Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

И если призрак здесь когда-то жил...

В стихотворении «Постскриптум» он скажет о ней с глубокой грустью:

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя...

И та же грусть, про которую он мог бы сказать «печаль моя светла», в стихотворении «Сонет»:

Пусть далека, пусть даже не видна,
пусть изменив - назло стихам-приметам, -
но будешь ты всегда озарена
пусть слабым, но неповторимым светом.

Пусть гаснет пламя! Пусть смертельный сон
огонь предпочитает запустенью.
Но новый мир твой будет потрясен
лицом во тьме и лучезарной тенью.

В 1964 году Марина Басманова приезжала к Бродскому в ссылку и они какое-то время жили вместе. Там было написано множество стихов с посвящением «М.Б.» Завершают этот цикл грустно-отрешённые строки:

Ты забыла деревню , затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат -- не те там злаки,
и дорогой тоже все гати да буераки.

Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.

А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.

деревня Норенская

В 1975 году Бродский напишет цикл «Часть речи», который открывается стихами, обращёнными к «М.Б.», полными острой и мучительной тоски, которые невозможно читать и слушать без волнения. Это, ставшее уже хрестоматийным, -

Ниоткуда с любовью... Читает И. Бродский.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --

я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.

«Этот любовный эпизод, - пишет В. Соловьёв, - Бродский раздул до размеров жизненной катастрофы — из творческого инстинкта». Да, он был поэт, он «творил себя и жизнь свою творил всей силою несчастья своего». Одно из самых пленительных стихотворений его, завершающих любовную эпопею:

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.

Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.

Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

Одиночка в кубе

Энн-Арбор. Университет

Это маленький университетский городок, где Бродский жил первые три года после отъезда. Жил как в вакууме, в полной изоляции, за исключением коротких вылазок в Нью-Йорк. Он ни разу никому не пожаловался на одиночество, даже хорохорился в письмах: «Я в высшей степени сам по себе, и в конце концов мне это даже нравится, - когда некому слова сказать, опричь стенки». Но достаточно прочесть его «Осенний вечер в скромном городке», чтобы понять, какие чувства владели им на самом деле:

Здесь снится вам не женщина в трико,
а собственный ваш адрес на конверте.
Здесь утром, видя скисшим молоко,
молочник узнает о вашей смерти.

Здесь можно жить, забыв про календарь,
глотать свой бром, не выходить наружу
и в зеркало глядеться, как фонарь
глядится в высыхающую лужу.

дом, где жил Бродский в Энн-Арборе

У Бродского была там почётная должность профессора на кафедре славистики Мичиганского университета: он преподавал историю русской литературы, русской поэзии XX века, теорию стиха. В 1981 году переехал в Нью-Йорк.

у дверей квартиры на Мортон-Стрит

Не окончивший даже школы Бродский работал в общей сложности в шести американских и британских университетах, в том числе в Колумбийском и в Нью-Йоркском.

Занимаясь литературными переводами на русский и на английский, поэт получил широкое признание в научных и литературных кругах США и Великобритании. Его жизнь на Западе выглядит как восхождение по лестнице успехов.
В 1986 году написанный по-английски сборник эссе Бродского «Less Than One» («Меньше единицы») был признан лучшей литературно-критической книгой года в США.
10 декабря 1987 года поэт получил Нобелевскую Премию по Литературе – за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии.

                   диплом Нобелевского лауреата   

В отличие от Пастернака и Солженицына, Бродский мог себе позволить присутствовать на этой церемонии.

Чтобы купить туда билеты, люди проводили ночь на улице в спальных мешках. Друзья Бродского в Ленинграде плакали, узнав об этой победе. Это была радость за Бродского, за то, что их система ценностей оказалась верна. Эрнст Неизвестный послал телеграмму: «И на нашей улице настал праздник!»
В России первая реакция на присуждение Нобелевской премии Бродскому была негативной. Лигачёвым было дано распоряжение не сообщать об этом в центральной прессе. Потом были злобные статьи в «Комсомолке» (статья П. Горелова «Мне нечего сказать», 1988).
Когда Бродского спросили, как он относится к Горбачёву, он ответил: «Никак. И надеюсь, что это взаимно». О Горбачёве он отзывался как о слишком болтливом и не понимающем смысла развязанных им событий человеке. К перестройке относился скептически, видя в ней не мирную демократическую революцию, а мутацию привычной для России формы правления, когда бюрократическая власть приспосабливается к новым условиям существования. На эту тему он пишет пьесу «Демократия» - сатиру, политическую карикатуру на нашу власть. Смысл её прост: какие бы реформы «революции сверху» власть ни проводила — всё остаётся по-прежнему: чиновная верхушка пользуется всеми благами, держа население в повиновении и страхе.
Бродский собрал все высшие награды и премии, какие только могут достаться литератору, в том числе и «премия гениев» в 1981 году, и звание поэта-лауреата США в 1991-ом.

       присуждение Докторской в Оксфорде. Бродский слева

Он — почётный доктор Йеля, Дормута, Оксфорда, почётный гражданин Флоренции и Санкт-Петербурга, кавалер Ордена Почётного легиона. Но получил он всё это в обмен на родную почву, язык, дорогих ему людей, родителей. И обмен оказался, по-видимому, не равноценным.

Я одинок. Я сильно одинок.
Как смоква на холмах Генисарета.
В ночи не украшает табурета
ни юбка, ни подвязка, ни чулок.

У всего есть предел, в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист в ограде.
Можно налить воды. Позвенеть ключами.
Одиночество есть человек в квадрате.

Бродский писал, что если «одиночество есть человек в квадрате», то «поэт – это одиночка в кубе».

Ночь. Дожив до седин, ужинаешь один.
Сам себе быдло, сам себе господин.

Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть,
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.

«Пока не требует поэта...»

Бродский вовсе не был аскетом-отшельником. Он любил жизнь. Любил лихачить на своём «Мерседесе», приговаривая: «Какой русский не любит быстрой езды! - тем более, еврей». У него было много друзей на Западе.

Светскую жизнь он не вёл. От приглашений на обед чаще отказывался. В кино ходил редко, иногда — на джаз. Выходу в свет предпочитал остаться дома и почитать. Считал, что книги довольно часто интереснее того, что снаружи.
Из интервью с Бродским:
- Чем занимается Иосиф Бродский, "пока не требует поэта к священной жертве Аполлон"?
- Бродский: Он читает, выпивает, куда-нибудь ходит, смотрит, как садится солнышко или как оно восходит...

Бродский рассказывает анекдот: http://www.youtube.com/watch?v=C9VFpSIt6Rg&feature=related

Часть Нобелевской премии Бродский выделил на создание ресторана «Русский самовар», ставшего одним из центров русской культуры в Нью-Йорке. Кроме профессиональной зарплаты, он жил на то, что вместе с М. Барышниковым был совладельцем этого ресторана. Сам он до конца жизни оставался одним из знаменитых его постоянных посетителей.

Его любимое меню включало селёдку с картошкой, студень, сациви и пельмени. Вообще поэт любил вкусно поесть, отдавая предпочтение китайской и японской кухне. Уверял друзей, что гастрономические радости — одни из самых ярких на земле.

в ресторане "Русский самовар". Слева - Юз Алешковский

Любил водку — особенно «хреновую» и «кориандровую». Выпив две-три рюмки, Бродский брал микрофон, облокачивался на белый рояль и пел. Вокруг немедленно собирался народ.

Ещё со времён юности Иосиф, по выражению одной его знакомой, «сроднился с вокалом». В 20 лет он обожал американские песни и мастерски — хрипло и басовито — изображал Луи Амстронга. А в Штатах репертуар Нобелевского лауреата состоял из «Что стоишь, качаясь...», «Очи чёрные», «Мой костёр...», «На рейде ночном».

Бродский был не только гурман, но меломан. Его любимый композитор — Гайдн. Он уверял, что развитию темы, композиции стиха выучился у Гайдна.
А ещё Бродский очень любил кошек, всегда любовался их изяществом, говорил, что у них нет ни одного некрасивого движения. Любил даже больше, чем людей, фотографировался с ними.

Здесь он с котом по имени Ося. 

В США у него был кот Мисиссипи. 

В Ленинграде — Пасик. Бродский считал, что в каждом кошачьем имени обязательно должен присутствовать звук «с».

Бродский помогал очень многим друзьям-эмигрантам и даже просто незнакомым людям, если они чем-то ему были симпатичны. Например, Высоцкому.

Марина Влади в своей книге о Высоцком целую главу посвятила тому, как в 70-е годы они с ним навестили Бродского в Нью-Йорке, и тот подарил Высоцкому свою книгу с надписью, с которой он не расставался потом всю жизнь. «В первый раз большой поэт признал тебя как равного, сколько лет ты ждал этого».
А вот Евтушенко Бродский ненавидел — не мог простить ему его успеха в Союзе.

Сорвал сопернику гастроли в Штатах, выйдя из американской академии в знак протеста, что в неё иностранным членом приняли Евтушенко. Вознесенского называл «явлением ещё более скверным и пошлым».

Лимонова терпеть не мог, называл «Смердяковым от литературы».

Позднее счастье

За пять лет до смерти в январе 1990 года на лекции в Сорбонне Бродский увидел среди своих студентов Марию Соццани.

Юная прелестная итальянская аристократка русского происхождения, она словно сошла с полотен великих мастеров Возрождения. Сошла, чтобы войти в его, Иосифа Бродского, одинокую жизнь…

Говорили, что она была очень похожа на Марину Басманову. (Если бы той скинуть лет тридцать). К тому же – созвучие имён...
«Его жена Мария Соццани-Бродская похожа и на Зару Леандер, и на Марину Басманову", - писала Людмила Штерн.

Женитьба Бродского была скоропалительной, для всех – неожиданной, а для женщин, даже тех, кто не имел на него никаких видов – обидной. Ему даже пеняли, что не сдержал обещания, данного в день своего 50-летия, решительно отвергнув тост с пожеланием женитьбы и отцовства: «Бог решил иначе: мне суждено умереть холостым. Писатель – одинокий путешественник», – заявил он тогда. И в том же году 1 сентября Иосиф Бродский и Мария Соццани поженились. Людмила Штерн послала им к свадьбе поздравительную открытку: «Есть Иосиф, есть Мария — дожидаемся мессии».

Бродский с женой Марией. Фото М. Барышникова

В 1993 году у них родилась дочь — Анна Александра Мария, по-домашнему просто Нюха… (Анна — в честь Ахматовой, Александра — в честь отца, а Мария — в честь матери и жены). Девочка удивительно похожа на мать поэта Марию Моисеевну — такие же широко расставленные глаза.

Дочка родилась в Нью-Йорке — в один день с внуком Бродского в Питере, бывает же такое!
Близкие друзья Бродского утверждают, что пять лет с Марией были для него счастливее, нежели предыдущие пятьдесят.

 

Жену Бродский любил скорее как дочь. И после рождения ребёнка говорил: «Теперь у меня две дочки».

Говорили они с Марией по-английски, хотя и русский она понимает и говорит на нём. Нюша тоже начала говорить по-английски, но мать обучала её и русскому, чтобы дочь могла читать стихи отца. Бродскому Нюша успела доставить за три года своей жизни много радости. Когда-то, ещё в 1967 году, в стихотворении «Речь о пролитом молоке» он писал:

Зелень лета, эх, зелень лета!
Что мне шепчет куст бересклета?
Хорошо пройтись без жилета!
Зелень лета вернется.

Ходит девочка, эх, в платочке.
Ходит по полю, рвет цветочки,
Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки.
В небе ласточка вьется.

И вот теперь у него была такая дочка. Он не мог надышаться на неё.

В 1995 году Бродский пишет в стихах послание своему другу поэту и переводчику Д. Голышеву (оно не успело войти в собрание сочинений), где рассказывает о своей семейной жизни и, в частности, о Нюшке:

Вдобавок — близость океана
ноздрёю ловишь за углом.
Я рад, что этим дышит Анна,
дивясь Чувихе с Помелом.

Я рад, что ей стихии водной
знакомо с детства полотно.
Я рад, что может быть
свободной ей жить на свете суждено...

Я взялся за перо не с целью
развлечься и тебя развлечь
заокеанской похабелью,
но чтобы — наконец-то речь

про дело! — сговорить к поездке:
не чтоб свободы благодать
вкусить на небольшом отрезке,
но чтобы Нюшку повидать.

Старик, порадуешься — или
смутишься: выглядит почти
как то, что мы в душе носили,
но не встречали во плоти...

Девочку называли вундеркиндкой. Хотя ей не было и трёх лет, когда отец умер, она его прекрасно помнит. Когда один журналист сказал ей:"По-моему, твой папа был великий человек, великий поэт...», тут он запнулся и она добавила:"И великий папа".
Мария рассказывала, что после смерти Иосифа Нюша диктовала ей письма на небо к папе. Она ему писала, что она, конечно, понимает - ему оттуда трудно спуститься, но, может, он все же что-нибудь придумает - с дождиком, например, спустится... А если нет, то она, когда вырастет, все равно обязательно найдет способ к нему подняться...

Говорят, Бродский вырастил дочь совершеннейшей меломанкой - она уже в два года отличала Гайдна от Моцарта.  Сейчас ей 19 лет. Мария мечтает привезти дочь на родину отца. В России они пока не были, но хотят побывать, и в Москве, где у неё много родственников, и в Петербурге.

В Америке Мария Соццани не прижилась, и сразу же после смерти  Бродского решила вернуться в Италию, поближе к своим корням. Поэтому и мужа решила похоронить в Венеции. Не скрывает, что это её решение. Сейчас они с дочкой живут в Милане.
Она обещала Бродскому, что никогда не будет давать интервью и писать мемуаров. Поэтому сейчас пишет книгу под условным названием "Диалоги", где нет их личной жизни, но есть их разговоры о литературе и культуре, его высказывания о поэзии и политике. Она и себя считает русской, хотя очень любит своего отца — итальянца. Работает в крупном итальянском издательстве "Адельфи" редактором, иногда переводит. 

«Есть города, в которые нет возврата...»

С началом перестройки в СССР стали публиковаться стихи Бродского, литературоведческие и журналистские статьи о поэте. В 1990-х годах начали выходить его книги. В 1995 -ом Бродскому было присвоено звание Почётного гражданина Санкт-Петербурга. Последовали приглашения вернуться на Родину. Бродский откладывал приезд: его смущала публичность такого события, чествования, внимание прессы, которыми бы сопровождался его визит. Мотив возвращения и невозвращения присутствует в его стихах 1990-х годов, в частности, в стихотворениях «Письмо в оазис» (1991), «Итака» (1993), «Мы жили в городе цвета окаменевшей водки…» (1994), причем в последних двух — так, как будто возвращение действительно случилось.
Мэр родного города, демократ первой волны А. Собчак при личной встрече почти договорился, почти заманил опального поэта в признающий теперь вину старой власти и не Ленинград уже, а Санкт-Петербург.

Принципиальное согласие было получено. Сроки оговорены. А потом Бродский прислал Собчаку письмо с отказом:

"...С сожалением ставлю Вас в известность, что мои летние планы сильно переменились и что, судя по всему, навестить родной город мне на этот раз не удастся. Простите за причиненное беспокойство и хлопоты; надеюсь, впрочем, что они незначительны.
Помимо чисто конкретных обстоятельств, мешающих осуществлению поездки в предполагавшееся время, меня от нее удерживает и ряд чисто субъективных соображений. В частности, меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе, подобные вещи тяжелы и в индивидуальном.
Не поймите меня неверно: я чрезвычайно признателен Вам за проявленную инициативу. Признательность эта искренняя и относящаяся лично к Вам; именно она и заставила меня принять Ваше приглашение. Но боюсь, что для осуществления этого предприятия требуются внутренние и чисто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю.
Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно. Думаю, что лучше всего сделать это в частном порядке, не производя слишком большого шума. Можете не сомневаться, что узнаете о случившемся одним из первых: я поставлю Вас в известность, возникнув на Вашем пороге."

Но этого не случилось.
Хотя мысли о возвращении были, и в стихах Бродский не раз проигрывал эту ситуацию.

«Воротишься на родину» (видеоклип)

Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала.

Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.

Бродский очень любил Питер. (Один из друзей вспоминал, как он восклицал с досадой: «Эх, такой город - и большевикам достался!»)

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда -- все рифмы...

