* * *

 

Под расплавленной майской звездою,

                                                           с судьбою

                                                                       играя,

по бессмертному времени кругу,

в суете, в толчее,

                        в разноликой и шумной толпе,

                                                                       быть может, о том и не зная,

но навстречу друг другу

                                   брели – это точно.

Диогены, покинув уют комфортабельных бочек,

                                                                       человеков искали.

На ветру развевалось, как веселое знамя,

                                                           мое черное пламя,

                                                                                  твое рыжее пламя, –

                                                                                                          над толпой, факелами.

 

И сквозь сонмище тел

                                   огонь притянулся к огню.

Захотел

            поиграться друг с другом

                                               и сжечь на корню

все, что нас разделяет,

                                   включая

пейзаж за окном,

                        стойку бара с поникшим цветком,

                                                                       чашку крепкого чая,

                                                                                                          некрашеный дом, –

и наших несчастных супругов.

Смешно…

                        Но

                                   огонь колдовал,

                                                           танцевал, обнимал, целовал,

и смеялись на грани весны

                                   твое рыжее пламя,

                                                           мое черное пламя, –

                                                                                              то есть, мы.

 

Словно не было белого пепла

                                               и марева зим.

Только крепла

                        уверенность в том, что еще погорим, –

А впрочем, уже погорели

                                   на бушующем море зеленой травы.

Пересохли капели.

                        Потом пересохло во рту.

Зазвенело вдруг небо

                                   тугой тетивой.

Раскаленное солнце пропело:

                                               «За мной!»

И навстречу ему из травы поднялись

                                                           мое черное пламя,

                                                                                  твое рыжее пламя, –

                                                                                                                      прямо ввысь,

 

где объятия протуберанцев казались прохладой,

а объятия огненных рук

                                   были высшей наградой,

где времени круг

                        развернулся спиралями света,

                                                                       понесшими нас

сквозь мосты и кварталы,

                                   троллейбусы и провода,

                                                                       качели и ветки акаций, –

                                                                                                                      туда,

где сидят под окном часовые-старушки,

где лицо на экране все бредит инфляцией,

где на белом межзвездном пространстве подушки

                                                                                  слились в упоеньи

твое рыжее пламя,

                        мое черное пламя.

                                                           Навсегда?

                                                                                  На мгновенье?

 

* * *

Никому давно нет дела,
Что за стон со мной случился.
Гильотина заржавела,
Мой палач намедни спился.

Вот и всё! Дыши свободой
Так, чтоб лёгкие трещали!
Поросли травою годы.
Ни к чему мои печали.

И никто не вспомнит тело,
Что простилось с головою.
Отгорело, отболело, –
Заменили боль любовью.

Вот и всё! Фонтан струится
Там, где кровь моя стекала,
И поют осанну птицы.
Так лети же, сын Дедала!

С крыши прыгну я однажды,
Чтобы сказку сделать былью,
И захлопают отважно
На ветру
           обрубки крыльев.

Из цикла «История Древнего мира»

* * *

Я когда-то тебя понимал.
Ты когда-то меня понимал.
Кирпичи мы с тобой обжигали,
Для того чтобы неба достичь.

Вавилонское сердце, замри!
Вавилонское сердце, смотри:
Вот сырец устремляется к небу,
Унося золотые рога.

Только Арадаххешу всё знал.
Только Арадаххешу сказал:
«Я восславлю царей вавилонских,
Я достану сырцом до богов!»

А потом помутилось в глазах,
Помутилось в умах и сердцах,
И теперь говорим мы с тобою
На двунадесяти языках.

И напрасно кричу – оглянись!
Как ни горько тебе – оглянись!
Македонские крепкие ноги
По великим руинам прошлись.

Неприкаянным быть – это страшно,
И непонятым быть – это страшно.
Я когда-то тебя понимал,
Потому что мы строили
Башню.

Из цикла «История Древнего мира»

* * *

Где-то между Тигром и Евфратом
Чёрная горячая земля.
На земле – зелёные заплаты.
Между ними – дом. У дома – я.

