^{«Левиафан». Кадр из фильма}

Информационных поводов до российской премьеры «Левиафана», намеченной на февраль, как минимум два. Во-первых, он получил премию американских кинокритиков, а 15 января, уж будьте уверены, войдет в шорт-лист иностранных кандидатов на «Оскара». И на самого «Оскара» у него прекрасные шансы: в последнее время там побеждали картины много слабее и, так сказать, несвоевременнее. А во-вторых, его пиратским образом выложили в Сеть за месяц до российского показа, хотя отдельные счастливцы видели ее в Каннах, на «Кинотавре» и нескольких московских показах для избранных.

Александр Роднянский, один из продюсеров фильма, полагает, что его выложил в Сеть кто-то из отборщиков: честно говоря, на месте Роднянского и Мелькумова я бы только радовался.

В нынешних обстоятельствах шансы «Левиафана» на широкий российский прокат — if any — исчезающе малы, а так есть надежда, что его увидят хоть в тех же северных провинциях, в которых и о которых он снят. Конечно, такое красивое кино (оператор Михаил Кричман) надо смотреть на большом экране, но такая возможность будет явно не у всех, так что пиратам спасибо. Иногда мне даже кажется, что Роднянский с Мелькумовым всё поняли и сами растиражировали кино, которое в противном случае запросто могло остаться легендой, даже получив «Оскара». Ведь «Золотая пальмовая ветвь» за сценарий у него уже есть, а намеченная в октябре российская премьера отодвинулась на три месяца.

Как бы то ни было, я посмотрел самую титулованную, ожидаемую и качественную российскую картину последнего времени.

«Левиафан» — мрачное и сильное кино, по которому когда-нибудь будут судить об атмосфере путинской России. Те, кто в ней не живет, судят уже сейчас. 

В дискуссии о том, следует ли публиковать карикатуры на пророка Мухаммеда, у меня давняя и стойкая позиция: не следует. Я почти ни в чем не согласен с Сергеем Лукьяненко, но готов согласиться в одном и, кажется, бесспорном: публиковать карикатуры на пророка — плохо, убивать за это — значительно хуже, призывать к новым публикациям карикатур в ответ на убийство — неправильно. Когда православные устроили погром выставки «Осторожно, религия!», я признавал право православных на такой погром. Если позволено рубить иконы или вешать сосиски на крест в рамках концептуализма, любой имеет право разгромить такую выставку в рамках деструкционизма: это, в конце концов, тоже художественный акт и остается таковым, пока погром касается неодушевленных предметов. Применительно к одушевленным любой концептуализм становится преступлением. 

«И вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра, и там Господь»
(3 Цар. 19:11-12).

Петр САРУХАНОВ — «Новая»

Весь этот год с его тоскою и злобою, из каждой трещины полезшими вдруг, я слышу ноту непростую, особую, к любому голосу примешанный звук, похожий, кажется, на пены шипение, на шелест гальки после шторма в Крыму, на выжидающего зверя сопение, но только зверя не видать никому.

И вот, пока они кидаются бреднями, и врут, как водится у них искони, плюс измываются уже над последними, кто не уехал и не стал, как они, пока трясут, как прокаженный трещоткою, своими байками о главном-родном и глушат бабками, и кровью, и водкою свой тихий ужас пред завтрашним днем, покуда дергаются, словно повешенный, похабно высунув язык-помело, — я слышу голос, незаметно примешанный к неутихающему их трололо. И сквозь напавшее на всех отупение он все отчетливее слышится мне — как будто чайника ночное сипение, его кипение на малом огне.

Покуда зреет напряженье предсудное, рытье окопов и прокладка траншей — всё четче слышится движенье подспудное, однако внятное для чутких ушей. Господь не в ветре, урагане и грохоте — так может действовать испуганный бес; и нарастание безумства и похоти всегда карается не громом с небес; Господь не действует ни криком, ни порохом — его практически неслышимый глас сопровождается таинственным шорохом, с которым лопается пена подчас, и вот я чувствую, чувствую, чувствую, хоть признаваться и себе не хочу, — как в громовую какофонию гнусную уже вплетается нежнейшее «Чу»…

Пока последними становятся первые, не остается ни порядков, ни схем, оно мне сладостно, как ангелов пение за темнотой, за облаками, за всем: такое тихое, почти акапельное, неуязвимое для споров и драк.

ВЕДЬ ЭТО ЛОПАЕТСЯ БОЖЬЕ ТЕРПЕНИЕ.

ОНО ВЕДЬ ЛОПАЕТСЯ ИМЕННО ТАК. 

***********************************************************************************

И парочка комментариев к этому стихотворению:

Над нами ночь, черна, как уголь, уныла, как моржовый ***. Но ты, о рифма к слову «убыль», ты, мой герой на букву «Р», живой упрек элитам местным, пример для робких прилипал, ты оказался самым честным: они стоят, а ты упал. Повсюду логика паучья под звуки пафосных сурдин: свидетель неблагополучья тут оказался ты один.

Мерзейший опыт всеми нажит за годы серой пустоты: сегодня правду громко скажет один Навальный — или ты. Но для Навального и брата тут просят восемнадцать лет (конечно, это маловато — в законе больших сроков нет), уж занесен железный молот, накрылся марьинский уют… Тебя же посадить не могут. Тебя они не выдают. (Хотя — неслыханное чудо! — прочел на первой полосе, что выдают еще покуда, но неохотно и не все.)