«Я родился и вырос...» Читает И. Бродский (видеоклип)

Почему же Бродский так и не приехал в Питер, не захотел вернуться туда хотя бы на день?
Вариантов ответов было множество. Говорил, что не желает возвращаться туристом в родную страну. Или: не хочет приезжать по приглашению официальных учреждений. Или: «Лучшая часть меня уже там: мои стихи». Всё это было больше похоже на отговорки.
Последняя версия была такая: самое главное в жизни - следующий шаг. Не останавливаться и не возвращаться, идти всегда дальше. Он не любил возвращений. Не любил Одиссея, например, за его неизбывное стремление вернуться на Итаку. Следующий шаг должен быть только вперед, нельзя позволить ностальгии оседлать твой жизненный маршрут. Он очень любил и постоянно ссылался на стихотворение Ахматовой о Данте, который тоже не вернулся в родную Флоренцию, изгнанный оттуда: "Он и после смерти не вернулся/В старую Флоренцию свою./Факел, ночь, последнее объятье,/За порогом дикий вопль судьбы.../Он из ада ей послал проклятье/И в раю не мог ее забыть,/Но босой в рубахе покаянной,/Со свечой зажженной не пошел/По своей Флоренции желанной,/Вероломной, низкой, долгожданной..." Это была целая философия, жизненный принцип: не возвращаться, идти дальше, делать следующий шаг.
Была ещё одна причина, упоминаемая реже всего. В последний год жизни Бродского в 1995 году Людмила Штерн съездила в Петербург и, желая сделать Иосифу приятное, сфотографировала его дом.

Когда проявили плёнку, то на одной из фотографий увидели нацарапанное напротив его квартиры слово «жид». «И ты ещё спрашиваешь, почему я не хочу возвращаться?» - хмыкнул Бродский. Уже спустя десятилетия после своего изгнания из СССР он, живя в Нью-Йорке, получал из Москвы короткие письма: «Жид недобитый, будь ты проклят!» Возможно, всё это тоже не способствовало его желанию вернуться.
Можно искать ответы в его стихах:

Я покидаю город, как Тезей -
свой Лабиринт, оставив Минотавра
смердеть...
чтоб больше никогда не возвращаться.
Ведь если может человек вернуться
на место преступленья, то туда,
где был унижен, он прийти не сможет.

" Еврейская птица ворона ,
зачем тебе сыра кусок?
Чтоб каркать во время урона,
терзая продрогший лесок?"

"Нет! Чуждый ольхе или вербе,
чье главное свойство -- длина,
сыр с месяцем схож на ущербе.
Я в профиль его влюблена".

"Точней, ты скорее астроном,
ворона, чем жертва лисы.
Но профиль, присущий воронам,
пожалуй не меньшей красы".

"Я просто мечтала о браке,
пока не столкнулась с лисой,
пытаясь помножить во мраке
свой профиль на сыр со слезой".

Бродский никогда не определял себя понятиями расы, национальности. «Из меня плохой еврей, - говорил он. - Надеюсь, что и плохой русский. Вряд ли и хороший американец. Я есть я, я — писатель. В первую очередь каждый должен знать, что он собой представляет в чисто человеческих категориях, а потом уже в национальных, политических, религиозных».
Он ни разу не побывал на Святой земле. «Зачем мне Израиль, когда я сам Израиль? И портативная родина у меня под кожей, на генетическом уровне». Наотрез отказывался выступать в синагогах, хотя этого не чурались Евтушенко и Вознесенский, отклонял приглашения Иерусалимского университета. Это был антистадный инстинкт. Страх тавтологии. Не хотел быть приписанным ничьему полку.
Сэр Исайя Берлин говорил о Бродском: «Он не хотел быть еврейским евреем. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе». Так же, в общем, как и Осип Мандельштам и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре.

комната в квартире Бродского в Ленинграде. Такой она была в день его отъезда.

Уже несколько лет решается вопрос о создании здесь музея Бродского (Литейный проспект, д. 24, кв. 28).

Сейчас, по информации пресс-службы администрации губернатора Санкт-Петербурга, из пяти комнат этой квартиры выкуплены четыре. Проблема в том, что хозяйка последней невыкупленной комнаты в квартире, которую собираются сделать музеем Иосифа Бродского, не хочет переезжать.

вот из-за этой бабушки тормозится создание музея Бродского

Рассматриваются два варианта выхода из этой ситуации: первый - это выкуп помещения, занимаемого Н. Федоровой (размер выкупа около 17 млн рублей). Второй вариант – раздел квартиры и создание второго входа (таким образом, музей и хозяйка единственной невыкупленной комнаты окажутся в разных помещениях). При этом вице-губернатор уточнил, что город обозначенные 17 миллионов платить не готов.
Когда будет принято окончательное решение, неизвестно.

Среди причин, по которым Бродский так и не приехал ни разу в свой родной город, даже когда это стало возможным, А. Кушнер назвал такую: он считал, что поэт боялся переступить порог комнаты, в которой оставил родителей в 1972-ом.

Родители Бродского двенадцать раз подавали заявление с просьбой разрешить им повидать сына (вместе или по отдельности), но даже после того, как Бродский перенёс операцию на открытом сердце в 1978 году и из клиники было написано официальное письмо с просьбой позволить родителям приехать в США для ухода за больным сыном, им было отказано. Мать Бродского умерла в 1983 году, немногим более года спустя умер отец. Оба раза Бродскому не позволили приехать на похороны.
Жизнь так устроена, что вина перед умершими, независимо от того, жили мы рядом или в разлуке с ними, преследует каждого из нас. И всё-таки в его случае это ощущение вины было особенно острым: можно представить, какая бы тяжесть навалилась на него, открой он входную дверь квартиры в доме на углу Литейного и Пестеля. Все эти переживания прошлого, которые нахлынули бы на поэта, сердце которого уже висело на волоске.

так выглядит сейчас кухня в квартире Бродского в Санкт-Петербурге

По этим лестницам меж комнат,
свое столетие терпя,
о только помнить, только помнить
не эти комнаты -- себя.

Не то страшит меня, что в полночь,
героя в полночь увезут,
что миром правит сволочь, сволочь.
Но сходит жизнь в неправый суд,

в тоску, в смятение, в ракеты,
в починку маленьких пружин
и оставляет человека
на новой улице чужим.

дом Мурузи, в котором жил Бродский

Он говорил: «Ну мы же знаем, что дважды в ту самую реку вступить невозможно, даже если эта река — Нева».

Есть города в которые нет возврата.
Солнце бьется в их окна как в зеркала. То
есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.

«Не выходи из комнаты...»

У Бродского был врождённый порок сердца. Врачи запрещали ему курить. Это его очень тяготило. Он говорил: «Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!» Он ничего не хотел менять: не признавал никаких диет, пил виски и очень крепкий кофе, заполночь засиживался с собеседниками, и курил, курил, курил, отрывая от сигареты фильтр.

Однажды в шутливом послании другу написал: «Не знаю, есть ли Гончарова, но сигарета — мой Дантес». Лечивший его кардиолог на вопрос о причине смерти, не задумываясь, ответил: «Курение».

По типу своего поэтического сознания и психического устройства Бродский принадлежал к тем творцам шиллеровско-байроновско-лермонтовского склада, которые, стремительно сгорая, не щадя себя, с их непомерно высокими требованиями к жизни не рассчитаны на долголетие. Живи он в 18-19 веке, так бы и случилось. Двадцатый век немного продлил его жизнь.

«У пророков не принято быть здоровым», - писал он ещё в 1967 году («Прощайте, мадмауазель Вероника»). Болезнь воспринимал не как аномалию, но как условие творчества, если не вообще человечности.
13 декабря 1876 года Бродский перенёс обширный инфаркт. После этого ему предстояло прожить 19 лет, но состояние постоянно ухудшалось. Через два года, в декабре 78-го — операция на сердце. Второй раз сердечные сосуды заменяли через 7 лет — в 1985-ом. Этому предшествовало ещё два инфаркта. Врачи говорили о третьей операции, а под конец и о трансплатации сердца, откровенно предупреждая, что велик риск летального исхода.
Бродский быстро старел, выглядел значительно старше своих лет.

В последнее время любые физические усилия стали для него непосильными.

В октябре 1995 года Бродский очень плохо себя чувствовал, без нитроглицерина не мог пройти и ста метров. Врачи настаивали на немедленном продувании сердечных сосудов. Но он оттягивал эту операцию, откладывал до весны. На упрёки друзей отвечал: «Мне страшно. Я знаю, что это мой единственный шанс. Но мне так страшно».

Последний его вечер, 27 января 1996 года.

К ним в гости пришёл Александр Сумеркин с их общей приятельницей пианисткой Елизаветой Лионской. Мария приготовила замечательный ужин с итальянским десертным блюдом (тирамису). Иосиф был в прекрасной форме, пил крепчайшую шведскую водку на травах. Голубоглазая и смышлёная Анна-Нюха бойко тараторила по-английски. Потом Бродский звонил Михаилу Барышникову в Майами, поздравлял с завтрашним днём рождения.

Это было за несколько часов до его смерти.

Пожелав жене спокойной ночи, Бродский сказал, что ему нужно еще поработать, и поднялся к себе в кабинет. Обнаружила его Мария под утро. Дверь открыта, Бродский лежит на полу, лицо в крови, очки разбиты при падении.

Он шёл умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шёл по пространству, лишённому тверди...

В 1993 году им были написаны строчки: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибки». Они оказались пророческими. Он совершил ошибку, он умер, пытаясь выйти из комнаты. Умер не от инфаркта, как принято считать, а от аритмии. В медицине это считается очень лёгкой смертью. У него просто остановилось сердце. И всё.

«Не выходи из комнаты...» Читает Иосиф Бродский.

Как восприняли российские власти смерть поэта? Какими словами сообщили людям об этом?

Об этом — стихотворение А. Макаревича:

Снег замёл пороги и дороги,
Снег ложится, и не надо слов.
А по телевизору – «Итоги»,
На экране – бравый Киселёв.

Он привычный гость в любой квартире,
И, хотите вы того, иль нет,
Он расскажет, что творится в мире,
И уж перво-наперво – в стране:

Что народ, уставший от обманов,
Демократам завтра скажет "нет",
Что народу мил теперь Зюганов
И его партейный комитет,

И что Ельцин посетил студентов,
Добиваясь только одного:
Чтобы, выбирая президента,
Помнили студенты про него,

Что Явлинский лаялся с Гайдаром,
Явной беспринципностью греша,
И что сказал на это в кулуарах
Жириновский – добрая душа,

И параграф, в обсужденьи коего
Снова встал парламент на дыбы,
И рабочий путь Егора Строева –
Человека непростой судьбы

… И, парад закончив идиотский,
Складывая папки и спеша,
На прощанье фраза:
«Умер Бродский.
Сердце. Похоронят в США».

Васильевский остров

Он умер не на Васильевском острове, а на острове Манхэттен.

Остров Манхэттен

Там, на клабище в Верхнем Манхэттене, его гроб полтора года простоял в нише, закрытой плитой.
Накануне похорон Галина Старовойтова звонила вдове Бродского, спрашивала у неё разрешения похоронить поэта в Петербурге, в Александро-Невской лавре или в Комарове, рядом с Ахматовой. Но Марии было лучше ведомо, где хотел быть похоронен Бродский, она знала, как он любил Венецию, в которой часто и подолгу бывал, что она для него значила.

Когда-то в своём эссе «Набережная неизлечимых» он высказал своё детское сумасшедшее желание: купить билет в Венецию, снять там комнату на набережной, чтобы волны от лодок плескали в окно, написать там пару элегий, а на исходе денег вместо обратного билета купить дешёвый браунинг и застрелиться, чтобы остаться там навсегда. И вот это его желание сбылось.

 
 31 января 1996 года состоялись похороны поэта в Нью-Йорке.

А перезахоронили его – 21 июня 1997-го – на острове Сан-Микеле, Острове мертвых близ Венеции. Рядом со Стравинским и Дягилевым.

Похороны Бродского в Венеции

Сан-Микеле — это городское кладбище Венеции — самое красивое в мире. Печальный островок в Лагуне, утопающий в тени пиний и кипарисов. На могиле Бродского — скромная стела белого мрамора, живые цветы, фотография. Имя на русском и английском, даты рождения и смерти. На обратной стороне надгробия есть еще одна надпись по латыни - цитата из любимого Бродским Проперция: Letum non omnia finit - («Смерть ещё не конец»).

Под надгробием — записки, прижатые камешками, чтобы не разлетелись. Прямо на холмике — блокнот с записками от приходящих: «Здравствуй, Иосиф! Как жаль, что тебе больше нельзя позвонить...» На карнизе плиты — несколько фигурок котов — многие знают, что Бродский любил кошек. Кем-то собранный самиздатовский сборничек «Рождественские стихи». Видно, что могила жива, что сюда приходят.

В 2002 году в Москве был объявлен конкурс на лучший памятник Бродскому в Петербурге. Победил проект скульптора В. Цивина и архитектора Ф. Романовского: две полуколонны с текстами поэта , установленные на набережной Лейтенанта Шмидта напротив Горного института.

В 2011 году в центре Москвы был торжественно открыт памятник  Иосифу Бродскому  (скульптор Г. Франгулян, архитектор С. Скуратов). Он установлен в сквере рядом с Новинским бульваром между домами 22 и 28, напротив посольства США.
На гранитном постаменте трёхметровая бронзовая фигура самого поэта. В стороне от неё - две скульптурные группы, которые символизируют друзей и недоброжелателей. Памятник сделан так, что любой желающий может взойти на пьедестал и почувствовать себя участником композиции.

Памятник Бродскому работы З. Церетели установлен во дворе Московского Музея современного искусства. Основатель и директор Музея сам Церетели.

Несколько неожиданный памятник Бродскому  был торжественно открыт в 2005 году во внутреннем дворике филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета ( скульптор Константин Симун). Памятник представляет собой чемодан с биркой на имя Иосифа Бродского в натуральную величину, установленный на асфальте, на котором стоит каменная плита с головой поэта. Чемодан в данном случае представляет собой символ жизненного и творческого пути поэта. 

памятник отъезжающему

«Не всё уносимо ветром...»

Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером...

И. Бродского серьезно занимала проблема воскресения, дыры, которую сам он рассчитывал проделать в «броне небытия». В последних своих стихах, представляющих собой его слова прощания и завещания, уходя, Бродский приоткрывает русской поэзии будущего этот путь, для нее пока новый. О жизни после смерти писал Случевский, тема воскрешения волновала по-разному Пастернака и Маяковского, но это были только отдельные произведения, а не целое направление. Бродский пишет:

Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед:
Не все уносимо ветром, не все метла,
Широко забирая по двору, подберет.

Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени
Под скамьей, куда угол проникнуть лучу не даст,
И слежимся в обнимку с грязью, считая дни,
В перегной, в осадок, в культурный пласт.

Замаравши совок, археолог разинет пасть
Отрыгнуть, но его открытие прогремит
На вест мир, как зарытая в землю страсть,
Как обратная версия пирамид.

«Падаль!» – выдохнет он, обхватив живот,
но окажется дальше от нас, чем земля от птиц,
потому что падаль – свобода от клеток, свобода от
целого: апофеоз частиц.

Вся его поэзия – это в каком-то смысле преодоление смерти речью, поэтическим словом.

Страницу и огонь, зерно и жернова,
Секиры острие и усеченный волос –
Бог сохраняет все, особенно – слова
Прощенья и любви, как собственный свой голос.

«Бессмертия у смерти не прошу»,– когда-то написал он в 60-х. Оно само нашло его.
Бродский не вернулся на Васильевский остров, как обещал. Но стихами своими, конечно, хотел бы остаться здесь, где родился, любил, был счастлив и несчастлив. И, подобно Цветаевой, обращавшейся через головы современников к «тебе, через 100 лет», обращался к своим будущим «воскресителям»:

…Мой голос, торопливый и неясный,
Тебя встревожит горечью напрасной,
И над моей ухмылкою усталой
Ты склонишься с печалью запоздалой,

И, может быть, забыв про все на свете,
В иной стране – прости – в ином столетье
Ты имя вдруг мое шепнешь беззлобно,
И я в могиле торопливо вздрогну.

Полностью мою лекцию о Бродском можно послушать здесь: http://rutube.ru/tracks/4151017.html

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/70842.html

"Слагаются стихи навзрыд..."
 

Есть художники, отмеченные постоянными возрастными признаками. (Это не паспортный и не биологический возраст, а возраст души. То, что Тэффи называла «метафизическим возрастом»). Так, в Бунине, в Набокове есть чёткость ранней осени, они как будто всегда сорокалетние. Сологуб словно родился уже древним стариком. Пастернак же — вечный подросток. Он был — сама жизнь, само движение. «Он был как выпад на рапире» - эту его строчку можно отнести и к нему самому. Этот клокочущий огонь изнутри, белозубая улыбка, порывистые жесты...

