Можно быть сколько угодно счастливым с кем-то, и любовь к нему будет служить надежной защитой (если предположить, что действие происходит в обществе, где принята моногамия) от того, чтобы решиться вступить в другую связь. Но почему это должно нас смущать, если мы по-настоящему любим его? Почему мы должны воспринимать это как потерю при условии, что наша любовь еще не подает признаков увядания? Ответ, скорее всего, содержится в той малоутешительной мысли, что, удовлетворяя свою потребность в любви, нам не всегда удается утолить свою потребность в стремлении. 

 

Наблюдая, как Алиса говорит, как она зажигает погасшую свечу, как торопится на кухню с тарелками и смахивает со лба прядь светлых волос, я вдруг обнаружил, что ощущаю нечто вроде романтической ностальгии. Романтическая ностальгия находит на человека, когда на его пути встречается кто-то, кто мог бы стать его возлюбленным, но кого по воле судьбы он никогда не узнает. Возможность альтернативной любви заставляет вспомнить о том, что жизнь, которой живет каждый из нас, всего лишь одна из миллиарда возможных жизней — именно невозможность прожить их все, наверное, и погружает нас в печаль. В этом чувстве — стремление вернуться к временам, когда перед нами не стояла необходимость выбора, свободного от грусти при неотвратимой потере, которую неизбежно влечет за собой всякий (пусть даже самый прекрасный) выбор. 

Я мог поговорить с Алисой, сидя рядом на диване после ужина, но что-то заставило меня отказаться от каких-либо действий и ограничиться мечтами. Ее лицо вызвало отклик внутри меня, заставив ощутить некую пустоту, не имевшую выраженных очертаний и направленности, которую моя любовь к Хлое каким-то образом не смогла заполнить. Неизвестное вооружено зеркалом, в котором отражаются все самые сокровенные, все самые невыразимые наши желания. Неизвестное — это роковой вызов, который лицо по ту сторону комнаты всегда будет бросать лицу знакомому. Возможно, я любил Хлою, но именно потому, что я знал ее, я не мог чувствовать влечение к ней. Влечение не может со свойственной ему неопределенностью избирать своим предметом тех, кого мы знаем. Все их достоинства и недостатки уже нанесены на карту и потому лишены необходимой таинственности.  

 

Проблема счастья состоит в его редкости, когда же оно настигает нас, тут же возникают необъяснимый ужас и беспокойство, сопряженные с его приятием. 

 

Судя по всему, неспособность жить в настоящем вызывается страхом перед осознанием, что то, к чему стремился всю жизнь, наконец осуществилось, — страхом покинуть сравнительно безопасную позицию предвкушения и воспоминаний, — означавшем бы молчаливое признание факта, что (оставив в стороне вмешательство сверхъестественных сил) мы все проживаем свою одну-единственную жизнь.  

 

Вопрос: «Почему ты не любишь меня?» столь же нелеп (и гораздо менее приятен), как и вопрос: «Почему ты любишь меня?». В обоих случаях мы покушаемся на недоступный сознательному (связанному с соблазнением) контролю механизм любви, сам факт, что любовь силой неких необъяснимых причин дается нам в дар, который мы никогда не бываем в состоянии ни проанализировать, ни заслужить. В каком-то смысле нам и не нужно знать ответ — он ничего не объяснит, потому что нам не дано повлиять на его откровения. Задавая такие вопросы, мы в одном случае приближаемся к позициям крайней самоуверенности, в другом — исполняемся самого крайнего унижения: «Что я сделал такого, чтобы заслужить любовь? — спрашивает излишне скромный любовник. — Я не мог сделать ничего подобного». «Что я сделал такого, что мою любовь отвергли?» — протестует обманутый, дерзко заявляя свои права на дар, который никогда никому не принадлежит. На оба вопроса тот, кто дает любовь, может ответить одно: «Потому что ты — это ты» — ответ, опасно и непредсказуемо подвешивающий возлюбленного между парением в небесах и депрессией. 

 

Но пускай отказ любить всегда болезнен, разве мы можем всерьез приравнять любовь к самоотверженности, а ее отсутствие к жестокости? Разве можем отождествить любовь с добродетелью, а безразличие — с грехом? Была ли моя любовь к Хлое проявлением нравственности, а то, что она отвергла меня, — свидетельством ее отсутствия? 

 

Зачем нужна жизнь, если жить предстоит без любви и без того, чтобы быть услышанным? Что значит свобода, если она означает свободу быть покинутым?
Но какая Сила способна распространить язык права на любовь, заставить людей любить из чувства долга?

 

 Дерзкая сущность желания быть любимым явилась только теперь, когда любовь перестала быть взаимной, — я остался наедине со своим желанием, беззащитный, бесправный, по ту сторону закона, шокирующе грубый в своих требованиях: «Люби меня!» А, собственно говоря, почему? У меня было лишь одно слабое, дежурное извинение: «Потому что я люблю тебя…» 

 

 

Что происходило в моей душе? Ничего, в ней только звучала песенка, которую я слышал однажды в машине Хлои, когда солнце садилось за горизонт, где с небом сливалось шоссе:
 

Это любовь, святая любовь.

Слушай, как я кричу твое имя, мне нечего стыдиться —

Это любовь, святая любовь.

Никогда не уходи, и так будет всегда.

Я был отравлен собственной печалью, я достиг заоблачных высот страдания — момента, когда боль вдруг превращается в ценность и переходит в комплекс Иисуса. Звуки, издаваемые парой, занимавшейся любовью, и песенка, напомнившая о временах моего счастья, слились в потоках слез, которыми я разразился при мысли о своих невзгодах. Но в первый раз это были не злые, обжигающие слезы, а горько-сладкий вкус вод, окрашенных уверенностью, что это не я, но люди заставили меня страдать, что это люди были настолько слепы. Я испытывал восторг, я достиг вершины, где страдание переносит человека в долину радости, — радости, ведомой мученикам, радости, которую дает комплекс Иисуса. Я представлял себе, как Хлоя и Уилл путешествуют по Калифорнии, я внимал требованиям «еще» и «сильнее», доносившимся из-за соседней двери, и упивался своей бедой.