Это безнадежно, подумал он. Никаких сил не хватит, чтобы вырвать их из привычного круга забот и представлений. Можно дать им все. Можно поселить их в самых современных спектрогласовых домах и научить их ионным процедурам, и все равно по вечерам они будут собираться на кухне, резаться в карты и ржать над соседом, которого лупит жена. И не будет для них лучшего времяпровождения. В этом смысле дон Кондор прав: Рэба - чушь, мелочь в сравнении с громадой традиций, правил стадности, освященных веками, незыблемых, проверенных, доступных любому тупице из тупиц, освобождающих от необходимости думать и интересоваться.
 

Открыла для себя прозу замечательного писателя Юрия Нагибина, которая почему-то в свое время прошла мимо меня.





Юрий Маркович Нагибин (1920, Москва — 1994, Москва) — русский писатель-прозаик, журналист и сценарист.
 

Настоящий отец Нагибина — Кирилл Александрович Нагибин — погиб в 1920 году. Он был дворянином, и его расстреляли как участника белогвардейского восстания в Курской губернии (по словам самого писателя, был расстрелян на реке Красивая Меча в 1920 году «за сочувствие мужикам»). Кирилл Александрович оставил беременную жену Ксению Алексеевну своему другу адвокату Марку Яковлевичу Левенталю, который усыновил Юрия. Лишь в зрелые годы Юрию Марковичу рассказали, кто его настоящий отец.

Мать Юрия Нагибина дала ему отчество Маркович, чтобы никто не узнал о его дворянском происхождении. Это позволило Юрию с отличием окончить школу и беспрепятственно поступить на сценарный факультет ВГИКа.

Мой комментарий

Из всех книг, прочитанных мною в этом году, невероятно поразили меня две. О второй я напишу позже, а первая из них - сборник произведений Всеволода Гаршина. До этого момента я, к стыду своему, знала о его творчестве лишь то, что он являлся автором "Лягушки-путешественницы". Остальные рассказы вообще прошли мимо меня. И если бы не совет Дмитрия Быкова читать Гаршина, боюсь, что я так никогда и не добралась бы до этой замечательной книги, к слову сказать, единственной, которую он написал, за исключением статей, стихов и очерков.

Эта книга стала для меня настоящим открытием и откровением. Бесчисленное количество поднятых вопросов, сложных и философских, которые рассматриваются в этом сборнике, заставляют всерьез задумываться над ними, искать для себя ответы (и чаще всего не находить - уж слишком все сложно и неоднозначно). Именно поэтому хочется смаковать эту книгу по капле, не торопиться, прочитывать один рассказ за день и думать, думать, думать...

Цитат как таковых я много выкладывать не буду: прежде всего потому, что сложно выделить какие-то отдельные отрывки - читать надо от начала и до конца. Возможно потому еще, что он не мастер ярких фраз - он мастер рассказа. Поэтому будет несколько цитат и один рассказ целиком, мой любимый.

Вначале остановлюсь вкратце на его биоргафии, которая в свою очередь тоже поразила своей трагичностью.

--- Все великие истины начинались как кощунства.

Джордж Бернард Шоу




--- Я знаю, что искусство совершенно необходимо, только не знаю зачем.

Жан Кокто





--- Бог несовместим с машинами, медициной и счастьем. Приходится выбирать.
     Наша цивилизация выбрала машины, медицину и счастье.

Олдос Хаксли

Знаменитый австрийский писатель Стефан Цвейг считается родоначальником жанра художественной биографии. Около десяти лет он работал над циклом, названным "Строители мира", куда включил жизнеописания великих людей, намного опередивших свое время. В этот сборник вошли три эссе, посвященных Джакомо Казанове, Фридриху Ницше и Зигмунду Фрейду. 

Я очень люблю Цвейга. Это любовь давняя, с первой прочитанной мною его страницы, с первой новеллы. Каждая прочитанная его книга воспринималась мною как подарок, как шедевр, как настоящее произведение искусства. И купив эту книгу, я была в предвкушении от того удовольствия, которое получу, читая ее... 

Но сейчас почему-то чуда не произошло. Возможно, потому, что эти три биографических эссе о таких великих и знаменитых персонажах показались мне невероятно скучными. Особенно первое.

Прежде всего, я почти не получила никакой новой информации об этих людях - все факты были уже мне известны, да и самих фактов в книге было очень немного. Чего было много, так это текста. Его вполне можно было сократить раза в три. Пространные, но невероятно витиеватые тексты с повторяющимися по многу раз одними и теми же мыслями, ужасно мешали восприятию. Я буквально продиралась через слова и строчки, увязнув в них из-за этой чрезмерной насыщенности всякими эпитетами, высокопарными словами и пафосом. Не думаю, что биографические книги от этого выигрывают. Автор очень увлекся своим стилем и слогом, который был уместен и оттого прекрасен в его художественных произведениях, но оказался излишне расцвеченным в этом жанре.