Сколько нужно отваги,
чтоб играть на века,
как играют овраги,
как играет река. -

это прежде всего о нём самом сказано. Притом, что сам он никогда не играл, не лицедействовал в жизни, - жизнь в нём играла, вдохновение било ключом. Марина Цветаева писала ему: «Вы не человек, а явление природы. Бог по ошибке Вас создал человеком».
В его ранних стихах есть всё, что мы называем Пастернаком: роскошь аллитераций, свежесть образов, непосредственность интонации. Образность в них порой избыточна, экспрессия хлещет через край, смысл ускользает, слово ведёт автора, звук правит сюжетом. У раннего Пастернака часто вовсе не поймёшь, о чём идёт речь, да это и не важно ... Читать его слишком трезвыми глазами нельзя — лишаешь себя львиной доли удовольствия. В каждой строке сияет фантастическая полнота жизни: эти тексты не описывают природу — они становятся её продолжением. Поэтому нельзя требовать от них логической связности, - они налетают порывами, как дождь, шумят, как листва...

Лодка колотится в сонной груди,
Ивы нависли, целуют в ключицы,
В локти, в уключины - о, погоди,
Это ведь может со всяким случиться!

Этим ведь в песне тешатся все.
Это ведь значит - пепел сиреневый,
Роскошь крошеной ромашки в росе,
Губы и губы на звезды выменивать!

Это ведь значит - обнять небосвод,
Руки сплести вкруг Геракла громадного,
Это ведь значит - века напролет
Ночи на щелканье славок проматывать!

Удивительно, как возник, как смог выжить и сохраниться в рамках казённой эпохи этот поистине эллинского, античного размаха человек? Как смог сохранить в себе гармонию этот гармоничнейший поэт 20 века в своё дисгармоничное время? Чтобы понять это, понять корни поэтики Пастернака, необходимо обратиться к его биографии — и семейной, и литературной.

Живописное начало

Родился Борис Леонидович Пастернак (29 января) 10 февраля 1890 года в Москве, в Оружейном переулке, около Каретного ряда, напротив духовной семинарии.

Поэт вырос в высококультурной еврейской семье.

Отец — известный художник портретист Леонид Осипович Пастернак, академик, преподавал в училище живописи, ваяния и зодчества, иллюстрировал книги, в частности, «Войну и мир» и «Воскресение» Л. Толстого.

Мать, Розалия Кауфман, была профессиональной, весьма одарённой пианисткой, одной из самых популярных концертирующих пианисток в России, ученицей Антона Рубинштейна, но пожертвовавшей музыкальной карьерой ради семьи.

Артистическая обстановка дома, где бывали известные художники, музыканты, писатели, знакомство родителей с Л. Толстым, Серовым, Васнецовым, Ге, Скрябиным, Рахманиновым, рано воспитали у будущего поэта отношение к искусству как к норме, естественной части жизни.

С детства Борис увлёкся живописью. С шести до 12-ти лет он занимался рисунком. Их квартира позднее находилась в здании училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, где часто устраивались выставки передвижников.

Отсюда, с детства — столь ярко выраженное в поэзии Пастернака живописное начало.

Душа — душна, и даль табачного,
какого-то, как мысли, цвета...

Цвет небесный, синий цвет
полюбил я с малых лет...

«Мир — это музыка, к которой надо найти слова»

С 13-ти лет на смену увлечению живописью приходит тяга к музыке.
Как сам поэт выразился, «музыкально лепетать» он начал намного раньше, чем «лепетать литературно». Пастернаку пророчат большое музыкальное будущее, лавры композитора, пианиста.
Его кумиром в музыке был Скрябин, по счастливой случайности — их сосед по даче.
В поэме «1905 год» об этой поре жизни Пастернак потом напишет:

Раздаётся звонок. Голоса приближаются: Скрябин.
О, куда мне бежать от шагов моего божества!

Позднее Скрябину будут посвящены страницы прозы в «Охранной грамоте», где Пастернак скажет: «Больше всего на свете я любил музыку, больше всех в ней — Скрябина».
Когда-то, ещё в юности у него вырвались замечательные слова, которые можно было бы поставить эпиграфом к его жизни: «Мир — это музыка, к которой надо найти слова».

Жилец шестого этажа
На землю посмотрел с балкона,
Как бы ее в руках держа
И ею властвуя законно.

Вернувшись внутрь, он заиграл
Не чью-нибудь чужую пьесу,
Но собственную мысль, хорал,
Гуденье мессы, шелест леса.

Раскат импровизаций нес
Ночь, пламя, гром пожарных бочек,
Бульвар под ливнем, стук колес,
Жизнь улиц, участь одиночек...

(«Музыка»)

Музыка была его культом. Современники рассказывали, что нередко Пастернак плакал, слушая шопеновские этюды. Если Скрябин — божество юности, то Шопен — его божество навсегда. Шопен пришёл и на страницы пастернаковской лирики.

...Гремит Шопен, из окон грянув,
А снизу, под его эффект,
Прямя подсвечники каштанов,
На звезды смотрит прошлый век.

Как бьют тогда в его сонате,
Качая маятник громад,
Часы разъездов и занятий,
И снов без смерти, и фермат!

Итак, опять из-под акаций
Под экипажи парижан?
Опять бежать и спотыкаться,
Как жизни тряский дилижанс?

Опять трубить, и гнать, и звякать,
И, мякоть в кровь поря, опять
Рождать рыданье, но не плакать,
Не умирать, не умирать?

Опять в сырую ночь в мальпосте
Проездом в гости из гостей
Подслушать пенье на погосте
Колес, и листьев, и костей?

В конце ж, как женщина, отпрянув
И чудом сдерживая прыть
Впотьмах приставших горлопанов,
Распятьем фортепьян застыть?

А век спустя, в самозащите
Задев за белые цветы,
Разбить о плиты общежитий
Плиту крылатой правоты.

Опять? И, посвятив соцветьям
Рояля гулкий ритуал,
Всем девятнадцатым столетьем
Упасть на старый тротуар.

Вскоре Пастернак обнаруживает, что у него нет абсолютного слуха, этот факт приводит его в полное отчаяние. Он запрещает себе состояться в этой профессии. Не помогли и ссылки Скрябина на Вагнера и Чайковского, которые отлично обходились без абсолютного слуха. Абсолютный слух, видимо, только у Бога да у настройщиков роялей. Однако Пастернак увидел в своём несовершенстве знак того, что его не желает музыка.
«Во всём мне хочется дойти до самой сути...»: http://video.mail.ru/mail/svv-home/11363/11370.html

Он решил, что здесь ему не дано было дойти до самой сути. И, значит, он не будет навязываться музыке. И вот эту музыку из какой-то мистической сверхчестности Пастернак стал вырывать из себя. Он перестал прикасаться к роялю, не ходил на концерты, избегал встреч с музыкантами. Порой ему казалось, что он убил в себе главное, и его охватывала тоска, он впадал в меланхолию... Однако потребность творчества не оставляла его, сама разноголосица жизни, жажда действительности быть изображённой требовали и ждали от Пастернака чего-то, какой-то новой музыки. Он искал себя. Искал пути к идеалу.

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука
Натянутая тетива
Тугого лука.

«Тот удар — исток всего»

На пути от музыки к поэзии Пастернак испытает ещё одно увлечение — философией. Он поступает в университет, на историко-филологический факультет, на философское отделение. Окончив курс в 1912 году, едет за границу, в Марбург, где был центр философских течений того времени. Марбург – маленький средневековый город. Тогда он насчитывал 29 тысяч жителей. Половину составляли студенты.
Но там Пастернак вскоре понимает, что и философия — не его призвание. Когда глава марбургской школы профессор Коген одобрил два реферата Бориса и предложил остаться в Германии для защиты докторской степени, о чём Пастернак не смел и мечтать, отправляясь в Марбург — всё это было уже не нужно ему. Пастернак отказался от карьеры философа, как отказался ранее от композиторского поприща. «По-моему, - писал он, - философия должна быть скупой приправою к искусству и жизни. Заниматься ею одной так же странно, как есть один хрен».
Решающую роль в повороте судьбы поэта сыграла любовная история, случившаяся с ним в Марбурге, - история его первой любви, как это обычно бывает — неразделённой.
Ещё в Москве Борис давал репетиторские уроки юной девушке — Иде Высоцкой, дочери богатого владельца частной торговой фирмы.
Ида Высоцкая после окончания гимназии поехала учиться в Кембриджский университет. Она много путешествовала по Европе. Проводам и прощанию с ней посвящено стихотворение «Вокзал».

Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать – не исчислить заслуг.

Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий,
Парами глаза нам застлав.

Бывало, лишь рядом усядусь —
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.

Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер, —
О, быть бы и мне в их числе!
Когда Ида с сестрой Жозефиной направлялась с родителями в Берлин, она решила навестить по пути своего московского учителя, зная, что он в Марбурге. Увидев предмет своих тайных грёз, влюблённый Пастернак с маху делает ей предложение — сбивчиво, сумбурно, как это мог только он. Воспитанной барышне такое спонтанное выражение чувств показалось диким, она еле отбилась от бурного натиска поэта и решительно ему отказала. Потом эту свою первую трагедию души Пастернак выразил в гениальном стихотворении «Марбург»:

Я вздpaгивaл. Я зaгopaлся и гaс.
Я тpясся. Я сдeлaл сeйчaс пpeдлoжeньe, -
Нo пoзднo, я сдpeйфил, и вoт мнe - oткaз.
Кaк жaль ee слeз! Я святoгo блaжeннeй!

Я вышeл нa плoщaдь. Я мoг быть сoчтeн
Втopичнo poдившимся. Кaждaя мaлoсть
Жилa и, нe стaвя мeня ни вo чтo,
В пpoщaльнoм знaчeньи свoeм пoдымaлaсь.

Плитняк paскaлялся, и улицы лoб
Был смугл, и нa нeбo глядeл испoдлoбья
Булыжник, и вeтep, кaк лoдoчник, гpeб
Пo липaм. И всe этo были пoдoбья

Нo, кaк бы тo ни былo, я избeгaл
Иx взглядoв. Я нe зaмeчaл иx пpивeтствий.
Я знaть ничeгo нe xoтeл из бoгaтств.
Я вoн выpывaлся, чтoб нe paзpeвeться.

"Шaгни, и eщe paз",- твepдил мнe инстинкт,
И вeл мeня мудpo, кaк стapый сxoлaстик,
чpeз дeвствeнный, нeпpoxoдимый тpoстник,
Нaгpeтыx дepeвьeв, сиpeни и стpaсти...

В тoт дeнь всю тeбя, oт гpeбeнoк дo нoг,
Кaк тpaгик в пpoвинции дpaму шeкспиpoву,
Нoсил я с сoбoю и знaл нaзубoк,
Шaтaлся пo гopoду и peпeтиpoвaл.

Кoгдa я упaл пpeд тoбoй, oxвaтив
Тумaн этoт, лeд этoт, эту пoвepxнoсть
(Кaк ты xopoшa!) - этoт виxpь дуxoты..
O чeм ты!! Oпoмнись! Пpoпaлo. Oтвepгнут...

Эти стихи, написанные поэтом в 26 лет — уже очень зрелые, из числа шедевров, ибо здесь уже есть его любимая внутренняя тема, - рождение через смерть, обретение через потерю. Чтобы заново родиться, надо было погибнуть, погибнуть себе прежнему. Тот отказ, разрыв стал для него вторым рождением и потому благом: 16 июня 1912 года — день становления Пастернака-поэта. Позже он напишет: «Тот удар — исток всего». Эта первая душевная боль помогла ему осознать, что его путь — поэзия, что он родился поэтом. Именно после того отказа Пастернак примет окончательное решение вернуться в Москву. «Прощай, любовь! Прощай, философия!» - напишет он по-немецки.

Ида Высоцкая стала истоком лиризма его души. (Много лет спустя, встретившись с Ольгой Ивинской, Пастернак признается, что полюбил её, потому что она была похожа на Иду Высоцкую). История безответной любви к этой девушке стала одной из тем прозаической книги «Охранная грамота», написанной им два десятилетия спустя. А улица в Марбурге, где жил некогда юный Пастернак, теперь носит его имя.
В России же такой улицы пока нет.
Ни живопись, ни музыка, ни философия не пропали для Пастернака бесследно. Уже первые его книги «Поверх барьеров», «Темы и вариации» (1914-1916) показали, что в литературу пришёл сильный художник, соединивший в себе пластику, мелодику, мысль.

«Любимая, - жуть! Когда любит поэт...»

А в 1917 году двадцатишестилетнего поэта неисповедимые пути господни завели в наш Балашов (районный центр саратовской области), где его ждала новая любовь - к Елене Виноград, будущей виновнице и адресатке знаменитой пастернаковской книги.
Он был знаком с ней ещё с 1909 года, в предыдущем сборнике “Близнец в тучах” есть посвященное ей стихотворение, где об их встрече и внезапно вспыхнувшем чувстве Пастернак сказал: “Как с полки жизнь мою достала и пыль обдула”. И вот через 8 лет — новая встреча, когда из искры первого робкого чувства разгорается пламя любви.
Известно, что Е. Виноград училась в Москве на высших женских курсах, где однажды вывесили объявление о наборе добровольцев для организации самоуправления на местах, в Саратовской губернии, и она поехала. Пастернак едет за ней. Несколько дней они провели в Балашове. Е. Виноград сохранила в памяти все подробности их встреч. Хорошо помнила медника около дома, где она жила, юродивого на базаре около Свято-Троицкого собора (на месте нынешнего Куйбышевского парка), упомянутых в стихотворении “Балашов”. Это было жаркое лето 1917 года.

Мой друг, ты спросишь, кто велит,
чтоб жглась юродивого речь?
В природе лип, в природе плит,
в природе лета было жечь.

И без того душило грудь,
и песнь небес: “твоя, твоя!”
и без того лилась в жару
в вагон, на саквояж.

И без того взошёл, зашёл
в больной душе, щемя, мечась,
большой, как солнце, Балашов
в осенний ранний час.

В основе романа Пастернака и Виноград (почти комическое сочетание фамилий: огородное растение влюбилось в садовое) лежало сильное физическое притяжение. В этих стихах каждое слово дышит страстью. В. Катаев называл чувственность — главной чертой поэзии Пастернака, цитируя врезавшиеся в память строки: «Даже антресоль при виде плеч твоих трясло».
Русская поэзия до некоторых пор была целомудренна. «Ах, милый, как похорошели у Ольги плечи! Что за грудь!» - это восклицание Ленского выглядело в своё время эталоном пошлости, несовместимой со званием романтического поэта, и пуританин Писарев обрушился тогда на эти строчки особо: «Плечи ему, видите ли, нравятся. Тоже мне любовь!» Однако Пастернак не стесняется именно этой откровенной, влекущей телесности.

Здесь прошелся загадки таинственный ноготь.
- Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.
А пока не разбудят, любимую трогать
Так, как мне, не дано никому.

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью.
Трогал так, как трагедией трогают зал.
Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,
Лишь потом разражалась гроза.

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.
Звезды долго горлом текут в пищевод,
Соловьи же заводят глаза с содроганьем,
Осушая по капле ночной небосвод.

Его поэтический дневник любви к Елене Виноград стал великой книгой любовной лирики.

Любимая,- жуть! Когда любит поэт,
Влюбляется бог неприкаянный.
И хаос опять выползает на свет,
Как во времена ископаемых.

Глаза ему тонны туманов слезят.
Он заслан. Он кажется мамонтом.
Он вышел из моды. Он знает - нельзя:
Прошли времена и - безграмотно.

Он видит, как свадьбы справляют вокруг.
Как спаивают, просыпаются.
Как общелягушечью эту икру
Зовут, обрядив ее,- паюсной.

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,
Умеют обнять табакеркою.
И мстят ему, может быть, только за то,
Что там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт
И трутнями трутся и ползают,
Он вашу сестру, как вакханку с амфор,
Подымет с земли и использует.

И таянье Андов вольет в поцелуй,
И утро в степи, под владычеством
Пылящихся звезд, когда ночь по селу
Белеющим блеяньем тычется.

И всем, чем дышалось оврагам века,
Всей тьмой ботанической ризницы
Пахнет по тифозной тоске тюфяка,
И хаосом зарослей брызнется.

Это была любовь-соперничество, любовь-поединок.

По стене сбежали стрелки.
Час похож на таракана.
Брось, к чему швырять тарелки,
Бить тревогу, бить стаканы?

С этой дачею дощатой
Может и не то случиться.
Счастье, счастью нет пощады!
Гром не грянул, что креститься?

Эта любовь, казалось, управлялась силами высшего порядка, более серьёзными, чем их ссоры, ревность, взаимные обиды. Катастрофа назревала в небесах. Катастрофичны пейзажи в конце книги: горящие торфяники, буря, гроза. На читателя обрушивается словопад, в котором ощущение непрерывности речи, её энергии и напора, щедрости и избытка важнее конечного смысла. Сама энергия речевого потока передаёт энергию ветра, дождя, чувства.

Любить - идти,- не смолкнул гром,
Топтать тоску, не знать ботинок,
Пугать ежей, платить добром
За зло брусники с паутиной.

Пить с веток, бьющих по лицу,
Лазурь с отскоку полосуя:
"Так это эхо?" - И к концу
С дороги сбиться в поцелуях...