Ты много раз бывал в прогаре. Пока не начался отстой, кому не лень тебя ругали — мол, деревянный! Мол, пустой! При нарастающем распиле, в угаре тучных, жирных дней тебя, естественно, копили — но баксу верили сильней.

Ты поднимался как-то нервно, томимый смутною виной, — но правду нам сказал не евро, а только ты, никто иной.

В эпоху полного развала, разрыва всех духовных скреп тут все незыблемо стояло, как будто всякий глух и слеп: Отчизна рушилась повально, но всякий, глядя на страну, внушал себе, что все нормально, и говорил семье: да ну… Конечно, внятен запах ада, и серой залит весь пейзаж, — но может, это так и надо? К тому ж и Крым по ходу наш… Хвалила б… свою невинность, надевши девичий наряд, — и только ты один не вынес, сказав, о чем не говорят.

Духовных скреп хранитель младший, наследник дедовских чернил, — скажу, что если кто-то падший, он нашей прозе трижды мил. У нас не праведник увенчан: он пахнет ложью и гнильем.

Всю правду лишь от падших женщин мы в русской прозе узнаем. Чем обреченней, чем бессонней, чем бесприютней, чем грешней — тем, как Раскольников пред Соней, мы горше плачем перед ней.

Не к богачам пришел Спаситель. Мир — это бомба; мы — запал. Российской истины носитель — не тот, кто пан, а тот, кто пал. Мы не в Нью-Йорке, не в Париже, не шлем туда своих детей… Ты пал. И чем падешь ты ниже — тем будешь ты для нас святей. Разоблачив любую падлу, ты нам напомнил, кто мы есть — один из всех сказавший правду и отстоявший нашу честь. За этот год я видел мало героев славы и труда: Украйна — та, что устояла, — и ты, что рухнул вон куда. Когда одной большой Капотней предстала миру наша мать, то пасть значительно почетней, чем привставать и поднимать.

Вот и пишу сегодня оду не человеку, а рублю. Признаться, я не думал сроду, что всей душой его люблю. Пусть он совсем усохнет к маю, замрет на нижнем рубеже, — на бакс его не променяю.

Да ведь и без толку уже. 

Петр САРУХАНОВ — «Новая»

Россия, Украйну на время забыв, войну отложив на потом, вовсю обсуждает едальный прорыв, устроенный рыжим котом. К чему нам валюта, и крах биржевой, и санкций припадок второй, — когда перед нами успешный, живой, пушистый народный герой? Не вождь евразийцев, не Дэ Киселев, не злой игровик-генерал… Его не поймал никакой кисолов, когда он публично пожрал! С каким облегченьем, замечу всерьез, — устав задыхаться в поту, от евро, от нефти и ядерных гроз страна обратилась к коту! Так, помню, в «Дубровском» могучий Архип — о, русской души широта! — в горящей усадьбе едва не погиб, спасая оттуда кота; он только что эту усадьбу поджег, устроил там огненный ад, — но это же котик, пушистый дружок, и разве он в чем виноват? Российская жизнь начала тяжелеть, Отчизна висит в пустоте.

Не наша привычка — сограждан жалеть, но любим мы няшных котэ. По рейтингу фактов он вышел в финал — не царь, не плебей, не еврей, — а все потому, что публично пожрал на семьдесят тысяч рублей!

Я помню, как вызвал такую же прыть в газетах и блогах у нас Роман Абрамович, сумевший пропить сто тысяч зеленых за час: какое-то редкое чудо-вино… Потом оказалось — брехня, но как-то он этим пленил все равно сограждан, включая меня. А котская трапеза суперкрута, и даже Роман умилен: ведь семьдесят тысяч в масштабах кота — в масштабах Романа мильен! Вот символ России, любимец страны, способный сплотить большинство, — и если бы были едросы умны, в эмблемы бы взяли его. Медвед устарел, угрожает, ревет, ярится у всех на виду, — насколько кавайнее выглядит кот, который ворует еду! «Коррупцию к ногтю!» — несется окрест над рухнувшей в бездну страной, а этот, естественно, слышит да ест. Какой вам эмблемы иной? И даже измучена, разорена, наживши врагов до чертА, — уставшая нюхать медведя страна вас вытерпит в виде кота.

Да ладно! Пускай себе жрет! Ничего! В витрину залез, не в карман… Мы все-таки склонны прощать воровство. Особенно если кальмар.

А что еще делать? Цена до небес, от выкладок сохнет во рту… Кому полагается деликатес? Богатым? Так лучше коту. Весь мир после ста запретительных мер (в итоге все это тщета) охотней бы с русскими дело имел, увидев такого кота. Обама — и тот бы прельстился котом, я с этим к нему подкачусь… Ведь это же Pussy, и Riot притом, — но только без всяких кощунств! К тому же он кошка, тоща и умна, вдобавок довольно юна.. Ведь женского рода и наша страна, хоть яйцами бредит она!

Животное стихло, устроив аврал, нашедши надежный причал, поскольку поймал его клуб «Адмирал» и жирную жизнь обещал. Как звать это чудо — отдельный рассказ: предложено много словец, но я, безусловно, назвал бы «Кавказ» (мол, хватит кормить, наконец!). Животное моется, мявчит, растет, уже отрастило живот.

Был лозунг, что если не Путин, то кот*

Хотели преемника?

Вот. 

Бабушка, бабушка, где твои яйца — главное в мире твоем? Знай: на дороге они не валяются и не сдаются внаем. Думаешь ты — никуда, мол, не денутся, все это бред и мечты… Помни: без них ты не только не дедушка — даже не бабушка ты!