Даже понравившихся цитат я практически не отметила, за исключением одной.

*********

Роман "Женщины" написан Ч. Буковски на волне популярности и содержит массу фирменных "фишек" Буковски: самоиронию, обилие сексуальных сцен, энергию сюжета. Герою книги 50 лет и зовут его Генри Чинаски; он является несомненным альтер-эго автора. Роман представляет собой череду более чем откровенных сексуальных сцен, которые объединены главным - бесконечной любовью героя к своим женщинам, любованием ими и грубовато-искренним восхищением 

Сказать, что эта книга шокирует, это ничего не сказать. )) Я вовсе не ханжа, но такие фантастические откровения даже для меня кажутся запредельными. Ну что ж, это тоже литература, и она имеет право на существование. Теперь и об этом имею представление.
Цитировать буду наиболее невинные отрывки, которых, в общем-то, не так уж и много. ))

Очень немногие красивые женщины стремятся показать на людях, что они кому-то принадлежат. 

Любовь - это нормально для тех, кто может справиться с психическими перегрузками. 

Люди обязаны друг другу некой верностью, что ли, - даже если не женаты. В каком-то смысле, доверие должно заходить еще глубже именно потому, что оно не освящено законом .

Герои романа, подобно гомеровскому Одиссею, после двух десятилетий эмиграции возвращаются на родину. Могло ли быть безоблачным это возвращение? Ведь никто не может дважды войти
в ту же воду... 

 «Тот, кто неудачно простился, не может ждать многого от возвращения»  

«Страстному постижению неведомого (приключению) он предпочел апофеоз ведомого (возвращение). Бесконечному (ибо приключение никогда не мыслится законченным) он предпочел конечное (ибо возвращение есть примирение с конечностью жизни).» 

Верные традиции Французской революции, коммунистические государства предали анафеме эмиграцию, видя в ней самое отвратительное предательство.  

Все думают, что мы уехали в поисках легкой жизни. Где им понять, как трудно заполучить для себя местечко на чужбине.

 «Только когда возвращаешься на родину после долгого отсутствия, тебя поражает эта очевидность: люди не интересуются друг другом, и это нормально.»  

Небольшое философское эссе, описывающее одну из сторон мировоззрения Борхеса и написанное в форме небольшого отрывка из Евангелия. 

Хорхе Луис Борхес. Фрагменты Апокрифического Евангелия

     Перевод В.Алексеева

     3. Горе нищему духом, ибо под землей пребудет то, что ныне попирает ее.
     4. Горе плачущему, ибо не отвыкнет уже от жалких стенаний своих.
     5. Счастливы знающие, что страдание не венчает себя лавром.
     6. Мало быть последним, чтобы стать когда-нибудь первым.
     7. Счастливы не настаивающие на правоте своей, ибо  никто не прав, либо
все правы.
     8. Счастливы прощающие своих ближних, счастлив прощающий самого себя.
     9. Благословенны кроткие, ибо не опускаются они до распрей и раздоров.
     10. Благословенны не алчущие и не жаждущие правды, ибо ведают, что удел
человеческий,  злосчастный  или  счастливый,  сотворяется  случаем,  который
непостижим.

– Ждем караван. В засаде два-три дня. Лежим в горячем песке, ходим под себя. К концу третьего дня сатанеешь. И с такой ненавистью выпускаешь первую очередь. После стрельбы, когда все кончилось, обнаружили: караван шел с бананами и джемом. На всю жизнь сладкого наелись...

– Взяли в плен "духов"... Допытываемся: "Где военные склады?" Молчат. Подняли двоих на вертолетах: "Где? Покажи..." Молчат. Сбросили одного на скалы...

На автобусной станции в полупустом зале ожидания сидел офицер с дорожным чемоданом, рядом с ним худой мальчишка, подстриженный под солдатскую нулевку, копал вилкой в ящике с засохшим фикусом. Бесхитростно подсели к ним деревенские женщины, выспросили: куда, зачем, кто? Офицер сопровождал домой солдата, сошедшего с ума: "С Кабула копает, что попадет в руки, тем и копает: лопатой, вилкой, палкой, авторучкой". Мальчишка поднял голову: "Прятаться надо... Я вырою щель... У меня быстро получается. Мы называли их братскими могилами. Большую щель для всех вас выкопаю..."
 

Феодосия, 4-го мая 1914 г., воскресение.

Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам.— Нужно было бы сказать — человека.

