На дворе уже ноябрь, время призыва новобранцев. Нигде не встречается эта пора с таким трепетом, как в нашем Западном крае и преимущественно в его еврейском населении.
Во избежании побегов со стороны вновь принятых на службу евреев начальство тотчас же забирает их в казармы под строгий надзор в то время, когда остальные новобранцы распускаются на некоторое время по домам.
Теперь еврейчиками начинаются происки.
Спросите любого ротного командира, кто состоит в роте сапожником, сигналистом, кто состоит в швальне, в писарской команде, и вы в большинстве случаев получите в ответ, что евреи.
Незнакомому человеку это пожалуй и не покажется странным. Что же странного в том, что если еврей солдат способен к какому либо мастерству - чтецу и книги в руки; естественно что он нужнее в соответствующей его способностям команде, чем в строю.
Но тут то и вопрос. Все эти ротные сапожники, портные, писаря до поступления на службу и не думали, до поступления на службу и не думали, что обладают такими способностями; оне сказались в них только как средство избежать строя, котораго евреи боятся пуще огня. Нужно заметить, что у евреев крайне развиты корпоративные начала. Куда бы еврей ни появлялся, он уверен заранее, что встретит в своих соотчичах всегда сочуствие и поддержку. Этот дух товарищества, взаимной выручки, пожалуй, одна из лучших черт их характера.
Не успеет партия новобранцев поступить в полк, как старослужащие евреи уже знают сколько их единоверцев прибыло, и забирают их под свое покровительство.
Не проходит недели - двух со дня прибытия новобранцев и распределения их по ротам, как бравый фельдфебель Морозевич, имеющий несколько нашивок на левом рукаве, докладывает своему ротному командиру: "Ваше В-родие! Вот новобранец Гриншпульт говорит, что умеет играть на трубе. Нельзя ли его сплавить в музыкантскую команду, а то в роте с ним сладу не будет: ружья как чорта боится, а словестность так уж совсем не вобьешь в голову.
-Хорошо! напомни мне, Морозевич, об этом. когда завтра батальонный командир приедет в казармы!
-Слушаюсь, Ваше В-родие!
И через несколько дней в приказе по полку отдается: "Молодой солдат 15-й роты Ицко Гриншпульт прикомандировывается к музыкальной команде, где ему производить довольствие, прекратив таковок в роте с 7 января".
Не далее как два года назад мне лично пришлось быть невольным очевидцем того, как один еврей гарантировал свое поступление в нестроевые, в случае принятия его на военную службу.
Дело было так.
Наш полк расположен на квартирах в небольшом местечке одной из Привислянских губерний, при чем Штаб полка и несколько рот состоят в самом местечке, а остальные роты в близлежащих деревнях. Я жил в местечке и занимал квартиру во втором этаже у однаго еврея. Кто знаком с Западным краем, тому известно, что каждое местечко состоит из площади, на которой находятся жидовския лавочки с разным скарбом, и пяти-шести грязных улиц, расходящихся радиусами от этой площади.
Окна моей квартиры выходили на площадь, так что, интерисуясь местным бытом и обычаями, я не мог бы изброть более удобнаго наблюдательнаго пункта, как моя квартира: вся площадь была видна мне, как на ладони, и будь я художником, то приизвел не одну бы картину, нанося на холст типичные сцены еврейской жизни.
В нижнем этаже под моей квартирой находтлась парикмахерская.
Помимо парикмахерскаго искусства Давид Нахт Фогель считал себя и музыкантом, так как весьма недурно играл на корнете. Ниодна свадьба в местечке не обходилась без его участия. Заезжала ли к нам какая нибудь бродячая труппа, Давид тут же являлся человеком необходимым. И загриммерует, и причешет и тремя скрипачами дирижирует, выводя соло на своем корнете; и под их музыку бывало непризнанные артисты дерут какия то арии из опереток и невозможные куплеты.
Ну одним словом Давид был человеком выдающимся в своем роде.
Свои способности т. е. парикмахерство и музыку он ставил выше всего на свете, а себя считал в своем деле виртуозом.
Когда он узнал, например, что у нас затевается маскарад, то предложил мне свои услуги.
- Уж будьте уверены, так сделаю, так сделаю, что и сам полковник не узнает.
Да как же ты меня загримеруешь?
- А уж как вы хотите. Я все могу сделать, что не прикажете, дайте только мне рисунок, а я вас сделаю или Пушкиным, или Лермонтовым, и, поверьте Вы будете как живой!
Но я отклонял его услуги, чем кажется он немного обиделся.
Игрою своею на корнете, а порою и на контрабасе, Давид мне не надоедал, так как редко играл дома. Но вдруг, не помню когда именно это было, только время шло к весне, он ни с того ни с сего не стал давать мне покою. И как нарочно, приду бывало с занятий и лягу отдохнуть, как внизу начинается музыка, да такая, что не просто не дает спать, а просто гонит из дому.
День, другой, третий я все смирялся пред судьбой и, потеряв всякую надежду заснуть, обыкновенно уходил гулять на Варшавское шоссе, но продолжительность музыкальных занятий вывела меня из терпения.
-Потап! приказал я своему денщику, поди на низ и узнай, что там за свинья не дает мне покою!
Через несколько времени Потап вернулся и усмехаясь стал в дверях.