Бабушка, бабушка, где твои органы?! В них твой оплот и покой. Чуть не оторваны, вечно оболганы, стиснуты вражьей рукой! Все бы расхищено было и отдано, коль не держать начеку два твоих внешних, но внутренних органа: НКВД и ЧеКу. Если от них ты откажешься взбалмошно, сразу же — полный привет. Есть эти органы — будет и бабушка. Нет их — и бабушки нет.

С ними тебе оставаться завещано. В страхе планета глядит, как ты колышешься, грозная женщина, пафосный гермафродит. Мать наша общая, бабушка с яйцами! Сплющен твой старенький дом — слева Европою, справа китайцами, сверху арктическим льдом. Ты и убогая, ты и обильная. Щедро залил тебя мрак. Только скомандовать можешь — «Люби меня!» — а улыбнуться никак.

Ты и столикая, ты и безликая, зыблется твой силуэт, много в тебе нефтегаза и никеля, а идентичности нет. Вечно проблемы с народом и денежкой. В полной готовности рать. Что тебе дать, чтобы стала ты дедушкой? Может быть, что-то убрать? Ты и не бабушка, ты и не дедушка, вечен твой внутренний бой, страшно подумать — куда-то ты денешься, что тебе сделать с собой? Бабушка, бабушка, где твои яйца? Ужасов много кругом, но почему-то они появляются лишь перед внешним врагом. Чуть же начальство объявится, рыкая, пообещает тюрьму, — ты, безъязыкая, ты, безъяикая, все подставляешь ему. Сызнова детское что-то и рабское твой заполняет объем. Снова не дедское что-то, а бабское слышится в визге твоем.

Кто-нибудь, кто получает пособие запросто в кассе Кремля, враз изготовится: бабушкофобия! Слушай, уймись уже, тля. Нас, невосторженных, кличут зазнайцами, — тщетно старается бес. Лучше уж быть пессимистами с яйцами, чем оптимистами без.

Когда-то в России была кинокритика, способная не только зрителю, но и художнику объяснить, что с этим художником происходит. Сегодня режиссеру не приходится рассчитывать на пристальное прочтение: над картиной либо глумятся, либо заливают ее таким сиропом, что сам адресат неумеренных похвал должен испытывать понятную неловкость. «Дадут ли «Левиафану» «Оскар», не дадут — великим русским фильмом он не станет. А в том, что «Солнечный удар» — великий русский фильм, сомневаться трудно. Для этого мало не любить Михалкова, мало не любить Россию: для этого нужно быть предельно нечестным», — пишет в «Ленте. Ру» («Теперь на правильном пути!») Арсений Штейнер, и трудно понять, хвалит он или глумится.

О художественных особенностях фильма мы особо распространяться не будем — не потому, что их мало (а их мало), но потому, что не в них дело. Нас интересуют тайные коды, инварианты, особенности мировоззрения, о которых художник проговаривается бессознательно. Мировоззрение у Михалкова есть, и к набору консервативных ценностей — чаще всего взаимоисключающих — оно далеко не сводится. Меня интересует Михалков подлинный, его образная система, лейтмотивы, устойчивые символы. 

С каким-то темным наслажденьем слежу за спадом цен на нефть, хотя в связи с ее паденьем я стану меньше пить и есть. Прошу поменьше сыра взвесить, прощаюсь с тортом «Идеал», — а пить я бросил лет уж десять и ничего не потерял. Смотрю на то, как прежний ценник взлетает, как осенний лист… Ужель я скрытый шизофреник, ужели тайный мазохист?! Я не куплю гитару сыну — поймет, смирится, не дебил… Я не поеду в Аргентину, хотя чего я там забыл? Чуть снова дешевеет баррель — я сразу прыгать, петь хочу, как будто кто меня ударил с улыбкой братской по плечу. Я убеждаюсь не впервые, по склону зрелости скользя, что есть законы мировые, и вечно класть на них нельзя. Да, мы живем в одной системе, у нас на всех один провал, — пусть я помру! Но вместе с теми, кто жить мне сроду не давал, кто гнобил каждую идею, мир разворачивая вспять, все запрещал, что я умею, хоть сам умел одно — сосать. Да, смерть — распаханная пашня, ее пахали тыщу лет, и если с вами — мне не страшно. Отдельно — да, а с вами — нет. Такой расклад не бьет по нервам — как сладко взять с собой скотов! Как старикашка в «Круге первом»: кидайте бомбу, я готов! Конечно, жалко отчий дом бы, не заслуживший эту месть,
 

но нынче можно и без бомбы. Гуманный путь: роняйте нефть! Вразнос, за нею увлекая героев сытных, тучных лет. Она нейтронная такая — мы выживем, а эти — нет.
 

Хотя б совсем она усохни — ей не впервые так ползти. Мы выживали при полсотне, при двадцати, при десяти… Нас не пугают эти страсти на рынке бакса и труда: пришел конец советской власти. А тараканам — никогда.
 

О зла вселенского основа, террора всяческого мать! Ты подрастешь — и рухнешь снова, чуть отыграешь — и опять! Я не злорадствую нимало, смотря на евро и рубли, но это ж то у них упало, чем всех вокруг они могли. Исход опасен, мир прекрасен, мне только сорок с лишним лет…
 

Но рухнуть с ними я согласен. Уж раз другого шанса нет.