«Второй Пушкин», или «первый поэт-женщина» — вот чего я заслуживаю и м<ожет> б<ыть> дождусь и при жизни.
Меньшего не надо, меньшее плывет мимо, не задевая ничего.
Внешне я очень скромна и даже стесняюсь похвал.

Стихи я пишу очень легко, но не небрежно. Никогда не «затыкаю» пустые места, чем попало. Почти всегда начинаю с конца. Пишу с удовольствием, иногда с восторгом. Написав, читаю, к<а>к новое, не свое и поражаюсь.

25 апреля.

   Вчера поздно вечером, вместе с "комиссаром" нашего дома, явились измерять в длину, ширину и высоту все наши комнаты "на предмет уплотнения пролетариатом". Все комнаты всего города измеряют, проклятые обезьяны, остервенело катающие чурбан! Я не проронил ни слова, молча лежал на диване, пока мерили у меня, но так взволновался от этого нового издевательства, что сердце стукало с перерывами и больно пульсировала жила на лбу. Да, это даром для сердца не пройдет. А какое оно было здоровое и насколько бы еще меня хватило, сколько бы я мог еще сделать!

Как же сложно выбирать отдельные цитаты! Вся книга - это одна сплошная цитата,
одна сплошная кровоточащая рана...

"Революция -- стихия..."

 Землетрясение, чума, холера тоже стихии. Однако никто не прославляет их, никто не канонизирует, с ними борются. А революцию всегда "углубляют".

 "Народ, давший Пушкина, Толстого".

 А белые не народ.

   "Салтычиха, крепостники, зубры..." Какая вековая низость -- шулерничать этой Салтычихой, самой обыкновенной сумасшедшей. А декабристы, а знаменитый московский университет тридцатых и сороковых годов, завоеватели и колонизаторы Кавказа, все эти западники и славянофилы, деятели "эпохи великих реформ", "кающийся дворянин", первые народовольцы. Государственная Дума? А редакторы знаменитых журналов? А весь цвет русской литературы? А ее герои? Ни одна страна в мире не дала такого дворянства.

   "Разложение белых..."

   Какая чудовищная дерзость говорить это после того небывалого в мире "разложения", которое явил "красный" народ.

   Впрочем, многое и от глупости. Толстой говорил, что девять десятых дурных человеческих поступков объясняются исключительно глупостью.

   -- В моей молодости,-- рассказывал он,-- был у нас приятель, бедный человек, вдруг купивший однажды на последние гроши заводную металлическую канарейку. Мы голову сломали, ища объяснение этому нелепому поступку, пока не вспомнили, что приятель наш просто ужасно глуп.  

Москва, 1918 года

Блок открыто присоединился к большевикам. Напечатал статью, которой восхищается Коган (П. С.). Я еще не читал, но предположительно рассказал ее содержание Эренбургу -- и оказалось, очень верно. Песенка-то вообще не хитрая, а Блок человек глупый.  

 Как потрясающе быстро все сдались, пали духом!

   Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас. Кстати,-- почему именно "легион"? Какое обилие новых и все высокопарных слов! Во всем игра, балаган, "высокий" стиль, напыщенная ложь...  

   "Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно..." Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша "пристрастность" будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна "страсть" только "революционного народа"? А мы-то что ж, не люди, что ли?  

Что средние века! Тогда по крайней мере все вооружены были, дома были почти неприступны...

На углу Поварской и Мерзляковского два солдата с ружьями. Стража или грабители? И то и другое.  

Очень тяжелая книга. Да и не сама книга, собственно говоря, а ужасающая и пугающая та атмосфера, в которой довелось жить Бунину. Абсолютное неприятие революции, большевиков и Ленина. Абсолютное неприятие той разнузданной свободы, того беспредела, того террора, в которые погрузилась Россия.

Бунин по ходу дает оценку многим политическим деятелям, поэтам и писателям, и надо сказать, что чаще всего это весьма неприятные характеристики. Субъективный подход я всегда приветствую, но тут получилось что-то уж очень однобокое: все вокруг глупее, все менее понятливее, менее талантливее, чем он... Так ли это было на самом деле? Сомневаюсь. Но судите сами.

При этом весь ужас происходящего разбавлен потрясающими описаниями природы.

Еще хочется отметить один странный момент. Правда, он относится не столько к Бунину, сколько к издателям. Когда я нашла текст книги на интернете для простоты переноса понравившихся мне цитат, я обнаружила вот что: оказывается, интернетовский текст немного полнее книжного. В книге издатели сократили те тексты, где Бунин нелицеприятно отзывался о евреях. И о евреях не как о нации, а об отдельных неприятных ему типажах. На мой взгляд (хоть мне самой мало удовольствия доставляют эти эпитеты), эти сокращения совершенно  не оправданны - что было, то было, к чему сейчас эта политкорректность?... При этом я не нашла никакого намека на бунинский антисемитизм, все было довольно-таки цивилизованно высказано.