Так пел я, пел и умирал.
И умирал, и возвращался
К ее рукам, как бумеранг,
И - сколько помнится — прощался.

Разрыв

С марта по октябрь 1917-го - в эти полгода Пастернак пережил весь спектр тяжёлой любовной драмы, от надежды на полную взаимность до озлобления и чуть ли не брани, и возлюбленная, как и революция, в результате досталась другому: не тому, кто любил по-настоящему, а тому, кто выглядел надёжней. Елена интуицией умной девочки сознаёт, что ей нужен другой — более спокойный, твёрдый, зрелый, уравновешенный. Пастернак был чужд ей по своей природе. Отношения их окончательно испортились, и вскоре она выходит замуж за владельца мануфактуры под Ярославлем Александра Дородного. Пастернак в отчаянье:

А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов!
Проведай ты, тебя б сюда пригнало!
Она - твой шаг, твой брак, твое замужество,
И шум машин в подвалах трибунала.

(При публикации он смягчил строку, заменив на «и тяжелей дознаний трибунала», убрав жуткую деталь: во время массовых расстрелов во дворе ЧК заводили грузовик, чтобы заглушить выстрелы). Бесповоротность её шага сравнивается тут с бесповоротностью «дознаний трибунала».

Увы, любовь! Да, это надо высказать!
Чем заменить тебя? Жирами? Бромом?
Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса
Гляжу, страшась бессонницы огромной.

В феврале 1918-го Пастернак прозревает — она его не любила, чему он не мог поверить, она выбрала другого, с чем он не в силах был примириться, она ему лгала — и это мешает ему проститься с ней чисто и рыцарственно. Об этом — его цикл «Разрыв» - лучший в его книге «Темы и вариации».

О ангел залгавшийся, сразу бы, сразу б,
И я б опоил тебя чистой печалью!
Но так — я не смею, но так — зуб за зуб!
О скорбь, зараженная ложью вначале,
О горе, о горе в проказе!

О ангел залгавшийся,— нет, не смертельно
Страданье, что сердце, что сердце в экземе!
Но что же ты душу болезнью нательной
Даришь на прощанье? Зачем же бесцельно
Целуешь, как капли дождя, и, как время,
Смеясь, убиваешь, за всех, перед всеми!

«О стыд, ты в тягость мне», «позорище моё»... Но за гордым обещанием «от тебя все мысли отвлеку» - отчаянное признание:

Пощадят ли площади меня?
Ах, когда б вы знали, как тоскуется,
Когда вас раз сто в теченье дня
На ходу на сходствах ловит улица!

О Елене напоминает всё, и отчаянье достигает такого градуса, что стыдиться нечего — не стыдится он и признать своё поражение:

Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить
Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть в пустоте Торричелли.
Воспрети, помешательство, мне, – о, приди, посягни!
Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы — одни.
О, туши ж, о туши! Горячее!

Завершается этот цикл строчками потрясающей мощи:

Рояль дрожащий пену с губ оближет.
Тебя сорвет, подкосит этот бред.
Ты скажешь: – милый! – Нет, – вскричу я, нет—
При музыке?! – Но можно ли быть ближе,
Чем в полутьме, аккорды, как дневник,
Меча в камин комплектами, погодно?
О пониманье дивное, кивни,
Кивни, и изумишься! – ты свободна.

Я не держу. Иди, благотвори.
Ступай к другим. Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно – что жилы отворить.

Брак с владельцем мануфактуры большого счастья Елене Виноград не принёс. Тем не менее она благополучно дожила до 90 лет и скончалась в 1987 году. А Борис Пастернак, ещё долго мучимый этой любовной страстью, в 1922 году создаст свою лучшую книгу “Сестра моя жизнь”, где почти все стихи посвящены истории их любви.

«Сестра моя жизнь»

Необычное название раскрывает замысел книги: она о жизни, о великолепии жизни, о восторге перед ней.

Казалось альфой и омегой-
Мы с жизнью на один покрой;
И круглый год, в снегу, без снега,
Она жила, как alter еgo,
И я назвал ее сестрой.

Название это было навеяно строкой Поля Верлена: «Твоя жизнь — сестра тебе, хоть и некрасивая», которую Пастернак перевёл так: «Пусть жизнь горька, она твоя сестра».
Пастернак, казалось, не заметил революции, поглощённый своими чувствами. Лирика 17-18-го года - тревожнейшего периода русской истории - буквально дышит ощущением счастья и гармонии. На нас обрушиваются его грозы, сирени, вёсла, полдни, ночи, звёзды, мосты, сеновалы, времена года. Эта книга не о природе, она — сама природа, пожелавшая говорить устами поэта. А. Луначарский, передавая впечатление от этой книги Пастернака, так выразил его: «Как будто прошёлся под черёмухами». «Собеседник рощ», - сказала о нём Ахматова. А Цветаева нашла для ранней лирики Пастернака замечательное определение: «Световой ливень».

Ты в ветре, веткой пробующем,
Не время ль птицам петь,
Намокшая воробышком
Сиреневая ветвь!

У капель-тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.

Моей тоскою вынянчен
И от тебя в шипах,
Он ожил ночью нынешней,
Забормотал, запах.

Всю ночь в окошко торкался,
И ставень дребезжал.
Вдруг дух сырой продроглости
По платью пробежал...

Ощущение весенней свежести, дождя, плачущие сады, степи, грозы, рассветы, - всё это избыточно переполняет его стихи. У Владимира Соколова есть стихотворение, которое называется «Воспоминание о книге «Сестра моя жизнь», где он очень точно передаёт состояние, близкое многим читателям Пастернака:

Когда я прочёл эту книгу,
не зная, что будет в конце,
молчанье, подобное крику,
застыло на юном лице.

Огромные капли синели,
в них переливались миры.
И страшная ветка сирени
звала в проходные дворы...

И новая лунная фаза,
и веток седые штрихи,
и чья-то запавшая фраза:
«Ведь это же только стихи!»

Трудно поверить, читая, что это только стихи, а не сама жизнь. Лидия Гинзбург писала: «Сестра моя жизнь» - редчайший в мировой лирике случай декларативного, прямого утверждения счастья жизни. Это как бы растворившаяся в воздухе молитва благодарения».

Сестра моя - жизнь и сегодня в разливе
Расшиблась весенним дождем обо всех,
Но люди в брелоках высоко брюзгливы
И вежливо жалят, как змеи в овсе.

У старших на это свои есть резоны.
Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,
Что в грозу лиловы глаза и газоны
И пахнет сырой резедой горизонт...

«Старшие» в данном случае — это те, кто глухи резонам поэзии, кому не дано постигать мир. Высшая мудрость — мудрость ребёнка, который живёт душевными порывами, импульсами, а не скучным здравым смыслом, его непосредственное восприятие жизни сродни восприятию поэта. Недаром Ахматова сказала о Пастернаке: «Он награждён каким-то вечным детством».
Цветаева писала об этой книге: «Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается — точно грудь не вмещает — а-ах! Наших слов он ещё не знает: что-то островитянски-ребячески-перворайски невразумительное...» Это была особенность речи Пастернака — и поэтической, и устной, бытовой. Вспоминается, как однажды домработница, послушав сумбурные речи поэта, сказала сочувственно: «У нас в деревне тоже был один такой: говорит-говорит, а половина — негоже». Он говорил, как писал и мыслил: спонтанно, ассоциативно, хаотично. Гений и юродивый — это ведь всегда близко.

Счастье из ничего

Природа одарила Пастернака изначальным предрасположением к счастью. «Праздничность была у него в крови», - говорил о нём В. Каверин. Он всегда был переполнен внутренней радостью. И даже в тот зимний вечер 1952 года, когда его доставили с инфарктом в городскую больницу, в ту минуту, казавшуюся ему последней в жизни, единственное, что ему хотелось — это благодарить Бога за этот драгоценный подарок — свою жизнь. Из письма Нине Табидзе: “Господи, — шептал я, — благодарю Тебя за то, что Ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что Твой язык — величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество — Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи”. И я ликовал и плакал от счастья”.
Впоследствии о той ночи Пастернак напишет одно из самых совершенных, пленительнейших стихотворений - «В больнице», где явственно ощутимы то благоговение и молитвенный восторг, которые он пережил, думая, что умирает.

Стояли, как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.

И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.

Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.

Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.

Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.

Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.

Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.

Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.

Там в зареве рдела застава
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.

“О Господи, как совершенны
Дела Твои, — думал больной, —
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.

Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть Тебя.

Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.

Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр”.

Стихи эти датированы 1956 годом, но замысел их восходит именно к той ночи 52-го, когда Пастернак в больничном коридоре (мест в палате не было) мысленно прощался с семьёй, жизнью, творчеством — и обращался к Богу со слезами молитвенной благодарности. Не всем под силу такая покорная и ликующая отдача на милость Творца, но многих эти стихи вытащили из отчаяния.
Вспоминается и «Август» Пастернака с его праздничным и торжественным отношением к смерти, с чудом посмертного преображения, с голосом, который не тронул распад, когда душу наполняет счастье наступившего наконец окончательного освобождения от всего второстепенного, когда безупречный узор судьбы становится важнее личного благополучия, важнее самой жизни, это христианское ощущение жизни как бесценного подарка.
Евгения Гинзбург, автор «Крутого маршрута», услышав, что приговор ей — не расстрел, а десять лет лагерей, еле сдерживается, чтобы не заплакать от счастья и твердит про себя строки из пастернаковского «Лейтенанта Шмидта»: «Шапку в зубы, только не рыдать! Вёрсты шахт вдоль Нерчинского тракта, Каторга, какая благодать!»
Для Пастернака смерть всегда была не только трагедией, но и таинством, и празднеством освобождённого человеческого духа. Это, конечно, не для всякого. Нужны фантастическая внутренняя сила и редкая душевная щедрость, чтобы ощутить в себе это.
Для благодарной радости Пастернаку нужно немногое, часто — и вовсе невидимое другим. Он способен сотворить счастье из ничего — из пейзажа, из музыки, из чьего-то случайного сочувственного слова. «Куда мне радость деть свою? В стихи, в графлёную осьмину?» Радость не умещается в стихи, потому что слишком живая — из света, из дуновения, из запахов. Не всем была понятная эта его духовная эйфория. Поэтому, когда он плакал, не скрывая и не стесняясь слёз, многие думали, что «это от слабости старик», а он плакал от переизбытка этой своей души, оттого, что он один мог так видеть, и слышать, и чувствовать. Виктор Шкловский в своей книге «Письма не о любви» писал о Пастернаке: «Счастливый человек. Он никогда не будет озлобленным. Он проживёт свою жизнь любимым, избалованным и великим».

«Художницы робкой, как сон, крутолобость...»

В 1922 году Пастернак женится на Евгении Лурье, дочери знаменитого художника. Она тоже художница, к тому же замечательная пианистка с великолепным голосом — меццо-сопрано. Была миловидна: гордое лицо с тонкими чертами, лёгкий прищур узких глаз, большой выпуклый лоб, таинственная манящая улыбка, похожая на улыбку Моны Лизы.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб, -

воспоёт потом Пастернак её красоту в сборнике «Второе рождение» уже накануне ухода к другой. Что-то в ней было от итальянских мадонн кватроченто, что-то от женских образов Боттичелли...
Конечно, Пастернак не любил Женю Лурье так одержимо, как Елену Виноград, но находил в ней идеальную собеседницу, родственную душу, она принадлежала к его кругу, отвечала ему взаимностью, а большинство мемуаристов называли её одной из самых одухотворённых женщин, каких им случалось видеть.
В сентябре 1923 года у них родился сын Женя, необыкновенно похожий на отца и лицом, и голосом (сейчас ему 89).
Семья их просуществовала десять лет, с конца 1921-го до 1931-го года.
Отношения у них были неровные, порой весьма напряжённые. Евгения была крайне требовательной, нетерпимой, очень ценила свою творческую и личностную независимость. Она считала себя не меньшим талантом, чем Пастернак, и, хотя горячо любила, но не хотела ради этой любви жертвовать своим даром художника, посвящать жизнь интересам мужа, как это сделала когда-то мать Бориса, талантливая пианистка. Евгения заставляла его выполнять домашнюю работу: Пастернаку приходилось штопать сыну чулки, варить для всей семьи суп. Денег не хватало. Этот период жизни поэт отразил во вступлении к поэме «Спекторский»:

Я бедствовал. У нас родился сын.
Ребячества пришлось на время бросить.
Свой возраст взглядом смеривши косым,
Я первую на нем заметил проседь.

Пастернак и Цветаева

В 1926 году Пастернак знакомится с Мариной Цветаевой и между ними завязывается переписка, которая далеко завела их отношения. Это целая эпоха в русской эпистолярной прозе. В 2000 году в издательстве «Вагриус» вышла книга «Переписка М. Цветаевой с Б. Пастернаком», куда вошли неопубликованные ранее письма, закрытые Ариадной Эфрон до 2000-го года. Читать их и сладко, и больно. Это язык небожителей, разговор душ, речь, переведённая в высший регистр, взявшая с первых же слов самые высокие ноты.
Пастернак писал за границу Цветаевой: «Я тебе написал сегодня пять писем. Не разрушай меня, я хочу жить с тобой долго, долго жить...»
Марина была влюблена в Пастернака, он единственный, кто соответствовал масштабу её личности, градусу её чувств и страстей.

В мире, где всяк сгорблен и взмылен,
знаю, один мне равносилен.
В мире, где столь многого хощем,
знаю, один мне равномощен.
В мире, где всё – плесень и плющ,
знаю, один ты равносущ
мне.

В письме Черновой-Колбасиной Цветаева пишет: “Мне нужен Пастернак – Борис – на несколько вечерних вечеров – и на всю вечность. Если меня это минует – то жизнь и призвание – всё впустую”. Но в этом же письме отрезвлённо сознаёт: “Наверное, минует. Жить я бы с ним всё равно не сумела, потому что слишком люблю”. Пастернак тоже сознавал их несовместимость (при всей «равновеликости», а, может быть, именно в силу её) и в ответ на шутливый совет жениться на Цветаевой с содроганием говорил: “Не дай Бог. Марина – это же концентрат женских истерик”. И это при всём их запредельном понимании душевных глубин друг друга, многолетней переписке на самой высокой ноте... И когда Пастернак несколько лукаво спрашивает у неё в письме, когда ему к ней приехать, сейчас или через год (когда любят – не спрашивают!), Цветаева великодушно отпускает его. (Знает – всё равно бы не приехал).
Из письма Пастернака Цветаевой: “Не старайся понять. Я не могу писать тебе, и ты мне не пиши... Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно... Я тебе не могу рассказать, зачем так и почему. Но так надо”.
Из письма Цветаевой Пастернаку: “Уходя со станции, садясь в поезд – я просто расставалась: здраво и трезво. Вас я с собой в жизнь не брала”.
Эту историю их мучительной любви, «разъединённости близких душ» я попыталась отразить в стихах:

Жажда ангельского, ту-светного.
«Дай мне руку на весь тот свет!»
Вся тоска всего безответного
Этот вымолила ответ.

Всех затмивший живых и умерших,
Он был с нею душевно слит
Всеми помыслами и умыслами,
Как Адам со своей Лилит.

Бог простил бы за эту боль её
Грех беспутства и зло измен.
Дом был долей, а он был волею,
Той, что счастью дана взамен.

«Изначальные несовместимости –
Жить тобою и жить с тобой».
Пересиливала их мнимостью,
Высшей милостью и волшбой.

Осыпала, как снегом, стансами.
Целовала чернильный след.
Выколдовывала на станции,
Вызывая душу на свет.

И под всеми косыми ливнями,
Возле всех фонарных столбов –
Её оклик ночами длинными –
Его отклик на этот зов.

Довели до предела – спасу нет –
Одиночество и печаль.
Что ей делать, слепцу и пасынку,
Ночью плачущей без плеча?

Ей, незрячей, его, незримого,
По каким искать городам?
Сердце, посланное Мариною,
По стальным летит проводам.

Своего близнеца отыскивая
Средь штампованных постоянств, –
Страсть неистовая, неизданная,
Выше времени и пространств.

А свиданье висело в воздухе.
В далях таяло: «Где ты, друг?»
На том свете ей будет воздано
За крылатость воздетых рук.

Календарные даты путающая,
Срока ждёт она своего
И оглядывается в будущее
На несбывшегося его...

Жена Пастернака знала об их отношениях и очень страдала. Накал их эпистолярного романа был для неё нестерпим. Но ничего не вышло, не выросло из этого романа. Они перегорели в письмах. Повторение его в жизни уже оказалось невозможным. Когда в 1935 году Пастернак и Цветаева наконец увиделись — это были уже совсем не те люди, которые в 1926 году так любили друг друга.
При всей лавине сходств, при массе общих увлечений и привязанностей, в главном, в творчестве — они всегда были врозь. «На твой безумный мир ответ один — отказ», - вот манифест поздней Цветаевой. «Я тихо шепчу: «благодарствуй, ты больше, чем просишь, даёшь», - вот кредо позднего Пастернака. Они были антиподами в отношении к жизни.