 

Известна сделалась причина (хотя из зарубежных пресс) той странной хвори Ким Чен Ына, из-за которой он исчез. Корейский лидер, к сожаленью, от многих доблестей устав, ужасно склонен к ожиренью и повредил себе сустав. Тридцатый год героем прожит, но он настолько бурно жил, что с сентября ходить не может. Ходить ему мешает жир. Порвал он пару сухожилий, смутив корейские умы. Его в больницу положили и не отпустят до зимы. Еще вчера писала пресса — поскольку слухам нет конца, — что он набрал побольше веса, чтоб стать похожим на отца, и политологи о том же писали, сдвинувшись вконец, но он уже гораздо толще, чем в те же годы был отец. Сегодня кончилось вилянье. Известно стало, как ни жаль, что это страшное влиянье такого сыра — «Эмменталь».
 

Ужасный случай, я считаю, и плана западного часть! Ын пристрастился к «Эмменталю», еще в Швейцарии учась. Продукт швейцарских сыроварен, тугих коров и полных рук, —  он тем особенно коварен, что привыкаешь как-то вдруг. Проходят дни, в глазах мелькая, —  но обжигает, как огнем: не можешь жить без «Эмменталя»! Все время думаешь о нем! Когда вернулся он из Берна в Пхеньян, в уютный свой домок, —  ему настолько было скверно, что он на рис смотреть не мог. Он вел народ зимой и летом в коммунистическую даль, а из Швейцарии при этом все время слали «Эмменталь» в его секретную обитель. На всю Корею Ким Чен Ын — его единственный любитель, поскольку ест его один. Борец, страдалец за идею, печальный символ здешних мест — он ест один за всю Корею, а больше там никто не ест. Он правит ядерной державой — друзьям на страх, врагам на смех, — и этой западной отравой один питается за всех. Его стремления не праздны. Распространяясь в ширину, он принимает все соблазны один за нищую страну —  чтоб Запад сырно-шоколадный не съел Корею изнутри. Возьми портрет его парадный и в тихом ужасе смотри, насколько тесно занят холст им. Страдалец — ясно и ежу. Не мне ли знать, как трудно толстым?! (Но я пока еще хожу. Насколько легче мне, еврею, частушкописцу, хохмачу: он жрет, герой, за всю Корею — а я тогда, когда хочу!)
 

Теперь-то, мирные народы, вам станет ясно, почему у вас забрали все свободы, и экспортную ветчину, и избирательное право, и все попутные права — и вы коряво и гнусаво живете, как растет трава? Терпите все в покорстве долгом — державный бред, бесплатный труд, а у кого остался доллар — потом и доллар отберут. Конечно, взгляды ваши разны, но все вы тут — бессильный класс; и все затем, чтобы соблазны пришли не к вам, не через вас! Чтоб вам не выпало несчастья — ведь вы безвольны испокон, — все на себя взяло начальство: свободу, недра и закон. Содвинем праздничные чаши за старину, за ширину! Тут все права сложились наши в их вседозволенность одну; все наши углеводороды, а также золото, и сталь, и перспективы, и свободы — они едят, как «Эмменталь». Теперь, исправно подъедая потенциал родных долин, они уже без «Эмменталя» не могут жить, как Ким Чен Ын, и чтоб народ не задымился, богатство праздно истребя, — они тяжелый грех мздоимства опять же взяли на себя, чтоб мы очистились скорее, по их заветам ключевым…
 

Что делать Северной Корее? Ей ждать, что лопнет Ким Чен Ын: не стану снисходить к деталям, приметы времени — пустяк, но кто отравлен «Эмменталем», тот неизбежно кончит так. И если б вы меня спросили — скажу: попался Ким Чен Ын.
 

А что нам делать тут, в России?
 

Примерно то же, что и ым.

Насчет троянского конвоя острит соседняя страна. Меж тем еще ни у кого я не встретил правды. Вот она: благодаря экспресс-конвою гуманитарных наших сил понятно сделалось про Трою, чего и Шлиман не отрыл. Гомер был слеп. В картине ясной он разобрался не вполне. Войны там не было троянской. Речь о гражданской шла войне. Парис, конфликта не желая, хоть был Венерой разогрет, не крал жены у Менелая — все это вымысел и бред: конечно, взбрыкивают бабы, но вряд ли, честно говоря, она пошла за пастуха бы от полноценного царя. Опять же десять лет осады в анатолийскую жару из-за сомнительной награды — вернуть неверную жену?! Один пиар, уразумейте, и стопроцентное вранье. Воюют только из-за нефти, а в Трое не было ее. И кто поверил бы, что греки, культуры истинной отцы, такие, блин, сверхчеловеки, жрецы, бойцы и мудрецы, демократическому строю патриотически верны, могли пойти на эту Трою из-за какой-нибудь жены?! Конфликт Гомером не прописан, но кое-где в подтексте дан: там Гектор ссорился с Парисом, они устроили майдан, Приам одной ногой в могиле, другого выбрать не смогли — и греки вынуждены были отправить в Трою корабли!

Замечу, греческие боги являлись там во всей красе, но с Троей им не по дороге: они за греков были все. Афина прямо и открыто вела ахейские суда — лишь Аполлон и Афродита за Трою были иногда. Везде — от Кипра и до Крита, до Фив, до Волги голубой, — все знают: там, где Афродита, — там непорядок и разбой, там революции и путчи, и педофилов миллион. И Аполлон ничем не лучше. Где Аполлон, там Илион. Любой при виде Афродиты, ее порочной красоты, сказать обязан: да иди ты, я сын Перуна, кто мне ты?! Их роли трезво оценивши, мы скажем: к черту Аполлон! Сказал однажды даже Ницше: мол, или я, блин, или он.

