Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трех сторон таборы этих людей, а с четвертой — была степь. Были это веселые, сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжелая пора: явились откуда-то иные племена и прогнали прежних в глубь леса. Там были болота и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот, то подымался смрад, и от него люди гибли один за другим. Тогда стали плакать жены и дети этого племени, а отцы задумались и впали в тоску. Нужно было уйти из этого леса, и для того были две дороги: одна — назад, — там были сильные и злые враги, другая — вперед, там стояли великаны-деревья, плотно обняв друг друга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота. Эти каменные деревья стояли молча и неподвижно днем в сером сумраке и еще плотнее сдвигались вокруг людей по вечерам, когда загорались костры. И всегда, днем и ночью, вокруг тех людей было кольцо крепкой тьмы, оно точно собиралось раздавить их, а они привыкли к степному простору. А еще страшней было, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь лес глухо гудел, точно грозил и пел похоронную песню тем людям. Это были все-таки сильные люди, и могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их, но они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они, то пропали б с ними из жизни и заветы. И потому они сидели и думали в длинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде болота. Они сидели, а тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и болота... Люди всё сидели и думали. Но ничто — ни работа, ни женщины не изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли люди от дум... Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом живых, — и трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче... Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже, испуганный смертью, не боялся рабской жизни... Но тут явился Данко и спас всех один.

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы. В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике. Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей. И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает. Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах... Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем! Всё мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому. Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады. Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает. Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает... Он над тучами смеется, он от радости рыдает! В гневе грома, — чуткий демон, — он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют! Ветер воет... Гром грохочет... Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний. — Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!..

АВТОР: МАКСИМ ГОРЬКИЙ.

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.

Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причём вздохи преобладают.

Так получилось, девяностолетие писатель, поэт, сценарист, легендарный Юз Алешковский отметил в сентябре прошлого, 2019-го, года – до появления канала «Нетленка Владимира Желтова». Приходится наверстывать упущенное…

Юз Алешковский. Фото из открытых источников

Юза Алешковского знают не столько по детским рассказам и сценариям кинофильмов («Два билета на электричку», «Кыш и Двапортфеля») сколько как автора песен «Товарищ Сталин, вы большой ученый…», «Окурочек», «Советская пасхальная», которые в 60-70 годы распевала вся страна. «Запрещенный» Алешковский в своем творчестве касался запретных тем: фальши и лицемерия советской действительности, лагерной жизни, о которой знал не понаслышке.

В конце 70-х Алешковский эмигрировал. В Россию наведывался крайне редко. В 2007-м он был участником, проходившего в Петербурге международного форума «Четвертое измерение», посвященного 70-летию его друга писателя Андрея Битова.

Тогда-то мы с ним и познакомились, а беседовали вообще… в будуаре (разумеется, бывшем) Елены Ивановны - матери писателя Владимира Набокова – в доме Набокова на Большой Морской, где тогда находилась редакция газеты, в которой я работал…»

«Осенью в Питере хочется надраться»

- Юз, вы приехали в город, где в последние годы очень многое меняется. Ваши впечатления от сегодняшнего Петербург?

- Я был в Петербурге лет десять тому назад. Он выглядел совершенно чудовищно. Центр еще был как-то подкрашен, а Литейный и окрестности дико смотрелись. Сегодня город помолодел, подремонтирован, как будто ему воткнули в стены ботокс в лошадиной дозе, как это делают увядающие женщины. Может быть, сравнение и грубовато. Но выглядит Петербург достаточно хорошо. Резко выскажусь только против застройки его небоскребами.

- Я с удивлением узнал, что вы никогда не были в Эрмитаже и на сей раз хотите его посетить.

- Нет, я был в Эрмитаже, но давно, лет 30 назад, до моего «свала» за границу. Как-то все не было «бабок», чтобы сесть на поезд и явиться в Питер для посещения Эрмитажа. Я шоферил. А когда стал литератором-профессионалом, тоже зарабатывал чепуху. И при том предпочитал тратить деньги на бутылки и шашлык, а не на музеи. А вот сегодня – сегодня меня преимущественно интересуют полотна старых мастеров, и залы, посвященные русским художникам 20-х годов прошлого века. Да и что нам выяснять, почему меня долго не было в Эрмитаже! Потому что я – идиот! Вот поэтому долго и не было.