Продолжение:

"Слагаются стихи навзрыд..." (продолжение)
 

Начало на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/72888.html

Родители Пастернака жили в это время в Германии, в Мюнхене. Он не виделся с ними 12 лет после отъезда из Берлина, куда семья выехала в 1921 году. Родители надеялись, что на обратном пути из Парижа сын, конечно же, заедет в Мюнхен. Не заехал. И отца с матерью больше никогда не увидел. Это мучило его до конца жизни.

Б. Пастернак с родителями и сёстрами

Объясняли это по-разному: нервным состоянием поэта, депрессией, когда не хотелось никого видеть, слежкой органов... Марина Цветаева в октябре 1935 года писала Пастернаку: «Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймёт — не жди. Здесь предел моего понимания, человеческого понимания. Я в этом — обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться». (А сама? А Ирина?!)
Но — их оправдание: только «такие» создают «такое». Примеры можно множить и множить. Размышляя над этим фактом, я написала тогда такое стихотворение:

Пастернак не заехал к родителям.
Тщетно ждали они в тоске.
Лет двенадцать его не видели.
Так и умерли вдалеке.

«Здесь предел моего разумения», —
от Марины дошла хула.
А сама-то в каком затмении
дочь на смерть свою обрекла?

Гёте не попрощался с матерью —
душу Фаусту сберегал.
Бродский сына оставил маленьким,
устремясь к другим берегам.

Вы — особые, вы — отмечены.
Что вам дружество и родство?
Как же в этом нечеловеческом
уживается божество?

Классик щёлкнет цитатой по носу:
«Мал и мерзок не так, как мы».
Вы — стихия, вы — выше кодексов,
выше совести и молвы.

Что мы смыслим с моралью куцею,
именуемые толпой?
Что поэту все конституции,
коль — запой или вечный бой?

Не стреножит поэта заповедь,
он — в полёте, певец, чудак...
Только что-то меня царапает.
Что-то в этом во всём не так...

(Опубликовав его в Сети, получила множество откликов, в том числе и гневных окриков от решивших, что я «нападаю» на Пастернака, осуждаю его. Они просто не поняли — ни смысла, ни интонации, отнюдь не обличающей, а скорее недоумевающей, сожалеющей. А. Кушнер написал мне тогда: «Понравилось стихотворение «Пастернак не заехал к родителям...» В нём высказана точная мысль и по-человечески верное недоумение, которое делает эти стихи очень достоверными»).

Между той, что любил, и той, что жалел

А потом в жизни Пастернака появилась Зинаида Нейгауз. Жена, казалось бы, тонкая интеллигентная женщина, узнав о существовании соперницы, повела себя странно — пошла в горком партии. Наверное, на такое можно было решиться только в полном отчаянье, потеряв голову, ибо надеяться вернуть таким способом Пастернака было, мягко говоря, наивно.

Хотя поэт был беспартийным, его вызвали для серьёзного разговора. К удивлению работницы горкома, Пастернак спокойно выслушал её увещевания и спросил, что ему надлежит делать. Ему предложили написать письменное обещание исправиться. Пастернак под диктовку написал это «обязательство» и ушёл.

Это было очень для него характерно: не спорить, не доказывать свою правоту, даже поддакивать брани, в него направленной, поступая при этом так, как он считал нужным.
Он не любил тех, кто «всегда прав». Позже в «Докторе Живаго» Пастернак скажет устами своего героя: «Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им».
Его мучило чувство жалости к покидаемой им женщине. Он мучительно искал слова, которые помогли бы ей достойно перенести этот удар.

Не волнуйся, не плачь, не труди
Сил иссякших, и сердца не мучай.
Ты со мной, ты во мне, ты в груди,
Как опора, как друг и как случай.

Верой в будущее не боюсь
Показаться тебе краснобаем.
Мы не жизнь, не душевный союз —
Обоюдный обман обрубаем.

Из тифозной тоски тюфяков
Вон на воздух широт образцовый!
Он мне брат и рука. Он таков,
Что тебе, как письмо, адресован.

Надорви ж его вширь, как письмо,
С горизонтом вступи в переписку,
Победи изнуренья измор,
Заведи разговор по-альпийски.

И над блюдом баварских озер,
С мозгом гор, точно кости, мосластых,
Убедишься, что я не фразер
С заготовленной к месту подсласткой.

Добрый путь. Добрый путь. Наша связь,
Наша честь не под кровлею дома.
Как росток на свету распрямясь,
Ты посмотришь на все по-другому.

Пастернак ещё долго метался между двумя женщинами — той, которую любил, и той, которую безумно жалел, так что готов был в иные минуты пожертвовать своим счастьем и счастьем любимой. Он писал стихи одновременно и той женщине, к которой уходил, и той, от которой уходил. И стихи той, которую он покидал, были сильнее и пронзительней.

Стихи мои, бегом, бегом.
Мне в вас нужда, как никогда.
С бульвара за угол есть дом,
Где дней порвалась череда,
Где пуст уют и брошен труд,
где плачут, думают и ждут.
Где пьют, как воду, горький бром
Полубессонниц, полудрем.
Есть дом, где хлеб как лебеда,
Есть дом, так вот бегом туда...

О, как она была смела,
Когда едва из-под крыла
Любимой матери, шутя,
Свой детский смех мне отдала,
Без прекословий и помех
Свой детский мир и детский смех,
Обид не знавшее дитя,
Свои заботы и дела...

Они разъехались. Евгения получила маленькую квартирку во дворе Дома Герцена на Тверском бульваре, где жила с сыном.

Она очень страдала. Потеря мужа была для неё горем, надломившим жизнь. После развода она несколько раз лежала в психиатрических клиниках. За всю жизнь у неё была лишь одна попытка сблизиться с кем-то, но и она осталась лишь попыткой.

Вся её жизнь была посвящена сыну Жене, которого она боготворила.астернак постоянно навещал их, дружески делился своими делами и заботами, материально обеспечивал до конца своих дней. Но чувство вины перед ними мучило его всю жизнь. Об этом чувстве вины, о воспоминаниях, от которых некуда деться — его пронзительное ностальгическое стихотворение:

Годами когда-нибудь в зале концертной
Мне Брамса сыграют - тоской изойду.
Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,
Прогулки, купанье и клумбу в саду.

Художницы робкой, как сон, крутолобость,
С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,
Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,
Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют, я вздрогну, я сдамся,
Я вспомню покупку припасов и круп,
Ступеньки террасы и комнат убранство,
И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками траву,
Роняла палитру, совала в халат
Набор рисовальный и пачки отравы,
Что "басмой" зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, я сдамся, я вспомню
Упрямую заросль, и кровлю, и вход,
Балкон полутемный и комнат питомник,
Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И вдруг, как в открывшемся в сказке сезаме,
Предстанут соседи, друзья и семья,
И вспомню я всех, и зальюсь я слезами,
И вымокну раньше, чем выплачусь я.

И станут кружком на лужке интермеццо,
Руками, как дерево, песнь охватив,
Как тени, вертеться четыре семейства
Под чистый, как детство, немецкий мотив.

«А ты прекрасна без извилин»

В конце 1929-го года Пастернак познакомился с Зинаидой Нейгауз, дочерью генерала, женой знаменитого музыканта Генриха Нейгауза.

Вспыхнувшее между ними чувство привело к распаду обеих семей. Нейгауз был кумиром и другом Пастернака. Приходилось «кроить по живому, до крови кроить», по словам самого поэта. В этой любви он тотчас признался Генриху. Нейгауз заплакал, плакал и Пастернак — они искренне любили друг друга. (Существует апокриф, восходящий к поздним ироническим рассказам Нейгауза об этой встрече, - как тот в первый момент страшно разозлился и ударил друга по голове тяжёлой партитурой — но тут же кинулся осматривать гениальную голову, не повредил ли он её ненароком).
Пастернак добивался этой женщины отчаянно. Даже пытался покончить с собой — выпил пузырёк йоду, после чего потрясённый Нейгауз уступил ему жену.

Пастернак и Зинаида соединили свои судьбы. Они сумели остаться в этой ситуации людьми — всячески залечивали раны, нанесённые своим бывшим любимым, - сохраняли с ними дружеские отношения, помогали, поддерживали, как могли. «Убийцами Жени и Гарика мы не будем», - писал Пастернак в одном из писем к Зинаиде Нейгауз.
Нелегко далось им это счастье. Но это было счастье.

Цветаева рассказывала, как Пастернак ходил по Парижу и всё выбирал для своей новой жены платье.
- Да какое же Вы хотите платье? - смеялась Цветаева, пытаясь сделать вид, что ничего не произошло.
- Такое, какое носят красавицы, - отвечал Пастернак.
- А какая она, эта Ваша новая жена?
- Она — красавица, - отвечал влюблённый поэт и пытался изобразить, какой у ней бюст.
(Надо было плохо понимать Цветаеву, чтобы советоваться с ней по какому бы то ни было бытовому вопросу. Ей невыносима была сама мысль о том, что её — Поэта! - спрашивают о платье. К тому же она всё ещё продолжала считать себя «в состоянии романа» с Пастернаком).
Зинаида действительно была хороша: высокая, статная, яркая брюнетка. Удлинённый овал смуглого лица, матовая кожа, огромные сверкающие тёмно-карие глаза подсказывали сравнение с живописью итальянских мастеров. И в самом деле мать её была итальянкой.

Красавица моя, вся стать,
Вся суть твоя мне по сердцу,
Вся рвется музыкою стать,
И вся на рифмы просится...

Красавица моя, вся суть,
Вся стать твоя, красавица,
Спирает грудь и тянет в путь.
И тянет петь и — нравится.

«Никого не будет в доме» (видеоклип): http://video.mail.ru/mail/slaweli/2678/4910.html

В этой песне на стихи Пастернака — ощущение чуда, с которого жизнь начнётся с Нового года, как с чистого листа. В чувстве к Зине поэт в тот момент был совершенно искренен. В ней его пленяло всё — непосредственность, простота, прямота, - всё, от чего девять лет спустя он не будет знать куда деваться.
Все знают, что Лара из «Доктора Живаго» - это Ольга Ивинская. Но сначала Пастернак писал этот образ с Зинаиды Николаевны. И когда та прочла в какой-то публикации о том, что прототипом стала другая (Лара из брюнетки превратилась в блондинку с голубыми глазами), то стала пенять Пастернаку: «Как же так, Боря, ведь ты же говорил мне, что Лара — это я! И Комаровский — это мой первый роман». Пастернак покладисто соглашался: «Ну, если тебе это льстит, Зинуша, то ради бога, Лара — это ты». Позже он говорил, что это образ собирательный, вобравший в себя нескольких женщин.
Летом 1932 года вышла книга Пастернака «Второе рождение» - название, связанное с новым этапом в личной жизни. Эта книга — летопись зрелой и вместе с тем безумной любви, книга жизнеутверждающая, где поэт порывисто и восхищённо говорит о мире, где любовь осмыслена как животворящая сила, как высшая гармония.

"Любить иных — тяжёлый крест...»: http://www.youtube.com/watch?v=E3vqvibLHFQ

Любить иных тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов
И шелест новостей и истин.
Ты из семьи таких основ.
Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,
Словесный сор из сердца вытрясть
И жить, не засоряясь впредь.
Все это — не большая хитрость.

«Любить иных — тяжёлый крест»

Роль красавицы была чужда Зинаиде. Она не гнушалась никакой работой, всё спорилось в её сильных и ловких руках.

Зинаида Николаевна прекрасно вела дом, умело организовывала быт, создавала необходимые условия для работы поэта, в доме царили чистота, идеальный порядок, неукоснительно соблюдался режим.

Вкусные обеды, хрустящее от крахмала бельё, ухоженный сад, послушные дети – всё было на её плечах.

Она была образцовой женой и хозяйкой, и Пастернак очень ценил это в ней. Настолько, что посвятил ей бессмертные строчки:

И я б хотел, чтоб после смерти,
как мы замкнёмся и уйдём,
тесней, чем сердце и предсердье,
зарифмовали нас вдвоём.

Это их-то зарифмовали?! – с ужасом думала я, когда читала насквозь бытовые, приземлённые письма Зинаиды Нейгауз Пастернаку. Контраст с его письмами – разителен. Никаких философских глубин, лирических всплесков, – бытовые заботы, демонстративная отстранённость от жизни мужа. Но Пастернак оставался Пастернаком. Он и Зинаиде продолжал писать на той же высокой духовной ноте, что и Цветаевой, нимало не смущаясь тем, что они говорят с ней на разных языках.
Когда на вечере поэта просили почитать стихи, он обращался поверх голов к своей Зине, сидевшей в зале: “Что мне почитать, Зинуша?” – “А я почём знаю?” – пожимала плечами жена.
Она тоже чувствовала, что Пастернак — не для неё. «Про меня говорят, что я умею удачно выходить замуж, - хвалилась знакомым. - Мой первый муж был знаменитый музыкант, второй — великий поэт. А мне бы, наверное, надо бы что-нибудь попроще...» Она пыталась и Пастернака приблизить к своему уровню, говоря ему, что не понимает его стихи, причём бесцеремонно говорила об этом при всех, безапелляционно советуя поэту писать “попроще”. А Пастернак только смеялся, обещая, что для неё он готов это сделать.
И ведь в самом деле! “Второе рождение” написано совсем другим языком – ясным, прозрачным. С этой книги начинается то, что мы зовём “поздним Пастернаком”, когда он впадает, “как в ересь, в неслыханную простоту”.

Ранний Пастернак – это сгущённая метафоричность, эксцентрика, упругий ритм, бурная стихия. Поздний будто порывается исправить раннего, словно стесняясь его бормотания, сумбура, непричёсанного словаря. Поздний Пастернак – строг и точен, подтянут и классичен. Он понятен. Понятно, как это сделано. Ушло ощущение чуда, волшебства, ушла непредсказуемость, обаяние юности. Появились дидактические нотки: “Быть знаменитым – некрасиво”, “не спи, не спи, художник”. Но и поздний Пастернак был для Зинаиды так же безнадёжно далёк, как и ранний.
Ахматова охарактеризовала её довольно жёстко: “Зина – дракон на восьми лапах, грубая, плоская, воплощённое антиискусство”). Она могла бесцеремонно выпроводить друзей Пастернака, не делая исключений ни для Ахматовой, ни для Цветаевой. (Об Ахматовой она говорила, что та «нафталином пропахла»). Особенно люто ненавидела Зина Мандельштама, считая, что тот компрометирует её лояльного мужа. Заставляла Пастернака ходить на собрания, выступать там, подписывать клеймящие письма («подумай о детях!»), не понимая, что это гибельно для него, для его души, совести. И детей воспитывала в верноподданическом духе. «Мои мальчики, - гордилась Зинаида, - больше всех любят Сталина, а потом уже меня». (У них с Пастернаком был общий сын Лёня. И сын Адик — от Нейгауза).

В конце 30-х это была уже грузная женщина с тяжёлым огрубелым лицом, самоуверенными манерами. Пастернак испытывал страх перед её железным характером, вздрагивал от металлического звука её голоса. «Что делать, - вздыхал он, - она из семьи жандармского полковника».

Из записок Лидии Чуковской: «У Б. Л. главная беда — дом. Смертельно его жаль… Зина целыми днями дуется в карты. Все кругом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюблен. Так как восхищаться решительно нечем было, то он восхищался тем, что она сама моет полы… А теперь он все видит, все понимает ясно и говорит о ней страшные вещи… Он понимает все, но не уйдет, конечно. Из-за Ленечки... А в такой обстановке разве можно работать? Рядом с пошлостью? Нищета еще никогда никому не мешала. Горе тоже. Рембрандт все свои лучшие вещи написал в последние два года жизни, после того, как у него все умерли: жена, сын, мать… Нет, горе не мешает труду. А вот такая Зина может все уничтожить…»
Пастернак принадлежал к тем совестливым натурам, что не могут разводиться дважды. И продолжал нести свой крест.

«Любить иных — тяжёлый крест». Увы, в данном случае крест оказался не знавшим исключений.

«Не жертвуйте лицом ради положения»

Пастернака принято было называть то внутренним эмигрантом, то субъективным идеалистом, то отщепенцем, и, конечно же, «чуждым народу».

Его изображали человеком не от мира сего, отрешённым одиночкой, обитающим в башне из слоновой кости. Мол, как это в нашу бурную эпоху он смеет спрашивать: «Какое, милые, у вас тысячелетье на дворе?» Но это была попытка подключиться к вечности без которой нет большого поэта.
Ещё на Первом съезде писателей в 1934 году Пастернак сформулировал норму поведения художника: «Не жертвуйте лицом ради положения», - сказал он, предупреждая об опасности стать литературным сановником.