Высечет точило из мотыги
Звон. Рука моя не задрожит.
Плеск воды в канале. Птичьи крики.
Женщина из-под руки глядит

На мою извечную работу.
Ай, мушкенум, ай! Хвала богам,
Что минуют беды и невзгоды
Разноцветный мир по берегам!

Время мимо них рекою сонной
Проплывает в дымке золотой.
Синие стрекозы Вавилона
Вьются над моею головой.

* * *

Выбросить к чёрту заботы бы, –
И поспешить на свидание,
Первое, незамутнённое,
Самое-самое раннее.

Где-то под окнами школьными,
С прошлого века привычками,
Бродит за желтыми клёнами
Светлое Чудо-С-Косичками.

Солнце ушло. Стало слякотно.
В грустном и глупом молчании
Снова стучусь я отчаянно
В двери бетонные памяти.

Но ни мольбой, ни упрёками
И никакими отмычками
Их не открыть… Одинокое,
Ждет меня Чудо-С-Косичками.

И с вами снова я...
А.С. Пушкин

И снова я – без вас.
Вы мчитесь все куда-то,
Забрав с собой любовь
и оставляя боль.
Кого и в чём винить?
Мне имя – Коммутатор.
Весь мир – театр, и я
свою играю роль.

Один и одинок,
отягощённый домом,
А в окнах – ваш полёт,
и мне вас не догнать.
Я, словно Прометей,
к судьбе своей прикован.
О, Зевс! Я не ропщу.
Что на судьбу роптать?

Смотрите же, как рвусь
из замкнутого круга,
Как души навсегда
я тщусь соединить!
Вы вместе – не со мной.
Вы любите друг друга.
Но как же непрочна
связующая нить!

Не ждите от меня
бессмысленного чуда:
Судьба – наискосок,
и вдребезги – страна…
Я – Коммутатор лишь,
без роду, ниоткуда.
И в том моя беда,
и в том моя вина.

* * *

По проспекту тянулся полуденный смог.
Мы платили любви неизбежный оброк.
Мы сидели, обнявшись, над ржавой рекой,
И река нам дарила
забытый покой.

Ветер рвал со столбов якоря кораблей
Над асфальтовым небом чужих площадей.
Под ногами хрустели обрывки надежд.
Шелестели шелка
бесполезных одежд.

По небесному полю, беззвучно скользя,
Улетала комета, с собой унося
Ощущение тайны, известной давно, –
Вроде той, что вода
превращалась в вино.

По разбитым мостам приглашали гостей.
По размытым чертам узнавали друзей.
По распахнутым душам – без промаха – пли!..
Под осенним дождём
в небе жгли корабли,

Эскимо покупали в заснеженной мгле,
Раскатали асфальт по весенней траве…
Оглушительно треснув, погасла звезда
И застряла в дыре –
ни туда, ни сюда.

Это тягостный сон, бесконечный, немой…
Мы сидели, обнявшись над ржавой рекой, –
Ангел, павший с небес, и больной человек.
Молодая любовь.
Умирающий век.

* * *

Моим талантливым друзьям

Я компенсирую количество стихов
их качеством. Занятие смешное –
как улучшенье древесины Ноем
или подсчёт Икаром облаков.

Я видел, как святые письмена
сворачивались в трубочку-плевалку.
Прости, мой друг, мне ничего не жалко –
иные сны, иные времена.

Миры иные смотрят на меня
со светлым и нездешним пониманьем,
незамутнённым, как снега, дыханьем
колыша робкий язычок огня.

Миры, где мысли облаков летят,
а звёзды глаз сияют неустанно.
По их созвездьям – будь я капитаном –
прокладывал бы курс для корабля.

Миры, где камни птицами поют,
бредут по тропам ласковые звери.
А я, пред ними открывая двери,
их гениальность сбивчиво хвалю

и улыбаюсь, словно идиот.
Сижу и жду с восторгом беспросветным,
когда меня от жизни от суетной
оккамовская бритва отсечёт.

Белое солнце, как парус, плывёт
в белые облака.
Белое небо сливается
с белой землёй.
Белая птица на свете живёт
там, где лежат снега.
И тот, кто поверит в это, –
пойдёт со мной.