Обычно я в Питер приезжал осенью, вместе с Битовым. А осенью в Питере хочется надраться и толковать о мировых вопросах. Андрей Битов - мой старый друг - добавлю это с гордостью и удовольствием. Он сыграл главную роль в моей литературной судьбе. Не менторством, не замечаниями, а разделением моих озорных чувств, которые я выражал в письмах-рассказах, когда он уехал из Москвы и жил в Питере. И сегодня, приехав на Форум, когда проехались по знакомым местам, пожалел, что в известной песенке, посвященной Битову, нет строфы о том, что мы выпивали у Медного всадника. Как я мог это упустить?! А вот возьму и добавлю, если буду еще петь.

Юз Алешковский и Андрей Битов на вручении премии по литературе ближнего зарубежья.

Фото из открытых источиков.

«Анонимные песни были нормой»

- Юз…

- Вы правильно делаете, что так меня называете. Меня все так называют. И правильно делают. Все уже, наверное, забыли, что я Иосиф Ефимович. А может и не знали? Извините, перебил.

- Я к тому, что весь Советский Союз пел песни Юза Алешковского - как народные. Кто-то их приписывал Галичу, кто-то Высоцкому…

- Первый раз я услышал «Песню о Сталине» в исполнении Высоцкого, когда был на Черном море с женой. Мне было и приятно, и странно слышать свою песню в чужом исполнении.

Мои песни знали друзья, просили спеть. Пел. Они пели. Ну и пошло – поехало. Анонимные песни в те времена были нормой. Именно – анонимные. Не народные. Так ведь не бывает, чтобы народ сел на завалинку, шарахнул самогончика, закурил и дружно в сорок рыл запел: «Гоп-гоп паровоз, не стучите колесы, кондуктор нажми на тормоза-а-а…»

Я и теперь говорю тем, кто хвалит мои песни: «Они - мой физический труд, а твое дело понимать, и ты, по сути дела, соавтор, если все понимаешь и сочувствуешь». Это главное.

- Может быть, вы благодарны кому-то за то, что где-то ваш текст подправили, сделали лучше?

- Я слышал неправильные варианты своих песен. Меня от них воротит. Я не слышал текста, который был бы лучше моего. Ну, разве мне, или кому-то, в голову придет подправлять песню «Однозвучно звенит колокольчик»? А если кто-то попытается написать свою строчку в стихотворении «Я помню чудное мгновенье…», так он, мне кажется, просто обоср…ся. Нет, нет, такого не бывает, чтобы автора подправили и стало лучше – органика нарушится.

Юз Алешковский.

«Возрождение цензуры - плебейский лозунг»

- У нас в стране сейчас далеко не все ладно с культурой. Одни связывают это с отсутствием цензуры и ратуют за ее возрождение, другие говорят: нужны законодательные акты, поддерживающие высокое искусство…

- На мой взгляд, разговор о цензуре - дикий бред, враждебный не только русскому языку, но и свободному духу русскоязычного человека. Потому что русский язык - император всея Руси, а не сменяющиеся правительства. Возрождение цензуры - плебейский лозунг тех, кто хочет заиметь на этом политический капитал. Мне один редактор рассказывала, каких трудов ей стоило опубликовать книгу Битова, хотя в ней ничего не было политического. Книга эта была – антипопсовая. А попса-то и управляла страной! Сейчас, когда читаешь выжимки из выступлений наших политиков, становится стыдно и за состояние русской культуры, и за русский язык. Почти век советская власть уничтожала русскую культуру. И после этого засилья нельзя сразу придти к высокой культуре, к интеллигентности в обращении, к улыбкам на лицах. Мы-то с Битовым никогда не были угрюмыми. Мы были угрюмыми, только когда у нас пустую посуду не принимали.

«Я давно по фене ботаю»

- Как вам современный русский язык? Происходит какая-то его приблатненность...