Его слова не расходились с делом. Пастернак не пошёл на заседание, где должна была состояться травля Ахматовой и Зощенко, за что его вывели из правления СП. Когда арестовали его друга Тициана Табидзе, Пастернак открыто помогал деньгами его вдове, приглашая её в свой дом, в то время как другие боялись подать руку жене арестованного.
Пастернака всегда мучило чувство вины перед теми, кто стал жертвой сталинского террора. Эта вина не давала ему жить. Он регулярно отсылал деньги Ариадне Эфрон в Туруханскую ссылку. Многие заключённые из лагерей писали ему. И Пастернак отвечал им, посылал продовольственные посылки, книги, стихи.
Драматург Александр Гладков, отсидевший срок в лагере, однажды встретил Пастернака и рассказал ему, что его томик стихов он возил с собой все годы заключения и читал его по утрам в бараке, просыпаясь раньше всех остальных. «Если мне что-то мешало это сделать, то я чувствовал себя потом, как будто не умывался».
- О, если бы я знал это тогда, в те тёмные годы! - воскликнул Пастернак. - Мне бы легче жилось от одной мысли, что я тоже там.
Обо всех этих годах и печалях он писал:

Душа моя, печальница
О всех в кругу моем,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.

Тела их бальзамируя,
Им посвящая стих,
Рыдающею лирою
Оплакивая их,

Ты в наше время шкурное
За совесть и за страх
Стоишь могильной урною,
Покоящей их прах.

Их муки совокупные
Тебя склонили ниц.
Ты пахнешь пылью трупною
Мертвецких и гробниц.

Душа моя, скудельница,
Всё, виденное здесь,
Перемолов, как мельница,
Ты превратила в смесь.

И дальше перемалывай
Всё бывшее со мной,
Как сорок лет без малого,
В погостный перегной.

Нравственная чистоплотность не позволяла ему подписывать подмётные письма, даже когда это представляло угрозу для жизни. В 1937 году, когда был процесс по делу Якира, Тухачевского и других, среди писателей собирали подписи под письмом, одобряющим смертный приговор. Пастернак единственный отказался его подписать. Когда к нему приехали в Переделкино с этим «документом», он гневно заявил, что он не судья этим людям, что он не давал им жизни и не ему их отнимать. «Это Вам не контрамарки в театр подписывать!» - кричал он посыльному.

Зинаида была беременна, она валялась в ногах у мужа, умоляя подписать и не губить её и ребёнка. Но Пастернак ответил, что если он подпишет — это уже будет не он, и ребёнок от такого человека ему не нужен. Всю ночь они ждали ареста. А наутро вышла газета с опубликованным письмом, где среди других подписей стояла и подпись Пастернака. Он рыдал от отчаянья: «Они меня убили!» Хотя его, можно сказать, этим спасли. Подпись Пастернака подделал В. Ставский, побоявшийся, что его обвинят в том, что СП — гнездо оппортунизма и расплачиваться придётся и ему.

Друзья, родные, милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу!
О, как я вас еще предам,
Глупцы, ничтожества и трусы! -

писал поэт. Пророческие строчки.

Б. Пастернак на Первом съезде писателей

Ещё факт. Когда в Москве стало известно об аресте Бухарина, Пастернак послал его жене письмо, где заявлял, что у него нет ни малейшего сомнения в невиновности Бухарина. Этот поступок граничил с самоубийством. И это не было смелостью, безоглядной лихостью — это было естественно для Пастернака, как дышать, как «достать чернил и плакать».
Трудно сказать, почему преследования поэта ограничились публичными поношениями, почему с ним не покончили, как с миллионами других сограждан. Известно только, что в 1956 году один прокурор, занимавшийся делом реабилитации Мейерхольда, был поражён, что Пастернак на свободе и не арестовывался: по материалам дела, лежавшего перед ним, он проходил соучастником некоей вымышленной диверсионной организации работников искусства, за создание которой погибли Мейерхольд и Бабель.
По одной версии — когда Сталину принесли на подпись список авторов, долженствующих составить вредительский центр в советской литературе, он якобы вычеркнул Пастернака, сказав: «Нэ будем трогать этого нэбожителя». По другой — более вероятной — отвлёкся на заговор военных, куда более реальный. Так или иначе Бог миловал поэта. Но ни душой, ни совестью он для этого не поступался.

Пётр Белов. Пастернак.

« Ты - благо гибельного шага»

В октябре 1946 года Пастернак знакомится с Ольгой Ивинской — сотрудницей журнала «Новый мир», куда поэт принёс первую книгу своего романа «Доктор Живаго», называвшегося тогда «Мальчики и девочки». Ольге было 34 года, она была очень хороша собой, и прелестный образ молодой золотоволосой женщины в беличьей шубке, шагнувшей навстречу поэту, был сразу же «нарезом» проведён по его сердцу.

Из воспоминаний О. Ивинской: «Я была просто потрясена предчувствием, пронизавшим меня взглядом моего Бога. Это был такой требовательный, такой оценивающий,такой мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришёл человек, единственно необходимый мне».

О женщина, твой вид и взгляд
Ничуть меня в тупик не ставят.
Ты вся как горла перехват,
Когда его волненье сдавит.

Ты создана как бы вчерне,
Как строчка из другого цикла ,
Как будто не шутя во сне
Из моего ребра возникла .

И тотчас вырвалась из рук
И выскользнула из объятья,
Сама смятенье и испуг
И сердца мужеского сжатье.

Пастернаку тогда было 56. Он был старше Ольги на 22 года. Но ни он, ни она этой разницы не замечали. Удивительно, каким молодым был Пастернак не только в этом возрасте, но и в 60, и в 70 лет, - всегда с блестящими глазами, всегда увлечённый, по-детски безрассудный.
Секрет его вечной молодости был в том, что он с юношеских лет развивал в себе способность обновления. Он не старел. Волосы побелели, но это был просто седой юноша. Всё тот же! «Сестра моя жизнь».

Через несколько дней Пастернак позвонит Ивинской в редакцию и вызовет её к памятнику Пушкина. «Я хочу, чтобы Вы говорили мне «ты», - скажет он ей, - потому что «Вы» — уже ложь».

Потом были бесконечные блуждания по старым московским улочкам и какое-то нагрянувшее, обрушившееся, кромешное счастье...

Из воспоминаний Ивинской: «Это было счастье ежедневного общения с любимым, наших утренних свиданий, зимних вечеров, приёмов милых для нас гостей — длился какой-то непреходящий праздник...»
Она часто отворяла ему дверь в семь утра в японском халате с кистями, и это увековечено в стихотворении Ю. Живаго «Осень»:

Я дал разъехаться домашним,
Все близкие давно в разброде,
И одиночеством всегдашним
Полно все в сердце и природе.

И вот я здесь с тобой в сторожке.
В лесу безлюдно и пустынно.
Как в песне, стежки и дорожки
Позаросли наполовину.

Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.

Мы сядем в час и встанем в третьем,
Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанем.

Еще пышней и бесшабашней
Шумите, осыпайтесь, листья,
И чашу горечи вчерашней
Сегодняшней тоской превысьте.

Привязанность, влеченье, прелесть!
Рассеемся в сентябрьском шуме!
Заройся вся в осенний шелест!
Замри или ополоумей!

Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью.

Ты - благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты - отвага,
И это тянет нас друг к другу

.

Как-то Ольга заколола черепаховым гребнем волосы вокруг головы и родилась «женщина в шлеме», смотрящая в зеркало... «Я люблю эту голову вместе с косами всеми...»

Вот этот деревянный мостик, перекинутый через Самаринский пруд, связывавший деревню Измалково с Переделкинским шоссе — был местом их свиданий.

Ольга чувствовала себя порой капитаном шхуны, высматривая в условленное время на этом мостике знакомую фигуру Пастернака.
На самом краю деревни Измалково, на отлогом берегу пруда Ивинская по просьбе Пастернака сняла крохотную комнатушку с террасой. Эти три квадратных метра тёплого и уютного жилья, освещаемого оранжевым шёлковым абажуром, стали приютом влюблённых.

Здесь родилось стихотворение «Недотрога»:

Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворенья.

Посмотри, как преображена
Огневой кожурой абажура
Конура, край стены, край окна,
Наши тени и наши фигуры.

Ты с ногами сидишь на тахте,
Под себя их поджав по-турецки.
Все равно, на свету, в темноте,
Ты всегда рассуждаешь по-детски.

Замечтавшись, ты нижешь на шнур
Горсть на платье скатившихся бусин .
Слишком грустен твой вид, чересчур
Разговор твой прямой безыскусен.

Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.

Разве хмурый твой вид передаст
Чувств твоих рудоносную залежь,
Сердца тайно светящийся пласт?
Ну так что же глаза ты печалишь?

Из романа «Доктор Живаго»: «О какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что непохожая! Они думали, как другие напевают. Они любили друг друга не из неизбежности, не "опаленные страстью", как это ложно изображают. Они любили друг друга потому,
что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улицах, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались».
В этой крохотной комнатке, в переделкинских зарослях около Сетуни, возле серебристых ив и берёз Измалковского пруда родилось столько стихов, их общее достояние и гордость. Буквально на коленях, на разостланном под редкими ветками переделкинских кущ пастернаковском плаще был написан «Хмель»:

Под ракитой, обвитой плющом,
От ненастья мы ищем защиты.
Наши плечи покрыты плащом,
Вкруг тебя мои руки обвиты.

Я ошибся. Кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну, так лучше давай этот плащ
В ширину под собою расстелим.

Судьбы скрещенья

Однажды в рождественскую метель Пастернак с Ивинской поехали в гости к пианистке Марии Юдиной. Они заблудились по дороге, долго плутали среди одинаковых домиков и никак не могли найти нужный дом. И вдруг они увидели мигающий огонёк канделябра в виде свечи. Это оказалось окно, где их ждали.

Этот огонёк свечи, промелькнувший в ночи сквозь метель, сыграл символическую роль во всей их дальнейшей жизни. На следующий день Пастернак принёс в редакцию стихотворение: про любовь, про вековечную метель, про негасимый огонь свечи. Стихотворение «Зимняя ночь», вошедшее в сокровищницу мировой лирики.

«Свеча горела» (видеоклип): http://www.youtube.com/watch?v=5Nlvruv3Vbg&feature=related

Их встречи чередовались мучительными объяснениями, ссоры — примирениями. Ивинская пыталась предъявлять на Пастернака какие-то свои «бабьи права» (по её выражению), требуя, чтобы он ушёл из семьи. А он ненавидел семейные сцены, за свою жизнь их достаточно хлебнул. На её упрёки он отвечал: «Нет, не, это уже не ты! Это уже из плохого романа». А она упрямо твердила: «Нет, это именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!»
Пастернак считал, что они не должны подталкивать жизнь, она сама подскажет им нужное решение, как в ту рождественскую ночь подсказал им нужное окно огонёк свечи. Он считал, что они должны жить в некоем высшем измерении и ждать неведомой силы, которая могла бы их соединить. Он надеялся на Бога, что тот за него разберётся в путанице их отношений. Но Бог бездействовал, жизнь шла своим чередом, и им самим приходилось искать какие-то формы существования.

Не плачь, не морщь опухших губ.
Не собирай их в складки.
Разбередишь присохший струп
Весенней лихорадки.

Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.

Пройдут года, ты вступишь в брак,
Забудешь неустройства.
Быть женщиной — великий шаг,
Сводить с ума — геройство.

А я пред чудом женских рук,
Спины, и плеч, и шеи
И так с привязанностью слуг
Весь век благоговею.

Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильней на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.

В октябре 1949-го Ольгу Ивинскую арестовали. Как говорилось в приговоре суда, «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже». Этим близким лицом был Пастернак. Он попал не просто в крамольные поэты, но в английские шпионы. В этом была своя «логика»: в Англии жил и умер его отец, остались сёстры. Значит — шпион. На Ивинскую хотели оказать давление, чтобы собрать на поэта компромат.
Допрашивал лично министр госбезопасности Абакумов.
- Ну что Вы Магдалиной представляетесь! - вопрошал он её, видимо, перепутав Магдалину с мадонной. - Уморили двух мужей, честных коммунистов, а теперь бледнеете, когда об этом подлеце разговор идёт. А он ест русское сало и садится за английский стол.
Ивинская пыталась объяснить, что сало это давно окуплено всем тем, что написал и перевёл Пастернак, всем его вкладом в отечественную и мировую культуру.
- Ну что у вас общего! - раздражался следователь. - Как Вы, русская женщина, могли полюбить этого старого еврея! Не можете Вы его любить, у Вас расчёт.

В литературных кругах не сомневались, что арест Пастернака предрешён, но этого не произошло. На каком-то этапе изготовления этой зловещей инсценировки было решего ограничиться арестами Мейерхольда и Бабеля.
Ивинской дали пять лет лагерей с отбыванием их в Мордовии.

Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.

И оттого двоится
Вся эта ночь в снегу,
И провести границы
Меж нас я не могу.

Пастернак писал ей, всё это время помогал её семье: матери, детям. Если бы не он — те бы не выжили.
В 53-м Ольгу освободили. Их любовь и близость воскресли. И вновь превыше всего было «живое чернокнижье» горячих рук и торжество двоих в мировой «вакханалии»:

Все в ней жизнь, все свобода,
И в груди колотье,
И тюремные своды
Не сломили ее...

Перед нею в гостиной
Не встает он с колен.
На дела их картины
Смотрят строго со стен.

Впрочем, что им, бесстыжим,
Жалость, совесть и страх
Пред живым чернокнижьем
B их горячих руках?

Море им по колено,
И в безумьи своем
Им дороже вселенной
Миг короткий вдвоем.

«Бессердечная женщина, которая умело притворялась сердечной»

Не хочется разрушать прекрасный поэтический образ Ольги Ивинской, созданный Пастернаком в его бессмертной лирике, но правду всё-таки сказать надо. Всю правду об этой женщине, которую Пастернак не знал или не хотел знать, но которая тем не менее уже объективная реальность. Можно не доверять воспоминаниям Зинаиды Нейгауз, где та пишет о сопернице нелицеприятные вещи — всё-таки лицо пристрастное, но как не верить кристально честной и совестливой Лидии Чуковской, Варламу Шаламову («Знамя» № 2, 1992), Борису Ливанову («Москва» № 10, 1993), Сухомлиновой А.П. («Дорогие сердцу имена». - СПб: Ника, - 2011. - с. 4-26), свидетельствам многих других порядочных людей?
Лидия Чуковская работала несколько лет с Ольгой Ивинской в отделе поэзии в редакции «Нового мира».

Она пишет, что потом отдалилась от неё, так как её оттолкнули лживость Ольги, её интриги, безответственность, алчность. Позже эти её качества проявили себя в полной мере.
Чуковская высказывает сомнения в общепризнанной версии ареста Ивинской, так как та накануне сама рассказывала ей, что её таскают ежедневно на допросы в милицию по делу зам. главного редактора журнала «Огонёк» Осипова, с которым Ольга была близка многие годы. Осипов присвоил казённые деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и Ивинская. В лагере она сочла более эффектным и выгодным для себя объяснять причину своего ареста близостью с великим поэтом. Она показывала сокамерницам фотографии своих детей и говорила, что это дети Пастернака. Но самое ужасное её преступление не в этом.
Вместе с Ивинской сидела подруга Чуковской Надежда Адольф-Надеждина. Когда Ивинская освободилась, она заняла у неё плащ и другие вещи, которые обещала выслать, как только доедет домой. Но ничего не выслала. Она присвоила вещи и другой женщины - Улановской — шерстяные свитера и связанную ею кофточку, которую та просила передать её дочери. И в течение пяти(!) лет брала у Чуковской деньги и продукты для передачи в лагерь Надеждиной, но, как выяснилось, всё присваивала.
Таким образом, – делает Чуковская свой вывод об Ивинской, — «она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через нее посылали в Москву. Улановской она потом объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла их. Пастернак отправлял деньги и вещи своим друзьям в лагерь, Ивинская же относительно своих лагерных друзей поступала иначе». (Чуковская, т. 2, с. 660—661).
Когда разрешили переписку и Надеждина ни словом в письмах Чуковской не обмолвилась о её посылках, она заподозрила неладное и сказала Ивинской, что будет теперь их отправлять сама. Но та уверяла, что ей это сделать легче, ссылаясь на нездоровье Чуковской. Когда же она попросила показать квитанции — под разными предлогами увиливала. В конце концов всё раскрылось. Ивинская плакала, изворачивалась, как могла, говорила, что ей нужно было кормить детей. Надеждина её великодушно простила. Но Чуковская и Ахматова навсегда вычеркнули Ивинскую из числа порядочных людей. Ахматова ни разу не приняла её у себя, несмотря на многочисленные просьбы Пастернака, на которые она, по её выражению, «притворялась оглохшей». («... я держу границу на замке. Не желаю встречаться с этой бандиткой" - из «Записок об А. Ахматовой»).