***

Вспоминаю слово  недавно скончавшейся своеобразной и глубокой поэтессы
Аделаиды Герцык о Максе Волошине и мне, тогда 17-летней:

"В вас больше реки, чем  берегов, в  нем - берегов, чем реки".
 
Брюсов же был  сплошным берегом, гранитным.  Сопровождающий и  сдерживающий 
(в  пределах  города)  городской береговой гранит - вот взаимоотношение Брюсова
с современной ему живой рекой поэзии.  За-городом  набережная  теряет  власть. 
Так,  не  предотвратил  ни окраинного  Маяковского,  ни  ржаного Есенина,
ни  героя  своей  последней и жесточайшей ревности - небывалого, как первый день творения, Пастернака. Все же,  что  город,  кабинет,  цех,  если не  иссякло от него, то  приняло  его
очертания.
 

Можно быть сколько угодно счастливым с кем-то, и любовь к нему будет служить надежной защитой (если предположить, что действие происходит в обществе, где принята моногамия) от того, чтобы решиться вступить в другую связь. Но почему это должно нас смущать, если мы по-настоящему любим его? Почему мы должны воспринимать это как потерю при условии, что наша любовь еще не подает признаков увядания? Ответ, скорее всего, содержится в той малоутешительной мысли, что, удовлетворяя свою потребность в любви, нам не всегда удается утолить свою потребность в стремлении. 

Как могло случиться, что, после того как я захотел, чтобы Хлоя полюбила меня, я рассердился на нее, когда она сделала это? 

Возможно, в конечном итоге нам нужна была вовсе не любовь, — возможно, это всего лишь был кто-то, в кого нам хотелось верить, но как мы можем продолжать верить в возлюбленного теперь, когда он сам поверил в нас? 

Моя изначальная ошибка состояла в том, что я принял неизбежность любви за неизбежность полюбить данного человека. Заблуждением было думать, что именно Хлоя, а не любовь вообще предназначалась мне судьбой. 

В тот момент я полностью идеализировал ее, и это в равной мере было результатом моей непростительной эмоциональной незрелости, изящного покроя ее пальто, съеденного на завтрак гамбургера, а также гнетущего впечатления, производимого залом выдачи багажа при четвертом терминале, на фоне которого так эффектно выделялась ее красота. 

Ника Т.:  Не знаю, как так получилось, что до вчерашнего дня я никогда раньше не видела этой картины Марка Захарова. Это упущение, конечно. Но, может быть, это и к лучшему, так как, на мой взгляд, время для ее просмотра сейчас очень подходящее . Хотя о чем это я! Фильм не только не устарел за эти годы (да-да, декорации и все такое... я знаю... но это для меня было второстепенным...), но получил сегодня второе (третье? пятое? сто десятое?) дыхание. Он вечно актуален. К счастью для фильма и к сожалению для нас, зрителей.

Тема, поднятая в картине, настолько современна, а точнее, она вообще вне времени, настолько сложна, важна, глубока, неоднозначна, что одним фильмом ее не раскроешь, конечно. Но спасибо его создателям и автору оригинала, Шварцу, за смелость и за попытку разбудить в нас нужные мысли.

Ниже привожу два понравившихся мне комментария и цитаты из фильма.

Если мы спросим себя о самом главном опыте, который дали нам концентрационные лагеря, эта жизнь в бездне, то из всего пережитого нами можно выделить такую квинтэссенцию: мы узнали человека, как может быть не знало его ни одно из предшествующих поколений. Что же такое человек? Это существо, постоянно принимающее решения, что оно такое. Это существо, которое изобрело газовые камеры, но это и существо, которое шло в эти газовые камеры с гордо поднятой головой и с молитвой на устах.


Виктор Франкл. "Человек в поисках смысла" 

_____________________________________________________

Если хочешь победить весь мир, победи себя. 
 

В нашей странной России можно делать все что угодно. 

Даром никогда ничего не достанется. Будем трудиться, будем и свое мнение иметь. А так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение за нас будут иметь те, кто вместо нас до сих пор работал, то есть все та же Европа, все те же немцы – двухсотлетние учителя наши. 

Национализм - измышления о том, будто государство, подданным которого ты оказался,
единственное настоящее божество, а остальные государства - божества фальшивые, будто у всех этих божеств - настоящих или фальшивых, не важно - умственное развитие малолетних преступников и будто любой конфликт на почве престижа, власти или денег - это крестовый поход во имя добра, правды и красоты.  

Олдос Хаксли. Обезьяна и сущность