- Она уже произошла. И этому есть причины. Я давно по фене ботаю, потому что я малый военного поколения. Рос среди ворья, жуликов. Должен сказать, что блатной язык существовал всегда, но культурная Россия его просто не знала. Речь сегодня приблатнена оттого, что Россия с 1917 года стала уголовно-политической. Масса людей побывала в лагерях. Потом, освобождаясь, они несли «культуру» в массы». А нынче бывшие урки заправляют бизнесом, и естественно изъясняются на привычном им языке. А русский язык сохранился! Он уничтожается не урками, а ублюдками и ублюдицами, которые пишут бездарные романы. Их раскупают, как семечки, и читают в метро. Однако не будем бояться за русский язык, он сам займется своей экологией, как занимался до сих пор. Но основная роль в борьбе с засорением языка должна принадлежать деятелям культуры и серьезным писателям, которые вытесняют попсу на обочину культуры. Язык - это религия, на нем народ разговаривает с Богом и с самим собой.

Юз Алешковский.

- Юз, проживая в Америке, вы себя считаете русским писателем?

- Безусловно, а каким же еще? Хотя мои рассказы переведены на французский, итальянский, голландский, немецкий, иврит, болгарский, венгерский…

- Полагаю, Алешковского переводить сложно?

- Переводить очень трудно. Моя литературная речь полна таких идиом, которые не переводимы совершенно. Особенно «Николай Николаевич». Я не могу, например, описать образ своего героя не матерящимся. У него через слово бля-бля-бля, замененное теперь бездарным «блин», оскорбившим и язык, и кулинарное изделие. Это непереводимо, и мне на это наплевать. Я - русский писатель и, слава Богу, что это так. Я даже не стал учить английский из суеверного страха, что русский язык мне этого не простит. Как не простила бы баба - единственная и любимая, - если бы я скурвился на ее глазах. Но я против употребления мата без художественной необходимости. В частных разговорах - как хотите. К сожалению, мат вместо того, чтобы быть сакральным, каким он и был изначально, превратился в брань и оскорбления. «…твою мать» в свое время являлось приветствием родственников, а вовсе не ругательством.

Юз Алешковский и Иосиф Бродский. 

«Веники вяжу сам»

- Я где-то вычитал, что вы настолько русский душой, что у себя в Америке даже баньку построили.

- Конечно! Она стоит на берегу пруда. Я захреначил баньку за шесть рабочих дней вместе с человеком, у которого золотые руки. Он делает уникальные музыкальные инструменты. И банька прекрасная получилась, рыл на пять. Приезжают ребята из Нью-Йорка, и говорят, что ни в одной бане нет такого пара. Разумеется, жрачку заделываем русскую. Иногда не гнушаемся и американской, например, стэйками.

- А веники?

- Веники можно купить, но когда мне не лень, вяжу сам. У меня дубов полно. Одним словом, есть чем похлестать друг друга. Битов, когда я его отпарил как следует, сказал: «Ты знаешь, я бы оргазм променял на парную».

Автор текста - Владимир Желтов

Забытый рассказ Геннадия Шпаликова

Портрет Михаила Васильевича Исаковского. Рисовал поэт-футурист и художник Алексей Крученых.

Март 1941 г. РГАЛИ.

Фото: Из Российского государственного архива литературы и искусства

Сева впервые с особенным вниманием разглядывал все встречные шляпы. Вот светло-коричневая, с прямыми строгими полями, серьезная и солидная, как ее хозяин; вот светлая, серебристого отлива, с милой непринужденностью надетая на голову высокого мужчины. Черные шляпы выглядели мрачно и в большинстве своем принадлежали прохожим с тоскливыми серыми лицами. Нет, черная шляпа Севе не нравилась.

Выбор получился неожиданным. Из троллейбуса выскочил молодой человек в коротком сером пальто, на шее - яркий полосатый шарф, ноги - в квадратных тупоносых ботинках. Он непринужденно улыбался. Еще бы не улыбаться, если у тебя такая совершенно убийственная изумрудная шляпа!

Сева проводил его долгим, тоскующим взглядом и с этой минуты уже ни о чем другом думать не мог. Зависть - плохое качество, но как тут не позавидовать! А у прилавка магазина мужских шляп стояла обычная сезонная толкучка. Сева робко поинтересовался:

- Кто последний?