Белая гвардия белых ночей
на простыне снегов.
В белом конверте прячется
белая весть.
Белые буквы на белом листе –
это стихи про любовь.
И тот, кто поверит в это, –
останется здесь.

Кто-то гадает на розе ветров,
кто-то кричит: «Не сметь!» -
выбора нет, потому что
еще снег идёт.
Пусть никогда не осилит любовь
белая-белая смерть.
И тот, кто поверит в это, –
вовек не умрёт.

Иван Рабинович был странен собой
И давно всех вокруг достал.
Он с работы уволен за то, что не пил
И на небе звёзды считал.

Он и сам не спал, и спать не давал
Ни жене, ни детям своим.
Он знал, что есть небо, на небе есть звёзды,
А всё остальное - дым.

Его отселили в спальный район,
Но и там неймётся ему.
Тёмной ночью он голову поднял вверх
И на небе открыл звезду.

И от радости он громко так закричал,
Позабыв, что вокруг никого.
А люди проснулись, спустились вниз
И матом стыдили его.

Рабиновича заперли в танкерный трюм
И отправили в дальний круиз.
От тоски он принялся грызть его дно,
И в итоге таки прогрыз.

И танкер гигантский под воду ушёл
Пугать тунцов и акул.
Не спасся никто из команды большой.
Рабинович не утонул.

Иван Рабинович вернулся домой,
Ладно скроен и крепко сшит.
Он был встречен на улице гопотой
И жестоко в кровь избит.

А когда он упал, к нему подошёл
Главарь и с ухмылкой сказал:
"Это тебе, чтоб людей не будил
И на небе звёзд не считал".

Иван Рабинович на небо попал,
Как назло, в православный рай.
Очень скоро он там всех вокруг достал,
И Господь сказал: "Выбирай -

Или ты прекратишь, или в ад попадёшь,
Или будешь вечно гоним".
А черти сказали: "Зачем нам его?
Мы кошерного не едим".

С тех пор Рабинович не ест и не пьёт,
И давно по ночам не спит.
Неприкаянный бродит по миру он,
И зовут его Вечный Жид.

А когда на дворе наступил новый век,
Он превратился в звезду.
А люди на небе находят его
И верят в свою судьбу.

* * *

В помятой душе обнаружилась злости перчинка.
Твоими устами пить мёд я не буду – испорчу.
Засохшая каша в кастрюле – из жизни картинка,
Её тараканы уже засидели до торча.

Окно распахнётся лишь в случае, если на кухне
Сгорит что-нибудь при попытке его приготовить.
По дням и часам разлинованы серые будни,
Меня в выходные, пожалуйста, не беспокоить.

Смотри-ка, у ветра в кармане опять новоселье.
Кондукторы стонут при виде серебряных денег.
Пытаемся пить, но, увы, не проходит похмелье.
Пытаемся плыть, но пока что не знаем, где берег.

Душа попугаем орёт: «Поменяйте подстилку!»
Нагадила вновь. Хоть бы доброе слово сказала!
Увядший салат помидорный нанизан на вилку.
Любовь не придёт. Тишина. Окончание бала.

Что рассказать тебе о крыльях?
Они не ждут твоей команды,
Чтоб развернуться за спиною.
Они тебя швыряют в небо,
Срывая кандалы сомнений,
Что ты лишь человек – не птица, –
Рождённый ползать по асфальту
Свой путь от чрева до погоста.

Что рассказать тебе о крыльях?
Они поют, когда в полёте,
Поют торжественным хоралом,
На мягких облаках пружиня
И молнией пронзая тучи.
И в свете дня, и в свете звёздном
Они сияют синью неба
И золотом закатным солнца.

Что рассказать тебе о крыльях?
Не украдёшь их и не купишь.
Да и зачем? Ведь это бремя,
Которое, увы, не спрячешь.
Они растут, ломают кости,
Потом распарывают кожу
И рвут тебя и душу в клочья.
Поверь мне – нелегко крылатым.

Что рассказать тебе о крыльях,
О тех немногих, кто их носит?
Не знаю – счастье иль несчастье
Они для судеб, их обретших.
Ты и сама не разберёшься,
Что я такое – ангел? демон?
Что подарю – блаженство? гибель? –
Тебе, которую люблю я?