Ахейцы — отрок, ты запомнишь их дорогие имена, — приплыли, чтоб раздать гумпомощь, запасы масла и вина. А если кто определенно там об агрессии звездит — так это пятая колонна и омерзительный Терсит. Тандем Ахилла и Патрокла ему такого дал пинка, что репутация подмокла у всех Терситов на века. Ахилл с его Патроклом милым сказали: гадина, не вой! Мы, так сказать, приплыли с миром, и вот наш конь, точней, конвой. Мы вам вручим его сердечно уже сегодня, например. (Коня там не было, конечно. Коня воспел слепой Гомер. Солдат большой, пассионарный в коня не влез наверняка. Там был конь-вой гуманитарный, пшено, и сахар, и мука). Пришел противный Лаокоон и залупался, говорят, что в том конвое упакован конкретный греческий отряд, — увы, ушел недалеко он: из моря выползла змея, сказала «Здравствуй, Лаокоон» — и не осталось ничего. Об этом помнит вся Эллада, культуры греческой ядро. А потому что вот не надо мешать добру творить добро! Еще какая-то Кассандра вопила «Гибнет царский дом!» — прикинь, она была косая и слабоумная притом. Неблагодарнее троянца народу нету искони. Они стоят, они боятся — «Не пустим вас!», кричат они. «Кто вы такие, нам неясно. Покиньте наши рубежи. А предъяви нам ваше масло, а ваши яйца покажи...» Их вероломству зная цену, Ахилл воскликнул: «Шутишь, брат? Хорош тянуть, ломайте стену, добро не ведает преград!» Под крики гордого героя, по манью греческой руки пошли на штурм — и пала Троя под гнетом масла и муки.

Какого выспросить провидца, вопрос поставивши ребром: весь мир все время нас боится. А мы с добром, всегда с добром! Им надо что-нибудь другое помимо нашего добра. Ну что ж. Мы сделаем, как в Трое. А то и вчетверо. Ура.

...Пласты земли легли слоями. Прошли века — и хоть бы хны. Из греков выросли славяне. Из Трои выросли хохлы. Никак не станет безопасным их неуютный, хлипкий дом. Мы к ним идем с добром и маслом, с вином и сахаром идем, к ним едет наш конвой, парламент, герои наши и умы...

А после все у них пылает.

Но это все не мы, не мы

…А бэтээры те, в Изварино, что ночью якобы пылали, — была ль колонна та ударена, и вообще она была ли? Прошло ли тайное вторжение, как бы побег из Шоушенка, — иль, извини за выражение, все это бредни Порошенко? А если все-таки в Изварине их разбомбили вероломно — представьте, как была в Израиле отомщена бы та колонна! Вот клевета какая наглая — уже действительно на грани! Но мы молчим. И только Англия постит колонну в инстаграмме.

Все с умолчаниями, с иксами — страна чудес, как пел Галанин. Стрелков в отставку попросился ли? И ранен он или не ранен? Березин пишет бестолково, да, но откровенностью полезен: «А может, не было Стрелкова-то?» — спросил Каныгина Березин. И как теперь не сделать вывода, как будто в умственной болести, — а вообще все это было-то? И до сих пор хоть что-то есть ли? Душа сомненьями ушиблена, ее фальшивки опалили — ни Бородая, ни Пушилина, быть может, не было в помине? Всерьез боюсь, что этой осенью — смиренной, против упований, —- уже никто про Новороссию на НТВ не упомянет: уже сейчас гораздо реже там звучит крутое слово «хунта» — зовут кабмином, хоть со скрежетом. А где «каратели»? А нету!

Вся сеть старательно обыскана — зачем страдала Думой Ялта? Была ли та речуга крымская, и что он, собственно, сказал-то? Как будто лихорадка Эбола* прошлась по всем, кого знавал ты. А может быть, и речи не было, и Думы не было, и Ялты? Не спится мне глухою полночью: опять же новости припомнишь — конвой с гуманитарной помощью, он где? И где в нем эта помощь? Доедет он в красе и славе ли, а в нем полезных грузов груда. — Иль вообще его отправили, чтоб наших вывезти оттуда? Теперь боюсь, что даже тонущий, особо ежели «укропный», так убоится нашей помощи, что скажет сам себе «утопни». Но все же, с этими помехами, с подмогой Красного Креста ли, — мы все же к ним туда заехали иль на границе в поле встали? Любви и правды эталон нести в условьях травли — что за драма! Нигде ни в чем определенности, ни в чем надежности ни грамма. Беда не в том, что жизнь грошовенька, — она сравнительно безбедна, — но мы живем, как кошка Шредингера в зыбучем мире Гейзенберга. Одно навеки опозорено, другое скомкано и смято — была ли русская история и ваша Русская весна-то? И даже Бог с тобой, история, ты перед нами неповинна, — нельзя же, чтобы в каждом слове-то вранья таилась половина. Молчу про главного-верховного, но хоть себя спросить посмейте — что вообще-то безусловного осталось тут, помимо смерти? Осанна краху предстоящему, возмездью общему, вне плана. Погибли все по-настоящему, а остальное все неправда.

Хоть коронуй любого гоблина, хоть запрети любые яства — мы все умрем, и это подлинно, а жили или нет — неясно. Тут не спасет ни бой, ни заговор — у всей страны единство планов.