- Ну что узнал?
-Узнал, Ваше благородие!
- Так чего же ты молчишь! Говори!
Ихний ученик, Ваше благородие, на трубе учатся.
Чей ученик? какой? говори толком дурак!
Заметив мое нерасположение шутить, Потап вытянулся в струнку, рука мнгновенно из кармана опустилась по шву. Улыбка исчезла из его лица.
- Паликмахера ученик, Ваше благородие. Он, значит, жид-то, паликмахер то наш, учит играть на трубе хозяйскаго сына.
- Ну хорошо! пошел!
Потап повернулся на лево кругом и ушел на кухню.
Хоть мне в этот вечер и не нодо было бриться, но я зашел после вечерних занятий к Давиду.
Давид, в черной паре до невозможности затасканной и с потертыми дырами на локтях, встретил меня, как всегда, с улыбочкою в дверях.
Я взглянул в угол комнаты, где помещался всегда корнет и контрабас. Корнета, виновника моих послеобеденных недосыпаний, на обычном месте не было.
За бритьем Давид счел своим долгом посвятить меня во все последние новости местечка.
- А вы слышали, мировой судья отдает дочку за муж? А вы слышали в Ломже застрелился офицер? А вы слышали Мойше вчера на базаре подсунули в сдачу фальшивые рублевки? А вы слышали... и так без конца.
Уходя я спросил, что он вздумал последние дни играть дома на корнете и до того безобразно, что не дает мне покою. Он сначала как будто меня не понял, а затем пискливым фальцетом завопил, как будто я взял его за шиворот.
- И что вы говорите! Разве когда я играл так плохо, что господину поручику мешал спать. Когда я служил в Тульском полку, я был первый музыкант, сам полковник говорил мне: О, Давид! ты у меня отлично играешь, ты у меня в полку перый музыкант. А вы говорите, что я так плохо играю. И как это возможно, что бы я стал так плохо играть! Извините, господин поручик, я играю....
Меня начало бесить это бесконечное сопряжение глагола играть: играл, играешь, играю, играть....
- Не ты, так черт что-ли ревет на твоей трубе?
- И что вы говорите! какой чорт может играть на моем корнете. Я виноват, что побезпокоил господина поручика, но даю честное слово, что я так плохо не играл. Я прошу извинить меня! Это играет мой ученик.
В это время в комнату вошли трое молодых людей прилично одетых, по всей вероятности какие нибудь польские помещики из ближайшего фольварка.
Я бросил на стол пятиалтынный за бритье и вышел на улицу, не добившись никакого толку.
Спустя некоторое время я снова зашел к Давиду.
На этот раз Давид уже не заговаривал со мною первым.
Он как то особенно подобострастно подхватил мою фуражку и пальто и, прежде чем положить фуражку на стол, сдунул с нее пыль и обтер полою своего безсменнаго сюртука.
- Так кого ты в это время учишь музыке? спросил я, усаживаясь перед зеркалом.
- Ведь не секрет?
- И какой тут секрет. Я учу однаго еврейчика, сына хозяина дома. Он молодой человек, мечтает быть музыкантом. Это такое приятное занятие.
Меня начала заинтересовывать эта история.
Хозяин дома был известный богач в местечке, даже имел при детях гувернантку немку и вдруг учит сына музыке у какого то парикмахера.
Из дальнейших моих разспросов я узнал, что молодой Штрандтман осенью будет вынимать жребий в солдаты. А, чтобы в случае принятия на службу, вернее попасть в нестроевые, учится хоть драть гаммы на корнете, чтобы по прибытии в полк объявиться музыкантом.
- А ты разве можешь уроки давать?
- А что за важность уроки. Умеешь корнет держать, умеешь гаммы играть - большо ему ничего не надо.
Какая же тебе за это плата?
- Если хозяйский сын попадет в полковой хор, то я получу полтораста рублей, а если не пойдет на службу, то я получу двадцать рублей.
Какой же срок твоим урокам?
- Как успею, раньше нельзя сказать. Месяц, два а то и все время до набора. А полтораста рублей им пустяки. Что значит полтораста рублей для такого богатаго купца, как Штрандман. Мне это деньги, а им ничего не значит.
На четвертый день я сошел на другую квартиру, не желея "месяц, два а то и все время до набора" подвергаться удовольствию слушать после обеда, как какой то Иосель Штрандман выдувает на корнете гаммы.
Осенью молодого Штрандмана взяли в солдаты, а как то нынче летом он приезжал к отцу в отпуск, и я его встретил уже с басонными наплечниками на мундире (отличие музыканта).
Стало быть уроки музыки не пропали даром. Иосель избежал ненавистного строя и ружья, попав в хоровые музыканты, а Давид Нахт Фогель заработал себе в карман полтораста рублей.
Н. Блудоровъ
От редактора: служа в армии срочную службу в 1979 году у нас в части почтальоном был тоже еврей из Ташкента. Я тогда первый раз узнал, что среди узбеков тоже есть евреи. Правда парнишка был неплохой, и его угораздило попасть в армию в 27 с половиной лет. Выходит почти за сто лет у евреев ничего не изменилось. И еще хочу заметить, что рассказ этого офицера запросто тянет на литературное произведение. Не хуже чем у Куприна.