Но ты без страха обнимаешь
Меня за острые лопатки,
Где бьётся плененное небо,
И шепчешь: «Милый! Полетели…»
А я, глотая в горле комья,
Шепчу в ответ: «Ещё не время.
Стемнеет пусть… Садись поближе.

Я расскажу тебе о крыльях».



Владислав Ерко. Иллюстрация к повести Ричарда Баха "Чайка по имени Джонатан Ливингстон"

* * *

Ю. Б.

Кто замесил мне пасху на тоске?
Дверь заперта, но не моим ключом.
Вселенная висит на волоске
Над головой дамокловым мечом.

И в той вселенной – сколько ни звони –
Ты будешь вновь курить и пить вино
С семипроцентной примесью любви.
А что потом наступит – всё равно.

Однажды ночью, дёрнув за стоп-кран,
Останется ни с чем твоя рука,
И пьяной полудрёмы океан
Заполнит твой приют до потолка.

Немой вопрос. Неслышимый ответ.
Не хватит сил ни завтра, ни теперь.
Расколет тьму упавший табурет,
Как стук засова, запершего дверь,

И этот звук насквозь пронзит меня –
Звук лопнувшей струны. И в тот же миг
Стена сплошная звёздного огня
Беззвучно рухнет, мой рождая крик.

Вселенная, которой имя – ТЫ –
Исчезнет, сгинет, канет за черту,
Уставши от житейской суеты,
В наполненную болью пустоту…

Вскочил с постели. В ледяном поту.
Опять кошмары ночью снятся мне.
Взял сигарету. Подошёл к окну.

…Вселенная висит на волоске…

* * *

В чашке тёплое молоко с мёдом...
Как же я не любил его в детстве!
Теперь уже поздно. Всё проходит.
Пробовал пить сейчас - не согреться.

В гостиной разбросанные игрушки.
Малыш подруги зовет меня "діду".
Минус двадцать четыре. Жена в психушке.
Ставлю смайлик grin для лучшего виду.

В аське пишу: "Выше нос! Не скучай!"
По венам гоняю, и терпок, и жарок,
На сухой малине горячий чай -
От любовницы бывшей щедрый подарок.

Под одеялом нет никого, кроме меня.
Жена в психушке на картах гадает.
Вновь пережил смерть короткого дня.
Одеяло не тает. Снег тоже не тает.

* * *

Далеко-далеко, за химерной грядой облаков,
Услыхала душа зов сирен, и застыла, им внемля.
Указательный палец, рванув из Страны Дураков,
Конвульсивно, не глядя, попал в Вожделенную Землю.

Указующий перст потянул и тебя за собой –
Чудо-рыбу, что ищет, где глубже и больше планктона.
Ей неведомо, что океан лишь вверху голубой,
А внизу и живая вода превращается в тонны.

«Я не рыба», – мне скажешь. Я знаю. По небу твой путь
Так далёк от меня, как далёк от поэта прозаик.
Под крылом самолета о чём-то беспечно поют
Океанские волны, пожравшие глупый «Титаник».

Целлулоидный лик стюардессы тебя не спасёт
От смятения душ, от падения «будет» в «случилось».
Одинокая лодка моя за тобой не плывёт –
По весне снова корни пустила и в берег вцепилась.

Я боюсь, что любовь разложилась на воду и кровь.
Через тысячу лет ты услышишь сквозь грохот прибойный,
Как любовь океанской волной бьёт в тела берегов.
Но в корнях моих – кровь.
Не порву.
Слишком поздно.
И больно.

Под Новый год затеплится свеча.
Под старый Новый год она погаснет.
Так хочется всё заново начать, -
Но на устах покоится печать,
И память слов в потоке мыслей вязнет.

Снежинки липнут к тёмному стеклу.
Зачем, посланцы Снежной королевы,
Глазеть вам, как который час столу
И стулу дань свою я воздаю,
Как пожинаю давние посевы?

Зима мне приготовила коктейль
Из смеси снега и времён минувших.
Как холодна январская метель!
Так холодна забытая постель,
И леденит мне душу мир уснувших.