А. Ахматова и Л. Чуковская

Когда летом 1956 года Лидия Чуковская впервые рассказала о том, что знала про Ивинскую, Анне Ахматовой, реакция той была яростной: «Такие всегда прирабатывали воровством. Но обворовывать человека в лагере! Самой находясь при этом на воле! И на щедром содержании у Бориса Леонидовича... и не у него одного, надо думать... Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду... подобного я в жизни не слыхивала. Я надеюсь, вы уже объяснили Борису Леонидовичу, кого он поёт, о ком бряцает на своей звучной лире? Образ «женщины в шлеме»! - закончила она с отвращением цитатой из стихотворения Пастернака».
Пастернаку Чуковская всего этого не стала рассказывать, так как считала, что « он все равно не поверит... он свято поверит тому, что наврет ему Ольга». «Это бессердечная женщина, которая умело приворялась сердечной», - писала она о ней.
Крайне удивило меня, что Д. Быков в своей книге о Пастернаке все эти факты замял и «отмыл» под предлогом того, что всё это вроде как «недоказано», а Лидия Чуковская Ивинской просто «завидовала». Понятно, что ему, пользуясь архивными документами, любезно предоставленными дочерью Ивинской Ириной Емельяновой, неловко было бы писать плохо о её матери, тут как бы этический момент, но с другой стороны — нарушается не только этика, но и правда, истина. Платон мне друг, но,  как говорится...

На это обратила внимание не только я. Вот цитата из книги журналиста Ивана Толстого «Отмытый роман Пастернака. "Доктор Живаго" между КГБ и ЦРУ» (М., Время, 2009):
«Можно, конечно, и не разделять страстной ахматовской нетерпимости, но довольно странно делать вид, что причины ее гнева тебе не известны, если ты – пастернаковский биограф. Вот как Дмитрий Быков, автор в целом очень талантливой ЖЗЛовской книги, невинно пишет о казусе Ольги:
«Ахматова отказалась ее принять, когда Ивинская была в Ленинграде; Лидия Чуковская с ней раззнакомилась. Может быть, виновата была своеобразная ревность, а может быть, сыграли свою роль сплетни. Ходил слух, что Ивинская присваивала деньги, переданные ей для арестованной подруги. Поэты и их возлюбленные вечно витают в облаках, забывают о бытовых обязанностях, долгах и обещаниях – все это легко выдать за злонамеренность, а то и нечистоплотность» (Быков, с. 688—689).
И дальше Быков в той же манере потешается над читателем:
«Лидия Корнеевна принадлежит к числу столь безупречных людей, что, право же, для придания ее облику милых человеческих черт хочется иной раз вообразить ее не столь твердокаменной, придумать ей хоть какую-нибудь слабость вроде курения или пристрастия к анекдотам! Ничего подобного: моральная твердыня. Что удивительно, в быту она была проста, весела, остроумна, – но когда писала, ее пером водила Немезида. Нам неизвестно, действительно ли Ивинская присваивала деньги, предназначенные для арестованной подруги. Она всю жизнь отрицала это» (там же, с. 689).
А Дмитрий Быков хотел бы – чтобы признала? Впрочем, лукавство пастернаковского биографа глубже, чем кажется на первый взгляд. Он не только прикрывает от читателя чуковско-ахматовские свидетельства («нам неизвестно»), но и по-мелкому передергивает библиографию в конце своего повествования: предлагает желающим двухтомник «Записок об Анне Ахматовой» (где примечаний Лидии Чуковской об Ольге Ивинской нет) вместо трехтомника (где они есть). И не по тому, что трехтомник вышел недавно (он появился за целых восемь лет до быковской книги), а потому что задача Быкова – сделать сальдо Ивинской положительным».
После смерти Пастернака Ивинская, как бы в ответ на все эти обвинения, писала в стихах:

И скажу я тебе, вздыхая,
в беспощадном сверканье дня:
пусть я грешная, пусть плохая,
ну а ты ведь любил меня!

Да, он любил, не верил плохому, что ему говорили о ней. Поэты способны любить созданный в их воображении образ, мало имеющий общего с реальностью. Как пел Вертинский: “Я могу из падали создавать поэмы, я могу из горничных делать королев”. Он продолжал видеть в ней своё.
Когда наше пушкиноведение клеймило Наталью Гончарову как недостойную подругу поэта, Пастернак, видимо, находя в этом какую-то аналогию с собой, писал: «Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щёголеве и позднейшем пушкиноведении, и всё было бы в порядке. А мне всегда казалось, что я перестал бы понимать Пушкина, если бы он нуждался в нашем понимании больше, чем в Наталье Николаевне». Эти строки Пастернак, казалось, написал в защиту своей любимой. Что ж, гений вправе сам выбирать себе героинь, и тут мы ему не судьи.
Воспоминания Ольги Ивинской «У времени в плену» вышли в 1978 году в Париже, потом в 91-ом — в Литве и в 92-ом — в Москве. Читаются они легко, с интересом, особенно тогда, когда не было ещё других мемуарных источников, но, как понимаешь сейчас, - там много лжи, сведений счётов с разоблачавшими и не принимавшими её людьми, неубедительных оправданий. Бог ей судья.

Окончание следует

"Слагаются стихи навзрыд..." (окончание)
 

Начало здесь: http://nmkravchenko.livejournal.com/72888.html

История с романом «Доктор Живаго» всем достаточно хорошо известна, подробно на этом останавливаться не буду. Хочу лишь подчеркнуть — травля поэта, приведшая его к гибели, началась не из-за романа, который лежал в редакции «Нового мира» и который обещали напечатать, а из-за присуждения Нобелевской премии. Скандал не хотели устраивать до последнего, боясь испортить новый имидж СССР в связи с приходом Хрущёва, и очень возможно, что всё сошло бы на тормозах, - без публикации романа, конечно, но и без дикой травли, развернувшейся осенью 1958-го, - если бы книга на Западе пользовалась умеренным успехом или не имела вообще никакого. Но роман стал бестселлером и получил самую престижную из литературных наград. И вот этого местные власти и литературные сановники не могли ему простить.

Травля

К несчастью, гениальность Пастернака оценили прежде не на Родине, а за рубежом («большое видится на расстояньи»). «Пророка нет в отечестве своём». 23 октября 1958 года Шведская академия присудила ему премию по литературе «за значительный вклад как в современную лирику, так и в области великих традиций русских прозаиков». За два года (до смерти Пастернака) им было получено до тридцати тысяч писем и поздравительных телеграмм со всего света.

Корней Чуковский поздравляет Бориса Пастернака

Зинаида Николаевна уже предвкушала, какое платье она наденет для поездки в Стокгольм. Но на следующее утро к Пастернаку явился Федин - старый друг, сосед по даче, который заявил, что будет говорить с ним как официальное лицо. И потребовал, чтобы тот немедленно отказался от премии, иначе в завтрашних газетах это будет расценено как предательство. Поэт сказал, что этого не сделает.
Пастернак знал, что за поиски правды во все времена человека объявляли еретиком. Не случайно в первом варианте «Фауста» он писал:

Немногих, проникавших в суть вещей
и раскрывавших всем души скрижали,
сжигали на кострах и распинали,
по воле черни с самых давних дней.

С этого дня и началась травля поэта чернью. Вплоть до физической. М. Светлов, живший в ту осень в Переделкино, рассказывал, что хулиганы кидали камни в окна дачи Пастернака, были угрозы разгромить её, раздавались антисемитские выкрики. Какие-то негодяи побили камнями собачку Пастернака, её боялись выпускать одну, и Лёня Губанов приезжал гулять с ней. (У меня был стих об этом, «Собака Пастернака»). Поэт был как зверь в загоне. Об этом своём состоянии он поведал в стихотворении «Нобелевская премия»:

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора -
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

(Я обратила внимание на вольную или невольную перекличку с Набоковым:

Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей.)

А в черновом варианте у Пастернака были в конце такие строки:

Все тесней кольцо облавы,
И другому я виной:
Нет руки со мною правой,
Друга сердца нет со мной!

А с такой петлей у горла
Я хотел еще пока,
Чтобы слезы мне утерла
Правая моя рука.

Правая рука — это Ольга Ивинская. В тот момент они были в ссоре — после очередной «семейной сцены», которые она ему нередко устраивала, требуя узаконивания отношений.

Антипастернаковская кампания нарастала. Имя поэта стали поносить на всех собраниях, совещаниях, активах. Газеты пестрели кликушескими заголовками статей, которые должны были выражать так называемый «гнев народа». «Простые рабочие» писали, что хоть и не читали романа, но таким, как Пастернак, не место в литературе и на советской земле. Публиковались, например, такие «перлы»:

Твой идеал давно в кромешном мраке.
Как больно нам, как стыдно, что меж нас
ещё живут и ходят пастернаки
и выжидают свой продажный час.
Восхищены тобою не друзья,
а жёлтые продажные писаки.
Нельзя простить и оставлять нельзя
в литературе нашей пастернакипь!

Союз писателей единодушно исключил поэта из своих рядов, о чём подробно и саркастически спел Галич в своей песне «Мело мело по всей земле...» Послушайте:  А. Галич. Памяти Пастернака.

«Мы поимённо вспомним всех...»

Стенограмма того позорного собрания была опубликована тридцать лет спустя в 1988 году в «Советской культуре», где поимённо указали всех, «кто поднял руку». Поражает обилие действительно талантливых людей в списке тех, кто поспешил заклеймить Пастернака — Слуцкий, Сельвинский, Шкловский, Солоухин, Лев Ошанин, Вера Панова, Мариетта Шагинян. Не все выступавшие против Пастернака были искренни, многие просто боялись. Это был последний рецидив того великого страха, что остался в наследство от сталинской эпохи, что сидел в генах. Но были и те, кто травил Пастернака по велению души. Как писал Борис Чичибабин:

У славы век неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят пастернаков -
не умер Сталин.

Борис Полевой назвал Пастернака «литературным власовцем», заявив: «Генерала Власова советский суд расстрелял!» Голос с места поправил: «Повесил!» Председательствующий Смирнов, чувствуя, что кампания переходит всякие границы, поспешил прекратить прения и тем спас от позора следующих записавшихся. Пастернак писал о таких: «Что ж, мученики догмата, вы тоже — жертвы века».
После публикации стенограммы В. Солоухин стал писать в «Советской культуре», что он не чувствует своей вины, что время было такое, нельзя было иначе. Да можно было иначе, можно! И время было уже вегетарианское, арест и гибель семье уже не грозили.

Кто-то не пошёл на то собрание, как И. Эренбург, который отвечал по телефону в ответ на приглашения своим обычным голосом: «Илья Григорьевич уехал, приедет нескоро».

Евтушенко отказался выступать, хотя был комсоргом, его вызывали в горком и требовали выступления, но он отказался, а во время голосования вышел из зала.

Белла Ахмадулина не подписала коллективное письмо студентов с требованием высылки Пастернака за границу — и её отчислили из Литературного института.

Многие удивлялись, как она, дочь партийных работников, могла встать в одном ряду с теми немногими, кто выступил против травли Пастернака. Сама Белла вспоминала позже в одном из интервью: "моя юность как раз пришлась на то время, когда травле подвергался Пастернак, и я видела, что потом происходило в душах тех людей, которые приняли в ней участие. Они медленно изнутри самоуничтожались".
Были даже такие, кто осмеливался голосовать против. Это была сестра Надежды Аллилуевой, Анна Реденс, недавно вернувшаяся из лагеря.

Она кричала: «Не единогласно! Я против!» Но Смирнов сделал вид, что не слышит. Но таких, конечно, было меньшинство.
В газетах под шапкой «Единодушие» шли отчёты о прошедших по всей стране писательских собраниях, где поминали ранее неизвестного им Пастернака, где не хотели «дышать с ним одним воздухом», «говорить на одном языке», «попасть в общую с ним перепись населения».
В один из вечеров Пастернак, доведённый до отчаяния, предложил Ольге Ивинской вместе покончить самоубийством.

У него были 22 таблетки нембутала. Ивинской с трудом удалось отговорить Пастернака от гибельного шага. В том, что он отказался от премии, решающую роль сыграла Ивинская, которую эта история безмерно перепугала: «Тебе ничего не сделают, а от меня костей не соберёшь». Стала жаловаться Пастернаку, что у неё из-за него неприятности: её лишили переводов, которые её кормили. И Пастернак после телефонного разговора с ней даёт две телеграммы: одну — в Стокгольм, другую в ЦК: «Дайте работу Ивинской. Я отказался от премии».
Этот поступок очень разочаровал Зинаиду Николаевну — она считала, что ему нужно было уехать, причём одному: «Я желаю тебе добра и хочу, чтобы последующие годы жизни ты провёл в покое и почёте. Нам с Лёней придётся отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально».

Возможно, это и было самым разумным решением в той ситуации. Но Пастернак не представлял себе жизни вне Родины («Уходит с Запада душа, там нечего ей делать»). «Если меня вышлют, — твердил он, — я сделаю, как Марина».

«Злодеи народа»

Но черни мало было его отказа от премии. Она требовала публичного покаяния. К этому его подбивали друзья и родные. Пастернак огрызнулся адресованным им стихотворением:

Друзья, родные — милый хлам,
Вы времени пришлись по вкусу.
О, как я вас еще предам,
Когда-нибудь, лжецы и трусы.

Ведь в этом видно Божий перст
И нету вам другой дороги,
Как по приемным министерств
Упорно обивать пороги.

Собственно, пороги обивала Ивинская.

Именно благодаря ей вся эта кампания приобрела такой истерический и шумный характер. Ведь можно было достойно нести своё изгойство, как это уже было раньше с Ахматовой, Зощенко. Ивинская же и сыграла главную скрипку в деле уговоров Пастернака покаяться. Это она со своим окружением написала покаянное письмо Хрущёву, и Пастернак, махнув рукой, его подписал. (Она сама признает это в своих записках в главе «Моя вина»). Этот поступок очень уронил Пастернака в глазах Солженицына, Шаламова, которые резко осуждали его за такое проявление недостойной его слабости. Тем более, что положения Пастернака это не изменило, только добавило позора. Травля уже набрала обороты, она продолжалась в силу инерции, невзирая на отказ от премии и покаянные письма, которые Б. Ливанов назвал «окаянными».
Лидия Чуковская приводит эпизод, как она ехала к Ахматовой в такси, и вдруг мальчишка-шофёр внезапно повернулся к ней:
- Читали, гражданочка? Один писатель, Пастер, кажется, фамилие, продался зарубежным врагам и написал такую книгу, что ненавидит советский народ. Миллион долларов получил. Ест наш хлеб, а нам же гадит. Вот, в газете пишут.
Лидия Чуковская вспомнила слова Герцена: «Какие же вы все злодеи народа». «Какие же мы все злодеи народа!» - подумала она.

«Мы не прочитали тебе, мальчик, Пастернака, не дали вовремя его стихов, его Шопена, его статей, чтобы ты оказался в силах встретить этот номер газеты так, как он того заслуживал. Идёт настоящая охота на душу простого человека, этого ни в чём не повинного, нами обокраденного мальчика. И он — по нашей вине — беззащитен. А ведь это те самые сейчас выражают очередной гнев, о которых у него сказано:

Превозмогая обожанье,
я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
учащиеся, слесаря».

Он боготворил без взаимности. Слесаря писали: «Правильно поступили советские литераторы, изгнав предателя из своих рядов». А ведь предатели на самом деле оказались они. Пастернак остался в литературе, это они её предали.

«Я кончился, а ты жива»

А потом началась болезнь. Пастернак болел несколько месяцев, но умер он, как потом оказалось, от «годовалого рака лёгких». То есть болезнь поселилась в нём именно тогда, год назад, когда началась эта широкомасштабная травля, загнавшая поэта как зверя в загон.

Для Ивинской начались страшные мучительные дни. Она по нескольку раз на день ездила в Переделкино, туда и обратно, чтобы что-то узнать о здоровье любимого, страдая от неизвестности, от невозможности помочь. О, как ощутила она в эти дни своё бесправие! Сколько б ни говорил ей Пастернак по этому поводу и верных, и лукавых слов о том, что он её любит, что в её руках главное, всё, что составляет суть и значение жизни, что «разве она хотела бы поменяться местами с несчастной стареющей женщиной, с которой они давно уже не слышат друг друга», - всё, что он столько раз говорил ей в своё оправдание, призывая к мужеству и терпению — всё-таки отказано ей было слишком во многом. У неё не было даже права знать. Она тайком присылала к Пастернаку знакомого врача и ждала, прячась у забора дачи. Сжавшись, сидела у крыльца, у закрытой двери, за которой с ним прощались «свои».

