вне России, то это, в первую очередь, Оден. Это Стивен Спендер, Сюзен Зонтаг, Дерек Уолкот, Чеслав Милош, сэр Исайя Берлин... Вот знакомства, за которые я благодарен судьбе в связи со своим перемещением в пространстве. Имея в виду профессиональные, литературные дела. И это Барышников , если говорить не о литературе, а о чисто человеческих отношениях. Вот имена, которые сразу же приходят в голову, если иметь в виду людей, которые пользуются определенной известностью. Но меня-то как раз в них интересует не столько их известность или деятельность, сколько какие-то иные их качества. Хотя и естественно смотреть на человека сквозь призму его деятельности. Но на Барышникова , между прочим, я сквозь призму его деятельности не смотрю. Меня балет никогда особенно не интересовал. И до сих пор не интересует. Хотя, надо сказать, когда я вижу на сцене Барышникова , то это ощущение совершенно потрясающее. Я даже думаю, что это вообще уже даже и не балет - то, чем он занимается.

Фотография Михаила Барышникова с семьей: сын Питер, средняя дочь Анна, Misha, жена Лиза Райнхарт, младшая дочь София.

На мой взгляд, это чистая метафизика тела. Нечто, сильно вырывающееся за рамки балета. Михаил Барышников- это некое умное тело, которое несет в себе целый мир.

"Диалоги с Иосифом Бродским" - Соломон Волков

Барышников - репетиция Вестриса с Леонидом Якобсоном в 1969.

Вместо эпиграфа

"Я сижу в темноте.

И она не хуже

в комнате, чем темнота снаружи".

Иосиф Бродский

На Барышникова билетов не стало сразу. Кто-то из друзей начинал заполнять форму, а к моменту оплаты его восьмой ряд уже разбирали, кто-то стоял в кассу всю ночь, как за китаец за айфоном, кто-то выложил полторы тысячи евро за место в партере, не зная, что с этого места — в глубине тьмы — самого Барышникова не увидеть: где-то там трепещет лишь капля света, мазок яркости на дальнем рубеже. 

Подсаживаешься ближе и видишь — летнюю веранду старой юрмальской дачи: геометрия рам, калейдоскоп остекления, потертость оконной сосны. 

На веранде — свет, в зале — темнота. На границе света и тьмы — старый бабинный мафон, Барышников, Бродский, крыльцо, стрекот и шелест подножного мегаполиса в траве.

Выход в свет, вход во свет.

Не зря это все поставили в Риге — на границе России и мира, где зло так просто отличимо от добра, и поэтому так страшно и так притягательно. 

Барышников, как и Бродский в последние годы жизни (тот жил в Швеции), — ходит по этой кромке, всматривается в родную чащу, вслушивается в глубины тьмы, пристукивается к толще зла. 

Россия манит, Россия пугает. 

И с Россией им не жить, и без России. 

И когда молодость покидает тело, заменяя надежды воспоминаньями, они оба приходят на эту нейтральную полосу, чтобы пройтись туда-сюда, впечатывая ноги в приграничный слизистый суглинок.

Все полтора часа текста — а это именно текст, а не спектакль — текст сказанный, услышанный, текст пройденный и местами станцованный, — все эти 90 минут прожиты по-русски. Русский артист, сын русских, как тут в Риге говорят — оккупантов, читает стихи русского поэта, написанные на русском языке, наполняя русский зал русскими образами — дача, балет, словесность, эмиграция. Все поставлено на русские деньги основателя Musa Motors Бориса Тетерева. А потом — после спектакля — художественный руководитель театра Алвис Херманис начинает тост словами «я буду говорить по-английски, потому что это тот язык, что понимают все в этом зале». 

Барышников улыбается, начинает по-латышски, продолжает на английском. 

Время русского языка, языка священнодействия, языка литургии, закончилось. И началась проповедь. 

По-русски тут вино превращается в кровь, по-английски — это всего лишь вино. И немного вины. 

За то, что свет на той веранде — свет России добра, России надежды, России любви, — свет России, которую мы не потеряли, но которую так никогда и не обрели.

http://snob.ru/profile/6871/blog/99384

«Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,
Барышникова зреть. Талант его не стерся!
Усилие ноги и судорога торса
с вращением вкруг собственной оси

рождают тот полет, которого душа
как в девках заждалась, готовая озлиться!
А что насчет того, где выйдет приземлиться, —
земля везде тверда; рекомендую США».

Это строки из стихотворения, которое Иосиф Бродский посвятил Михаилу Барышникову в 1976 году, так его и назвав — «Михаилу Барышникову». За время, прошедшее с того момента, как Бродский поставил в нем финальную точку, и до дня, когда Барышников вышел на сцену Нового Рижского театра с чемоданом в руках, перевернулось многое, но вот одно точно осталось неизменным — его ничуть не стершийся талант.