Конечно, наша жизнь — не Сахаров.

Зато хоть смерть — не Габрелянов.
 

…И чего галдите, как на вокзале, повторяя свой антирусский бред? Безусловно, сбили. Но вам сказали: доказательств, что это Россия, нет. Заявили вслух, ничего не спрятав. Основной источник довольно крут, и хоть это как бы спецслужбы Штатов, иногда, представьте, они не врут. Там ведется пристальный счет потерям, цэрэушный вывод имеет вес; вообще, мы Штатам ни в чем не верим, но про «Боинг» правда, про «Боинг» йес. И чего бы пресс-секретарь Обамы против нашей власти ни ляпнул вдруг, — знают все, что сроду, что никогда мы, что не мы, не «Боинг», не наш, не «Бук». И хоть мы противны целому свету, мы привыкли к жизни в такой среде. Доказательств, что это Россия, нету. Если нету в Штатах, то нет нигде.

…А еще мерзавцы клевещут ныне, выполняя даллесовский завет, что от нас стреляют по Украине. Доказательств, что это Россия, нет. Аргументы зыбки, а факты утлы. Мы желаем мира, на том стоим. Это к нам, должно быть, прорвались укры и палят предательски по своим. Это их прорыв, а пиндосы рады городить вранье и смущать умы. Говорят, что мы передали «Грады». Не в Донецк, не «Грады», не им, не мы. Наш ответ доносится из-под санкций, из-под гор вранья и волны клевет. Отвечаем искренне, по-пацански: доказательств, что это Россия, нет. Да и прежний «Боинг», что сбил Андропов, ненавистный штатовцам искони, вероятно, жертвою был укропов, и Рейхстаг небось подожгли они. Опровергнув злобно шипящих змиев, заявляем гневно, Фоменко вслед, что и Жанна д'Арк — это тоже Киев. Доказательств, что это Россия, нет. А Россия — космос, Победа, кадры, Енисей, культура, добро, балет. Остальное — это соседи как бы. Доказательств, что это Россия, нет.

…Предо мной чумное лежит пространство, беспросветно, обло, стозевно, зло, непристойно, мстительно и пристрастно и зловонной тиною заросло. Голосит, бормочет, болит, недужит, поливает «Градом», лелеет «Бук», никому не верит, ни с кем не дружит, ни за что сажает, не помнит букв. Тут Христос бессилен, а свят Иуда, кровянист закат, упразднен рассвет. Я не знаю, что это и откуда.

Доказательств, что это Россия, нет.

Прекрасный день придет и будет прожит, и мы увидим каждый грязный рот, поскольку вечно врать никто не может, особенно когда бездарно врет.

Когда-нибудь, товарищи потомки, — мы тоже доживем, хотя не все, — сегодняшние мелкие подонки раскроются для вас во всей красе, и как сейчас — пригожинские тролли и глупых провокаторов орда, проявятся их подлинные роли. И что мы с ними сделаем тогда? Тогда уже не анонимный взломщик, таинственный боец Шалтай-Болтай*, — все будет и торжественней, и громче, как было после культа, почитай. Мы всех тогда узнаем поименно, плюс выплаты с графою «итого»: отцов шедевра «Пятая колонна», хозяев Энтэвэ и Энтэо, любимых идеологов системных — их в сумраке пока не различить, — спускавших на каналы четкий темник, кого превозносить, кого мочить; их всех, разоблачавших укробунты, плюс их духовных западных отцов, всех, кто кричал о злодеяньях хунты, сирийцев выдавая за донцов; тут подлинный разбой, а не пиар уж. План Геббельса, начало всех начал. Мне кажется порою, что и Ярош от них такой же темник получал. Что делать с вихрем этой нанопыли? Одних газетных монстров штук пятьсот… Я думаю, там искренние были, но искренность, ей-богу, не спасет: в единый ряд придется всем усесться. Там все равны — и циник, и дебил. Ведь если кто убил по зову сердца, он все равно, товарищи, убил. Прекрасный день придет и будет прожит, и мы увидим каждый грязный рот, поскольку вечно врать никто не может, особенно когда бездарно врет. «Известия», «Культура», «Литгазета», истерика, халтура, глас гэбни — со всех однажды спросится за это, и с каждого. Но мы же не они. Не ссылкой же грозить за эту ложь им: «Иди меняй профессию, удак»? Нас разгоняли — мы погнать не можем; нас прикрывали — «но нельзя же так!». Креаклы, нацпредатели, сислибы! Вруны пред нами правы и чисты. Мы в стоп-листы, пожалуй, их внесли бы — но мы же отвергаем стоп-листы, свободу гарантируем, как лохи, терпимостью пропитаны насквозь… Пропагандисты брежневской эпохи при гласности не каялись, небось, — ни за свои публичные медали, ни за свои секретные рубли: «Мы ни при чем», «Нам тоже много врали», «Есть дети», «Мы иначе не могли»… И вот, когда исчезнут тени в полдень, что делать нам?

Решение одно: для всех для них создать медиахолдинг и честно обозвать его «ОНО».