Никакого впечатления. Все молча продолжали лезть к прилавку. Только стоявший сзади сравнительно молодой товарищ засмеялся и объяснил:

- Это тебе не за огурцами - "кто последний?". Здесь мужской разговор: пришел, увидел, приобрел. Минута и готово.

Очень скоро Сева мог услышать этот мужской разговор.

- Дайте-ка, товарищ продавец, вон ту шляпу.

- Которую?

- Нижнюю.

Геннадий Шпаликов был не только сценаристом и поэтом, но и талантливым прозаиком, узнаваемым по первой же фразе. 

Фото: Из архива Юлия Файта

- Здесь две полки нижних.

- Ну, какой вы! Серую мне нужно, крайнюю, вон она, видите?

- А размер-то свой помните?

- Размер? Пустяки. Как вы считаете, какой мне полагается? Пятьдесят второй? Чудесно. Дайте-ка я в нее влезу. Так, ясно, он самый мой. Сколько с меня? Семьдесят два? Чудесно. И не надо, не завертывайте, я ее сейчас же надену.

Подходила очередь Севы. Толпа не таяла. И было страшно подумать, что на глазах этих людей ему предстоит выбирать, примерять, спорить. Впрочем, на последнее Сева вряд ли бы решился: чтобы задержать очередь сплошь из одних мужчин, нужно иметь много мужества. Наконец его вытолкнули к прилавку, и продавец устало спросил:

- Ну, что будем носить?

- Только зеленую.

- Зеленую? Можно. Вам пятьдесят седьмой? Вот.

Сева, как во сне, дрожащими руками нахлобучил шляпу и заглянул в зеркало. На него смотрело донельзя измученное и испуганное лицо. Пересохшие Севины губы трогает улыбка - на голове зеленой сковородкой, нелепо сдвинутая набок, сидела новая шляпа. Не оборачиваясь, он всем существом чувствовал улыбки за спиной. А продавец, как ни в чем не бывало, спросил:

- Не мала?

- Не-е-ет...

- Значит, выписывать?

Сева собрал последние силы и радостно сказал:

- Выписывайте!

Пока выписывали, образовалась неудобная пауза. Нужно было добавить что-то такое вежливое и благодарное. И Сева промямлил:

- Очень хорошая шляпа.

Из магазина он вышел, держа сверток со шляпой несколько на отлете. Так носят помойные ведра и ядовитых змей. Ничего, кроме отвращения к жизни, Сева не чувствовал. Изобразив на лице буйное веселье, которое по замыслу должно было означать всю радость сделанной покупки, он позвонил домой. Сразу же потребовали надеть шляпу. Восторги были явно жидковаты. Хвалили цвет, фасон и больше всего - подкладку, шелковую и ослепительно белую.

Сева молча прошел в свою комнату и не раздеваясь сел. Вне головы шляпа выглядела неплохо, но стоило ее надеть - и все менялось: посередине вырастал бугор отвратительной формы и величины. Поля изгибались во все стороны, за исключением нужных, и Сева моментально преображался в московского извозчика второй половины прошлого столетия, какими их рисуют в учебниках истории. Один перед зеркалом долго не простоишь. В комнату заглянула сестра. Фыркнула, а потом стали заглядывать все. Кому не лень.

Сева ушел в ванную и заперся на задвижку. Он мял, сгибал шляпу по-всякому, уродовал до неузнаваемости и лез к зеркалу. Ничего не изменялось. Зеленый бугор по-прежнему топорщился, а бороться с ним просто очертенело. И вообще - шляпа вся была немного велика. Даже поля слишком широкие, бандитские. Ну, поля - это поправимо. Сева обвел их мелом и ножницами осторожно отрезал сантиметра полтора с краю. Получилось не очень ровно, но куда лучше, чем раньше.

И вдруг у Севы мелькнула мысль - намочить! Все вещи после стирки садятся! Когда из коридора потребовали открыть дверь, все уже было закончено. Некогда новая шляпа приятного зеленого цвета с белой шелковой подкладкой превратилась в бесформенную тряпку. Сева пробовал успокоить.

- Завтра утречком все будет великолепно.

Видимо, не помогло. Мама молчала. Отец тоже молчал. А из комнаты доносились какие-то звуки - это сестру мучил болезненный приступ смеха. Сева защищался:

- Это фетр, так все делают.