Про постановку «Бродский/Барышников» говорить начали сразу и много. И с самого начала печально предвещали: билетов будет не достать. Зал, рассчитанный на 470 человек, всех желающих, оккупировавших его кассы и сайт, вместить явно не мог. С последнего одна за другой исчезали заветные даты: сначала на октябрь, потом на ноябрь, в кассах стояли очереди, место в которых люди не стеснялись занимать чуть ли не за сутки до старта продаж. То, что успевшие достать билет будут добираться «на Барышникова» самолетом, поездом, машиной, никаким сюрпризом тоже не было — шансы, что когда-нибудь он выйдет на петербургскую или московскую сцену, по-прежнему минимальны Так что для многих зрителей весь этот предпремьерный ажиотаж стал частью культа  — выстрадать свой билет они были явно не против.

Отношение самого Михаила Барышникова ко всей этой шумихе легко передать всего в паре фраз, а если точнее, в специальном объявлении, сделанном перед началом спектакля сразу на нескольких языках: «Личная просьба артиста: во время постановки не снимать. Если вам это так сильно нужно, снимать можно во время поклонов». И все как один, укоренные этим «так сильно нужно», действительно выключают и убирают телефоны — за время спектакля из зала не донесется ни единого звука — на зависть самым громким московским премьерам.

На сцене тем временем — только лишь застекленный павильон, чьи — хоть потертые и облупившиеся — рамы напоминают о былом величии русских усадеб. По углам в нем наверняка притаилась хотя бы парочка паутин — без них никак, как и без стрекочущих где-то в окружной траве кузнечиков. Перед входом — две скамейки, на одной из которых  стоит старый магнитофон, в любую минуту готовый пустить свои бобины в ход. Вторая же ждет героя. И вот он проходит через павильон — в голове — воспоминания, в руке — потертый чемодан, — опускается на скамейку и достает бутылку виски, а вместе с ней будильник и пару томиков Бродского. Сделав глоток, Барышников начнет читать, но не декламировать, стихи — сначала, с тихого бормотания, для себя и только потом для зала.

«Воротишься на родину. Ну что ж» 1961 года прозвучит с этой сцены одним из первых, так же как и «Ломтик медового месяца» — посвящение Марианне Басмановой, для Бродского просто М. Б. 

«Не забывай никогда,
как хлещет в пристань вода
и как воздух упруг —
как спасательный круг».

Строками, произносимыми уже не Бродским, но Барышниковым, начинаются размышления о старении, увядании и неизбежно приходящей вслед за ними смерти, коих в текстах поэта оказывается предостаточно. И режиссер постановки Алвис Херманис, и Михаил Барышников за время подготовки спектакля не раз говорили о том, что выбирали именно те стихи, которые не уведут зрителя в метафизические дали. Простота и лаконичность, искомые режиссером и артистом, находят место и в хореографии. Поднимаясь со скамейки, Барышников уходит порой вглубь павильона, чтобы обернуться то бабочкой, то кентавром. Он успевает сбросить пиджак, закатать брюки, скрючиться на стуле, лечь на лавку. Ему совсем не нужно кричать — его слушают и слышат и так, а акценты берется расставить искрящая иногда распределительная коробка, установленная где-то у входа в павильон, и вынутый из чемодана будильник, который не забудет зазвенеть:

«Дальше ехать некуда. Дальше не

отличить златоуста от златоротца.

И будильник так тикает в тишине,

точно дом через десять минут взорвется».

Дом не взорвется, как не могут взлететь на воздух воспоминания. Краска уже облупилась, но слова не стерлись. Танцуя и прочитывая текст, Барышников уводит зрителя за собой в тот мир, в котором он — просто Мышь. «Портрет Венеции зимой, где мерзнут птички в нише, в день января 27-й дарю любезной Мыши. Прости за инглиш, но рука, как и нога для танца, дается, чтоб издалека канать за иностранца», — писал, например, Бродский, поздравляя друга с днем рождения. Для него Барышников был не только гением танца, о чем он, впрочем, не забывал постоянно напоминать (стоит лишь вернуться к тому же посвящению «Михаилу Барышникову» или разговорам поэта с Соломоном Волковым), но и Мишей, Мышью. Читая стихи друга, танцор не изменяет ни своему голосу, ни собственным жестам. К той самой, известной всем интонации Барышников обратится всего раз, и его речь тут же подхватят закрутившиеся бобины магнитофона. Программку спектакля иллюстрирует кадр: Иосиф Бродский, взмахнув рукой, показывает куда-то в даль, в которую смотрит и Михаил Барышников. Единственными словами, которые он за эти полтора часа оставит для себя, будет короткое: «И еще одно, последнее. Это стихотворение Иосиф написал, когда ему было 17». И тогда зазвучит:

«Прощай,
позабудь
и не обессудь».