Я не найду названия иного. Пусть буквы трехметровые висят. Пусть гордо украшает это слово газеты шапку, здания фасад, изящный логотип телеканала… Пусть ежедневно слышит вся страна: «По мнению ОНА…», «ОНО сказало…», «Согласно сообщениям ОНА…». Канал «ОНО-информ», «ОНО-погода», «ОНО-кино», приятное уму, — и главное, что полная свобода и никаких репрессий никому! Ведь вся страна смотрела и молчала, сбиваясь обездушенным гуртом… И рейтинг будет бешеный сначала, хотя немного снизится потом, — но все, кто полон зависти и злобы, кто жаждет мучить, бить, ходить в строю, — по всей стране смотрели бы «ОНО» бы и дозу получали бы свою. Иной увидит в этом святотатство — но нас ли, скромных, в этом обвинить? Иные, может быть, не согласятся — тем разрешат профессию сменить, и в этом есть оптимистичный вызов — тебе начать с нуля разрешено! А кто, как прежде, хочет в телевизор — пожалуйста! Но на канал «ОНО». И никакого прочего канала, и никакого прочего труда, поскольку то, что вышло из анала, не смеет зваться мозгом никогда! Сначала, может быть, поколбасятся — особо те, кто в статусе светил, — но после, я уверен, согласятся. Вопрос цены, но я бы заплатил.

В конце концов, ОНО неистребимо, естественно и каждому дано… Но пусть хотя бы вместо псевдонима использует название «ОНО».

_{*Анонимный интернационал хакеров.}

Весь год мы бессмысленно пашем, и я не свозил тебя в Крым.
Пока он останется нашим — он больше не будет моим.
Какой еще отдых семейный? Гурзуф обойдется без нас.
Чужие отнять не сумели — свои отобрали на раз.
 
По слухам, к исходу сезона (дождался Кортеса ацтек!)
Там будет игорная зона, вполне селигерский Артек,
А также военная база, вернувшая славу сполна,
Добыча природного газа и все, чем Россия славна.
 
Для нас это было границей меж двух нераздельных стихий —
Для них это стало бойницей, откуда уставился Вий.
Для нас это Черное море — для них это выход туда,
Где топчутся в тесном Босфоре набитые смертью суда.
 
Из тысячи щелок и скважин ударила адская смесь,
И рай безнадежно загажен, и делать нам нечего здесь.
Мы столько по этому раю бродили поврозь и вдвоем —
Но вот я его забываю в аду ежедневном моем.
 
Олив, кипарисов не надо, и плеска, и склизких камней.
Мы знаем: изгнанье из ада изложено нами верней.
Они не от Божьего гнева бежали, а просто в раю
Остаться побрезгует Ева, стопою нащупав змею.
 
Прощайте, зеленые брызги, и галечный скрежет, и грот,
И запахи перца и брынзы, и море, что нежит и врет,
И запахи выжженной пампы, и катер, и шаткий настил —
Ты видишь: все штампы, все штампы. Смотри, я уже заместил.
 
А в общем, ужасная пошлость — винить времена и режим.
Моя или Божья оплошность — все сделалось слишком чужим,
Ряды победительных пугал со всех наступают сторон,
Уже не отыщется угол, который бы не осквернен.
 
И два полушария мозга, как два полушарья Земли,
Стирают угрюмо и грозно заветные бухты свои,
Заветные улицы, страны, оазисы, мысы, жилье…
Мои здесь — меридианы, а больше ничто не мое.
 
И знаешь: прости святотатство, но в этом и есть торжество.
Нам хватит уже отвлекаться на фотообои Его.
И вместо блаженного юга мы носимся в бездне рябой,
Где нас уже, кроме друг друга, ничто не волнует с тобой.

 

Чем злит меня российский эмигрант, в изгнании обычно неповинный? Куда б ни шел, как пела Эми Грант*, — он к Родине привязан пуповиной. Тому назад, подумать, тридцать лет заветную черту переступивший, он мог бы успокоиться — но нет! Следит, как за любовницею бывшей: ревнует, гуглит, шарит в соцсетях. Уста кривит привычная усмешка: достаточно ль она на всех путях беспомощна, бездарна, безуспешна? Вглядится в искаженные черты — обрюзгшая, измученная самка: «О Господи, какая стала ты!» — и некому спросить: какой ты сам-то? Другой уже забыл бы двадцать раз, увлекшись новым радостным соитьем, — но, видно, расставание для нас останется единственным событьем. А вдруг она там чувствует вину, как в бентоновском фильме бедный Дастин**? А вдруг она там счастлива? Да ну, не может быть. Ведь я же тут несчастен, хоть всю свою френдленту обреку на глянцевый парад фотоискусства: смотрите, я на фоне барбекю, жены, детей, собаки, кошки, скунса, коллег, прабабки, дома, дома-два… Смотри, как я вписался в штат Огайо! Все для того, чтоб видела Москва. И та, другая. Но ведь та, другая, — уже другая, ты старался зря, за призраком неслась твоя погоня. Нет жалости, воспоминаний, зла, нет зависти. Там просто все другое. Другие стены, запахи, кровать, другой ковер, другой узор на ворсе… Их лишь одно способно задевать — коль ты о них не помнишь вовсе.

Вовсе.

И вот что я скажу на этот раз, назло твоим клевретам и плебеям, не зная сам, к кому на этот раз я обращаюсь (видимо, к обеим): метаться — грех, судьба — не черновик, язык не сбросить, жизни не исправить, бежать я не намерен, я привык, мне страшно на таких тебя оставить, иллюзий нет, на всех один позор, прогресса я не ждал и не дождался — и не припас на случай наших ссор ни дома-два, ни тайного гражданства, ни бунгало на южном берегу, хоть мне оно и грезилось когда-то… Но если я действительно сбегу, то убегу всерьез и без возврата. Когда ликует всяческая гнусь, мне трудно с ней испытывать единство. Я так тебя люблю, что обойдусь, когда пойму, что ты переродишься.