Стал тёмным день, и белоснежной - тьма.
Пылится прах разрушенного тела...
Надежда, ты во мне не умерла!
Пока еще бумага, не зола!
Пока еще свеча не догорела!

Мы были торпедированы в ночь,
Когда, замёрзнув, стекленели звуки.
Напрасно я протягиваю руки –
Мне некому и незачем помочь.

Все тонут, не жалея об утрате,
И мне не жаль непрочной тверди той.
Я захлебнулся осенью густой
И утонул в штормящем листопаде.

Иду ко дну. В том нет моей вины.
Я даже рад, что наглотался пряной
Осенней горечи, такой теперь желанной,
Что никакие сласти не нужны.

Пьянящая туманная вода
Меня в себя всё глубже погружает.
А может, лист последний пролетает,
А может, с неба сорвалась звезда,

А может, тонут все на пароходе,
Где не видать ни носа, ни кормы?..
Последний лист, как капитан, уходит –
И гаснет осень в сумерках зимы.

* * *

Предпоследний день века.
Уходит земля из-под ног.
И в помине нет снега -
Вдоль улиц лишь пыль да песок.

Разошлись по квартирам.
На кухне - бардак и темно.
Всё пропахло сортиром,
Сизый дым уплывает в окно.

На невидимых счётах
Костяшки защёлкали вновь,
Отпевая кого-то
Отныне во веки веков.

Мы теперь будем квиты
Визитами поздних гостей:
Ни хулы, ни молитвы, -
Лишь сводки сухих новостей.

Мне под звёздной рекою
Судьбу удалось обыграть,
Меж Землёй и Луною
Желанья свои загадать:

Пусть закружат метели,
Пусть ветер меня обожжёт,
Пусть откроются двери
И друг недоживший войдёт.

Подойдёт, улыбнётся
И скажет, души не тая:
"Не горюй! Всё вернётся
На пыльные круги своя"

И кольцо рассмеётся,
И с пальца опять соскользнёт,
И ко мне обернётся
Его надпись: "И это пройдёт".

* * *

Ю.Б.

Милая девочка занята делом:
Красит ресницы движением смелым,
По коридору идёт не спеша.
Как восхитительна! Как хороша!

Движется в студию. Скоро сниматься.
Надо с экрана опять улыбаться.
Выставлен свет, микрофона щелчок,
Ждёт телекамеры влажный зрачок.

Милая девочка, телекартинка…
Заперта в теле душа-валентинка.
Снова и снова играешь ты роль,
Где за ресницами прячется боль.

Маску сними! Настоящая, где ты?!
В пальцах изломанных тень сигареты.
Нервные строчки бегут по листкам,
Не доверяя случайным глазам…

Нет всё нормально. Улыбки, приколы,
Нравится всем твой характер весёлый.
Незачем, право, грустить без причин.

…Что же ты плачешь, святой Валентин?

* * *

Всё. Нам теперь помешают едва ли.
Тени паучьи смеются на стенах.
Тёмная кровь остывает в бокале,
Бьётся толчками в пылающих венах.

Друг против друга в прокуренном зале,
Нас разделяет свеча, догорая.
Я не жалею, что вместе познаем
Радости ада и мерзости рая.

Вяжущий, плавящий, тающий танец
Тянет в далёкую пропасть постели.
Щёки любви лихорадит румянец.
Губы проложат тропинку на теле.

Вырвутся двое, роняя осколки
Взорванных тел в невесомость полёта,
Небо пронзит серебристой иголкой
Страсти последней звенящая нота…

Давятся утром росою вороны,
Что-то пророчат, пернатые черти.
Стоит ли слушать? Ведь мы – Скорпионы,
Жадные к жизни, презренные к смерти.

Вновь в скорлупу заползаем одежды.
Кончилось всё. Ни отнять, ни прибавить.
Нет, ты ошиблась. Не будет как прежде.
Что нам с тобой остаётся? Лишь память.

Память – дотошней любого допроса.
Память – острее любого кинжала.
Нет, я не плачу, и это не слёзы –
Капельки яда на кончике жала.