Отец мрачно спросил:

- Ты невменяемых имеешь в виду?

Когда он ушел, Сева спросил у мамы - выжимать или не выжимать? Мама взяла все, что осталось от шляпы, и прищепкой прицепила к веревке. Ночь была беспокойной. На ядовито-зеленом фоне снились кошмарные сцены. А утром шляпу выбросили в мусоропровод. В законченном виде, высохнув за ночь, она очень напоминала грязно-бурую лохань с загнутыми краями. Говорят, фетр непрактичен и после стирки всегда линяет.

В один из зимних вечеров 1786 года на окраине Вены в маленьком деревянном доме умирал слепой старик — бывший повар графини Тун. Собственно говоря, это был даже не дом, а ветхая сторожка, стоявшая в глубине сада. Сад был завален гнилыми ветками, сбитыми ветром. При каждом шаге ветки хрустели, и тогда начинал тихо ворчать в своей будке цепной пёс. Он тоже умирал, как и его хозяин, от старости и уже не мог лаять.

С его отцом дружили Маркиш и Михоэлс, он же начинал с переводов Маяковского на идиш и разведчиком дошёл до Берлина. После войны Эма Казакевич спасал от цензуры книги Ахматовой и Гроссмана, а его самого запоем читали Сталин и Хрущёв.

Дневник он не показывал никому.
Вел его всю жизнь, ежедневно, с перерывом только в одну неделю.

Этот недельный перерыв в летописи жизни Михаила Михайловича был связан с главной встречей, которую готовила ему Судьба, - встречей с Единственной.
Зимой 40-го года Пришвину уже 67. Вроде все хорошо.
Писательская судьба его уже спокойна и обеспечена.
Но ему мучительно не хватает кого-то, кто бы понял его до конца, его творчество, его Поэзию, кому можно было бы доверять и доверяться.
Он уже почти перестал надеяться…
В новогоднюю ночь, когда часы били полночь, он написал на заветном листочке одно-единственное слово: «Приди!».
И она пришла.
Нет, это не была чудесная встреча. Она появилась по приглашению для работы над его архивом, дневниками.
-При первой встрече меня впечатлила только душа ее… Значит, бывает же так у людей,
и только у людей так, что вначале обнимаются только души, соединяются, проникаются и начинают медленно облекаться в живую плоть…
Я не знаю, где кончаешься ты, и начинаюсь я…»
Они старались быть достойными друг друга и того счастья, что подарила им судьба,
старались видеть друг в друге лучшее и за это лучшее сражаться, любя.
Они прожили вместе счастливых 14 лет. 16 января 1954 года собирались отметить знаменательную дату их встречи,
но на рассвете этого дня Михаила Михайловича не стало…

В грустном сказочном мире Ганса Христиана Андерсена очень мало счастливых концов, особенно для женских персонажей. Однако одну свою героиню великий сказочник любил, кажется, больше других – ее история закончилась на удивление счастливо. Биографы считают, что у милой и доброй Дюймовочки был реальный прототип. Правда, кроме маленького роста и ангельского характера сходства у Генриетты Вульф со сказочной девочкой было мало. Зато именно ей Андерсен подарил на бумаге то счастье, которого настоящей женщине не хватило в жизни.

Психотерапевт из Санкт-Петербурга Аглая Датешидзе, похоже, разгадала секрет не только карьерного, но и литературного успеха. На ее счету огромное количество важных миниатюрных рассказов о том, чем живут обычные девушки. Истории эти не лишены ни юмора, ни иронии, а главное, в них есть то, что будет знакомо каждой девушке… и, разумеется, есть урок, который хорошо, если получится усвоить.

Читать далее...

Прыгала в море со скал, со свай, с лодок, с волнорезов, и плавала часами. Никого не боялась, никого не слушалась, всем умела ответить, как отбить и отбрить. «Смесь русалки и щуки».

Потом девушка в белом платье, подверженная приступам лунатизма. Ночами в Царском селе ее тянуло выйти на крыши — подальше от Земли, где её ждали кошмары и несчастье.

Чуть позже петербургская красавица с низкой челкой и зелёными глазами, душившаяся духами «Идеал», худая и гибкая настолько, что без труда закручивала себя в кольцо и касалась ступнями затылка.