Не буду изучать заветных карт, нейтральную воображая зону; не буду повторять, как Галич-бард, что прибегу по первому же зову, рыдать не стану, рук не подыму, не буду дожидаться перестройки… Я так тебя люблю лишь потому, что сам себя нашел не на помойке. Меня не привлекают чуждый флаг и птицы экзотических расцветок, но я не совмещаю «так и так». Я только так умею — или этак. Я памятлив, и память — мой гарант от всяческой сопливой ностальгии. Я нетипичный русский эмигрант, и я тебе нужнее, чем другие. Мне ни к чему ни дружба, ни среда, я не умею каяться лирично — и если я уйду, то навсегда.

Поэтому веди себя прилично.

________
^{*Amy Grant, песня Everywhere I Go.
**«Крамер против Крамера» — американский фильм о разводе с Дастином Хоффманом и Мерил Стрип.} 

Смирись, майдановская рать: прикинь, спасет тебя Европа ль? Нет, я за то, чтоб все отдать, как вы отдали Симферополь: не продолжая непокорств, не повторяя Межигорий... Отдать, покуда Краматорск не превратился в крематорий; отдать Луганск без долгих слов, Донецк и Харьков, не оплакав; отдать Одессу, Киев, Львов, а если выйдет, то и Краков. Не потому, что так плоха родная ненька Украина, не потому, что с МБХ я выступаю заедино, не потому, что всех нагнуть я жажду мерою такою, — а потому, что это путь к ненарушимому покою. Отдайте Родину на раз, со всем народом, если примут. Все сразу станет, как у нас — беру не пенсии, но климат: застынут даже воды рек. Уйдут смятение и злоба. Вы успокоитесь навек, никто не рыпнется до гроба. Россия станет ваша мать. Приникните к родному лону! Чтоб иногда маршировать, оставят пятую колонну, единой нации говно, как замечал Ильич победно. Но это будет так смешно, что даже, в сущности, безвредно.

Вы сразу встанете с колен. Все завершится общей мессой. Вы захотели перемен? Они кончаются Одессой. Стремились в рай — попали в ад. Ведь ясно было: очень скоро вас в каждой смерти обвинят за то, что вы погнали вора. Пройдется красным колесом мятеж, подпитанный с востока: вас обвинят теперь во всем необратимо и жестоко. Не то беда, что вы давно искали помощи у НАТО: свобода тянет вас на дно, свобода будет виновата! Сопротивленье — страшный грех и непростительнейший навык. Вам отвечать теперь за всех — равно за правых и неправых. Кто отступал, кто нападал, кто доверял и кто дурачил, — а виноват за всех Майдан: и то, зачем он это начал? Мол, все устроится само, лишь свергнем рыцаря наживы... А надо было жрать дерьмо, и все бы, кстати, были живы. И Крым бы, кстати, был при вас, включая скважину на шельфе, и газ бы шел не как сейчас, а вдвое слаще и дешевле. Теперь у вас такой бардак, такой беспримесный упадок... Лишь Путин может сделать так, чтоб в Украине был порядок: объединенье большинства, позор навек пред целым светом — чтоб вся страна была мертва и хорошо жила при этом!

И к вам, заморские друзья, я обращаюсь заедино: с Россией ссориться нельзя. Она ваще непобедима. Кто сладит с ней, с такой большой — в полях теряется столица, — с ее угрюмою душой, что даже смерти не боится, и не боится ничего, хотя врагов у нас несметно, — поскольку все давно мертво и потому уже бессмертно! И я за то, чтоб прочий мир, покуда он не стал руиной, пришел на общий братский пир сдаваться вслед за Украиной: вот будет жизнь! Ни лишних слов, ни оппозиции, ни страха... А если будет Киселев — вы не заметите и краха. Весь мировой жидомасон, что до сих пор глумился грозно, впадет в блаженный общий сон. Идите к нам, пока не поздно! Ваш срок, по-моему, истек, все ваши смыслы дружно скисли. Вам намекал на это Блок, он написал про это «Скифы». Россия — ваша кость и твердь, решительная, как шпицрутен, непобедимая, как смерть, и бесконечная... 

^{фото: Евгений Фельдман, «Новая»}

Начну я, как ни странно, со ссылки на Александра Проханова: он написал в недавней колонке, что в истории бывают таинственные обстоятельства, которые выше прагматического расчета. Конгресс российско-украинской интеллигенции, задуманный еще в марте, был в апреле ошибкой, но иногда ошибка оказывается важней политической выгоды и моральной безупречности.

Ошибкой он был потому, что, во-первых, толку никакого, а во-вторых, конгрессу этому прилетело со всех сторон. Александр Подрабинек считает, что он принял слишком мягкую резолюцию, а некоторые доверенные лица президента написали, что участников конгресса не надо впускать обратно, причем лучше всего, — добавили их комментаторы, — было бы уничтожить самолет в воздухе. В сегодняшней России никакая здравая логика никого не убедит, — а те, кого можно убедить, и сами все видят. Скажу больше: российской интеллигенции не было бы никакого смысла летать на гуманитарные дискуссии в Киев, если бы не Ходорковский. Он был центральной фигурой на этом форуме, а не просто его организатором (спонсором, кстати, он был не единственным, а помещение вообще было предоставлено бесплатно). И еще больше скажу: то, что он там говорил, было не принципиально. Ничего сверхнового он там не сказал. Важно было то, как он разговаривал и как себя вел.