Владимир Набоков в Кембридже. 1920 год

«Б р и т в а»

Впервые опубликовано
в газете «Руль» (Берлин) 19 февраля 1926 года

Недаром в полку звали его: Бритва. У этого человека лицо было лишено анфаса. Когда его знакомые думали о нем, то могли его представить себе только в профиль, и этот профиль был замечательный: нос острый, как угол чертёжного треугольника, крепкий, как локоть, подбородок, длинные нежные ресницы, какие бывают у очень упрямых и жестоких людей. Прозывался он Иванов.

СОНЕТ (итал. Sonetto) - это стихотворение из 14 строк состоящее из двух четверостиший под названием катрен и двух трёхстиший, которые называют терцетами. Впервые появились в XIII веке в Италии. Наиболее распространена французская рифмовка (последовательность рифм).

Чем отличаются сонеты Шекспира на английском?

Считается, что английский сонет (сонет с английской рифмовкой) – результат трансформации французского сонета. Он имеет другое строение чтобы правильно переложить рифмовку: три катрена и одно двустишие, так называемый сонетный замок или сонетный ключ, который создавал эффект неожиданной развязки в конце как по смыслу, так и по рифмовке. Шекспир настолько развил свежую в то время английскую форму сонета, что теперь она носит его имя.

Когда он был в шляпе, — шел по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто, ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни.

Тюремное и лагерное заключение, каторжные работы, гражданская казнь, ссылка, лишение гражданства, многолетний отказ в публикации, изъятие рукописей, ликвидация тиража, изъятие книг из библиотек и запрет на упоминание писательских имен, уголовное и административное преследование за публикацию работ за границей, партийные и правительственные постановления по поводу авторов и изданий, закрытие изданий, расформирование редколлегий, шельмование в прессе, исключение из Союза писателей и, разумеется, цензура, от высочайшей до наиничтожнейшей,— это далеко не полный список мер, к которым за 200 с лишним лет прибегало российское государство в попытке образумить своих писателей. Все оказалось тщетно: они все равно составили главную славу России...

П. Ф. Соколов, портрет В. А. Жуковского

Великий русский поэт Василий Андреевич Жуковский оставил после себя богатейшее наследие: множество элегий, посланий, песен, романсов, баллад, критических статей, именно в его переводах мы до сих пор читаем многие произведения иностранной литературы. Однако в личной жизни создатель романтического образа нежной Светланы был удивительно несчастен. Большую часть своих лет он отдал погоне за неосуществимой мечтой, так и не обретя любви. Женился поэт только ближе к старости, совершенно на другой женщине.

Юзик, Юзик, дедушка не может быстро, дедушка устал. У дедушки ноги старенькие. Давай посидим. Ты же хороший мальчик. Сядь, Юзенька, сядь, дорогой. Я сказал: сядь! Я стенке сказал или кому я сказал?! Или стенке, или кому?! Дедуля что сказал?.. Что надо дедуле сказать?.. А, бандит, чтоб ты был здоров, арестант. Если бы у меня было такое детство! Ну-ну...

Наша мама всегда стирала, а мы всегда ходили грязные... И какой гвалт... Пятеро хотят писать, один хочет селедку. Какие книжки, какие тетрадки?.. Я еще получил очень удачное образование, я чинил примуса. Ты слышишь, Юзик, головки, пистоны, насосы, я знаю, главное — это керосин, чтоб он горел... Моя вся жена пропахла керосином. Нас нельзя было позвать в гости: они от нас имели аромат... Собаки падали в обморок. Ты не знаешь, что такое примус. Вся Одесса качала по утрам и вечерам, и ревела, и взрывалась.

«Ну, как я одета?» — Агния повернулась к Домне Ивановне. «Странно собралась…» — няня сказала свою коронную фразу, окинула хозяйку взглядом с ног до головы и пошла прочь по длинному коридору квартиры. Ее мнение было важно для Агнии. Она долго смотрела на себя в зеркало, пытаясь понять, что имела в виду Домна Ивановна. Затем сняла с шеи бусы и переодела блузку. «Да, так можно», — одобрила нянечка. Теперь Агния спокойно могла идти из дома по делам…