Однако, хотя Ивинская всюду говорила, что родственники Пастернака не пускают её к нему, это было не так. Он, как это ни чудовищно, сам не хотел её видеть. Об этом свидетельствуют многие очевидцы, не только Зинаида, но и Асмус, и врач, дежуривший у Пастернака, и Лидия Чуковская рассказывали, что родные при них не раз спрашивали Пастернака, не хочет ли он кого-нибудь видеть, и даже впрямую спрашивали об Ивинской, - он постоянно отказывался.
Да, он писал ей письма, но этими письмами старался удерживать на расстоянии. «Не пытайся меня видеть», «подожди, я скоро позову тебя...» Он даже в больницу не хотел ложиться из-за того,чтобы она туда к нему не приходила.
Было ли это связано с его плохим самочувствием — не хотел, чтобы она видела его таким, или это было чувство вины перед женой — теперь уже никто не узнает. Зинаида Николаевна думала, что он не хочет её огорчать, пыталась даже устроить их свидание с Ивинской в своё отсутствие, но Пастернак и тут отказался. «Я и так за многое буду отвечать перед Богом», - сказал он ей. И ещё сказал, что рад, что умирает, ибо не может больше выносить людскую пошлость и уходит непримирённым с жизнью.

Но это неверно, что он не вспоминал об Ольге в свои последние минуты. Медсестра, на руках которой он умер, передавала потом ей со слезами его слова: «Кому будет плохо от моей смерти, кому? Только Лелюше будет плохо, я ничего не успел устроить, главное — ей будет плохо».

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной.

Он умер 30 мая 1960 года в 23 .20. Ольга узнала об этом в 6 утра, когда отправлялась, как всегда, на его дачу, чтобы встретить медсестру, идущую с ночного дежурства. Она всё поняла по её лицу. И побежала на дачу, громко плача и крича: «Теперь вы уже не сможете меня не пустить! Теперь меня уже нечего бояться!»
Никто не задержал её у входа. Он лежал ещё тёплый, и руки были ещё мягкие, и лицо как живое. А в ушах звучал его пророческий голос: «Я кончился, а ты жива...»

«Прощай, размах крыла расправленный...»

Да, всё сбылось. Всё самое худшее. Всё шло по вехам этого рокового романа. (Сбываются не только стихи, но и проза. Особенно, если это проза Поэта). Этот роман действительно сыграл трагическую роль в их жизни и всё в себя вобрал.
Из «Доктора Живаго»: « И вот она стала прощаться с ним простыми, обиходными словами бодрого бесцеремонного разговора, разламывающего рамки реальности и не имеющего смысла, как не имеют смысла хоры и монологи трагедий, и стихотворная речь, и музыка и прочие условности, оправдываемые одною только условностью волнения...
Казалось, эти мокрые от слез слова сами слипались в ее ласковый и быстрый лепет, как шелестит ветер шелковистой и влажной листвой, спутанной теплым дождем.
— Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О, я не могу! Господи, реву и реву... Вот опять что-то в нашем роде, из нашего арсенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотменимое...
Прощай, большой и родной мой, прощай моя гордость, прощай моя быстрая глубокая реченька, как я любила целодневный плеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны...»
И в ответ слышалось: «Прощай, Лара, до свидания на том свете, прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная... Больше я тебя никогда не увижу, никогда, никогда... больше никогда не увижу тебя...»
И вот настал этот удивительный, памятный до мельчайших подробностей день - 2 июня 1960 года — день похорон Бориса Пастернака.

Несколько тысяч человек — все поколения московской интеллигенции — съехались с утра в Переделкино. Никто не пришёл сюда из внешнего приличия, из формального долга. Для каждого из присутствовавших этот день был огромным событием. Резко бросалось в глаза отсутствие Федина, Леонова, друга юности Асеева. Лидия Чуковская разглядела в толпе Марию Петровых, Любимова, Раневскую, Каверина, Паустовского...
В общем настроении не было подавленности, скорби, была даже какая-то приподнятость, торжественность. Кто-то из толпы стал тихо и неумело читать «Август», стихотворение, написанное Пастернаком в 1953 году, поражающее своей провидческой силой. Он описал в нём своё прощание с жизнью, словно предвидел этот светлый июньский день...

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома посёлка,
Мою постель, подушку мокрую,
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами...
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.

В лесу казённой землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо моё умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь преображенская
И золото второго Спаса.
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».

Это были очень светлые похороны. Гроб несли на плечах, и было что-то очень праздничное в цветущих яблонях, безоблачном синем небе и чистом спокойном профиле поэта, плывущем над людьми над морем цветов.

И все цветы, что только есть на свете,
навстречу этой смерти расцвели.
И сразу стало тихо на планете,
носящей имя скромное земли. -

напишет потом Ахматова. Она говорила: «Это были настоящие русские похороны. Такие нужно заслужить».

Надгробие Пастернака скульптора Сарры Лебедевой на кладбище в Переделкино принадлежит к лучшим образцам русской мемориальной пластики.

Оно представляет собой стелу строгих форм с романтичным профилем поэта в технике углублённого рельефа. Профильное изображение как бы плывёт в пространстве, как в бесконечном просторе вечности... К 40-летней годовщине смерти Пастернака памятник работы Лебедевой, к тому времени нуждавшийся в реставрации, был заменён точной копией работы скульптора Дмитрия Шаховского.

А ещё через 6 лет в 2006 году могила Пастернака на кладбище в Переделкино была осквернена неизвестными вандалами. На надгробном памятнике были сожжены кладбищенские венки, в результате чего он был залит расплавленной пластмассой и закопчен.

Прокуратура возбудила уголовное дело, но подонки так и не были найдены.

Послесловие

Несколько слов о дальнейшей судьбе близких Пастернака. Зинаида Николаевна пережила мужа на 6 лет.

Это были очень трудные для неё годы. После его смерти, как всегда, деятельная, даже в горе, она принялась приводить в порядок архив, заботиться о постановке памятника. Через год у неё случился инфаркт. Материальное положение становилось всё тяжелее. Денег к 1962-му году уже не было, а нужно было сохранить дачу, которую так любил Пастернак, и в которой, как она твёрдо верила, когда-нибудь будет музей.

В 1963 году жена поэта решилась продать оригиналы писем Пастернака к ней, предварительно перепечатав все 75 на машинке, за ничтожную сумму в 500 рублей писательнице Софье Прокофьевой, а та в 1969-ом за ту же сумму передала их на хранение в ЦГАЛИ.

Зинаида Николаевна долго бедствовала, хлопотала о пенсии, которой ей так и не дали, и умерла от той же болезни, что и Пастернак (рака лёгких) в 1966 году.

На год раньше в 65-ом умерла первая жена Пастернака Евгения.

Она очень тяжело переживала его смерть, нервно заболела и скоропостижно скончалась на 66-ом году жизни.

Евгения Владимировна Пастернак с сыном, невесткой и и внуками

О судьбе детей Пастернака. Младший сын от Зинаиды Николаевны Леонид умер в 1976 году от инфаркта в 39 лет прямо за рулем.

Его дочь Елена сейчас вместе со своей матерью Натальей Анисимовной, вдовой Леонида Пастернака, ведает Переделкинским музеем.
Сыну от первой жены Евгению Борисовичу сейчас 89 лет.

Он физик (правда, после того, как в 1974 году провожал Наталью Солженицыну в аэропорт — лишился работы, его выгнали из Московского энергетического института. Тогда он ушел в Институт всемирной литературы, стал готовить публикации своего отца, разбирать архивы).

Евгений Борисович и Елена Владимировна Пастернаки за разбором архива поэта. 1969 год.

В 1989-ом Е. Пастернак выпустил большой труд (700стр.) - «Борис Пастернак. Материалы для биографии» с иллюстрациями Петра Пастернака — внука поэта. Петр — единственный из четырех внуков гениального писателя, родившийся при его жизни. Очень похож на своего деда, все стихи которого знает наизусть.

Петру Пастернаку сейчас 54 года. Окончил школу-студию МХАТ, работал театральным художником в «Современнике», в театре у Никитских ворот Марка Розовского, занимался изготовлением кукол для богемных клубов.

Прославился созданием культовых клубов в Москве: «Gogol'», «Пропаганда», «Белый таракан», «Китайский летчик Джао Да» и других. Считается основоположником клубного движения в России. У него двое детей. (Женат он на дочери племянницы Фадеева).
Всего у Пастернака 11 правнуков.

А вот как сложилась судьба реальной Лары — Ольги Ивинской.

Через два месяца после смерти Пастернака в августе 1960-го она была вновь арестована. Её обвинили в контрабанде: через неё приходили из-за рубежа гонорары за «Доктора Живаго». Валюта у нас в стране тогда была запрещена. Вместе с матерью была арестована и 16-летняя дочь Ирина - «за недоносительство».

Ольге дали 8 лет лагерей, Ирине — три года.

Своё отчаянье Ивинская выплёскивала в стихах:

Всё. Вот тут обрывается пленка.
Мы куда-то летим в темноту...
Ты в могиле, и счастьем ребенка
Я плачу за шальную мечту!

В полумгле расплываются лица,
Уж никто нам не в силах помочь.
Это матери знать, что в темнице,
Где-то рядом, за стенкою — дочь.

Ну и что ж! Оправданий не надо,
Но, в "тревоге мирской суеты",
Не дано мне рыдать у ограды,
За которой скрываешься ты.

Свою книгу воспоминаний («Годы с Борисом Пастернаком») она заканчивает такими словами: «Любимый мой! Вот я и кончаю работу, завещанную тобой. Прости меня, что написала так, я не могла и никогда не смогла бы написать на уровне, которого ты достоин... Ты был прав: нас не учат ничьи уроки, и мы всё тянемся к призрачной и гибельной суете. И сквозь все ошибки, все беды, всю тщету и суету моего одинокого существования я протягиваю к тебе руки и говорю:

И теперь, уже замирая,
я стою у своих могил,
и стучусь я в ворота рая,
раз ты всё же меня любил».

В 2000 году в московском издательстве «Синее яблоко» вышла книжка стихов Ольги Ивинской, изданная её дочерью Ириной Емельяновой и Дмитрием Виноградовым под названием «Земли раскрытое окно».

При жизни Ивинская никогда не публиковала своих стихов, зарабатывала журналистикой и переводами, эта публикация — посмертная.

В 1988 году Ольга Ивинская была реабилитирована за отсутствием состава преступления и в 1991-ом обратилась в центральный гос. архив литературы и искусства (ЦГАЛИ) с просьбой вернуть изъятые у неё в своё время при обыске рукопись романа Пастернака, его стихи, статьи, письма.

Но вернуть их ей отказались, ссылаясь на то, что она не является законной наследницей поэта (не жена, не родственница, нет ни завещания, ни дарственной). На этот архив заявили свои права законные наследники — вдова младшего сына Леонида Наталья Анисимовна и её дочь, внучка поэта Елена. Имущество было признано спорным, на архив был наложен арест. Судебный процесс был довольно громким, к нему подключились многие журналисты, деятели культуры. Одни утверждали, что Ивинской следует вернуть то, что у неё незаконно изъяли, что она была ограблена органами, другие считали, что наследие поэта должно принадлежать народу, России, то есть ЦГАЛИ.
В 1995 году на 83 году жизни Ольга Ивинская умерла.

Вот одна из последних её фотографий.

Теперь на этот архив стала претендовать уже её дочь Ирина Емельянова и её муж Вадим Козовой (поэт, учёный, правозащитник), живущие в Париже.

Ирина Емельянова

Кое-что им удалось отсудить и теперь некоторые письма и стихи Пастернака перекочевали за границу. А в 1996 году лондонский аукционный дом «Кристи» выставил на продажу автографы Бориса Пастернака, его письма к Ольге Ивинской по 20 и 30 тысяч фунтов стерлингов за каждое. За 58 лотов азартными родственниками Ивинской была выставлена ломовая цена в 1 миллион 303 тысячи американских долларов. Любовь поэта и Лары пошла с молотка. Вот такой печальный и циничный конец у этой трагической, бессмертной истории любви. Совсем в духе нашего времени. А так красиво всё начиналось...

Мело, мело по всей земле,
во все пределы...

А. Подболотов «Свеча горела»
(обязательно послушайте этот клип! Это лучшее исполнение — божественный голос, пленительная мелодия, лучше не бывает!)

А вот ещё один видеоклип на эти стихи в исполнении И. Сказиной: http://www.youtube.com/watch?v=4opHdX3GsB8&feature=related

Полностью мою лекцию о Пастернаке можно послушать здесь: http://rutube.ru/tracks/3838647.html

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/73336.html
 

Начало на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/75018.html

16 февраля 1874 года родилась Аделаида Герцык.
Исследователи литературы Серебряного века пишут о ней главным образом в «цветаевском контексте». Но в последнее время в России стали переиздаваться книги Герцык, и читателям стало ясно, что это была оригинальная и вполне самостоятельная литературная фигура. Она известна своей мистической религиозной поэзией, автобиографическими «Подвальными очерками», блестящими переводами Ницше.
Но меня Герцык поразила прежде всего своими эссе, которыми в последнее время зачитываюсь.
 

В них много мне созвучного, близкого. А некоторые её мысли стали настоящим откровением, во многом изменили мой взгляд на мир.
Вот, например, что она пишет об отношении к людям и о том, какую роль они играют в её творческой судьбе: "Я не умею общаться с людьми, питаться плодами их духа. Но я не могу без них — они нужны мне... Моя любовь, моя жалость, моё нетерпение влекут меня к людям, не давая покоя. Я вяну без ласки человеческой и жадно, как свет солнечный, тяну её в себя. И, не зная, что с ней делать, — отдаю её назад, но распускаюсь, согретая. Не мысли, не идеи, а что-то другое нужно мне в людях — очень внешнее, или очень внутреннее — за чертой слов и понятий". ("Мои блуждания", 1915).
Поэзия не любит говорить о старости. О весенних порывах юности — да, о смерти — сколько угодно. А вот старость — это почти табу. Но послушайте, как удивительно пишет о ней Герцык — почти поэтизируя, романтизируя, воспевая. Оказывается, и в этом неприглядном тоскливом времени человеческого существования есть своя прелесть, которую не дано увидеть погрязшим в стереотипах и суете.
"Продолжаю думать о старости, — писала Аделаида Герцык. — Почему люди боятся её? Мы идём, идём, часто торопим жизнь, устремляясь к концу, и в то же время гоним от себя призрак близости его. У меня много беспорядка во всём — не только в комодах и вещах, вечно пропадающих, но и в мыслях, чувствах, — и это утомляет и мучает. В старости наступит порядок, ясность, простота — всё случайное откинется, и только тогда станет видно, как мы усложняем свою душу и жизнь, какими мешающими, ненужными вещами отягчаем её".("О старости").

В. Максимов. Всё в прошлом.

Герцык спорит с подругой, которая боится наступления старости. "Душа притупилась, — жалуется та, — я старею, и умирает способность страдания". "Это неверно, — возражает Герцык, — старость не тупость, а покорность, освобождение от всего ненужного".
"То есть от способности чувствовать, думать, жить..." — говорит первая с горечью.
"Не чувствовать и жить, а так жить, так чувствовать, — жадно, цепко, для себя, — уже с гневом настаивает Аделаида. — Старость — благословенна, естественна, кротка, и я от души желаю тебе её как можно скорей!"

Подруга улыбается, но говорит устало: "И всё-таки старость есть умиранье. И когда ещё жива в душе память и тоска о сильном и ярком, а догорел самый огонь жизни, то..." и она умолкает. Герцык почти плачет от неумения доказать, заразить своей верой:
"Ах, это не так! Это "сильное и яркое", о чём ты сказала, ведь оно уже было, а теперь нужно другое! Пойми, не ты стареешь, не душа твоя, а только разные миги, радости, желания; они, как цветы, осыпаются и сменяются другими... Ну вот миг, когда хочется влюблённости, при луне выбежать к гимназисту на свидание, или честолюбие, или даже боль личная, — это отмирает, а не ты!" Она говорила, как будет легко уж оттого, что не станет "страха старости", этого отравляющего, стерегущего нас чувства.
"Да, но уж в Италию тогда не выбраться, — замечает подруга, зная мечту Герцык.
"И это хорошо! Станет легче, когда погаснет горячка путешествий. Ну разве тебе не хочется, чтобы всё стало окончательнее, ближе к правде? Весело становится, проще — я на себе уж чувствую это. Отпадает любовь к изощрённому, начинаешь ценить самые простые вещи: жалость, например, больше, чем остроумие, самую простую жалость, как у народа, как у детей..."

Аделаида Казимировна Герцык (в замужестве Жуковская) родилась в городе Александров Московской губернии, в семье инженера - путейца, потомка обедневшего польского дворянского рода Казимира Герцык.
 

Ада и ее сестра Евгения рано лишились матери, росли под руководством воспитателей и гувернантки, но домашнее образование было серьезным - только языков девочки знали пять,среди них - итальянский и польский. Детство сестёр Герцык прошло в основном в Александрове – бывшей Александровской слободе Ивана Грозного – месте историческом и живописном.

А с 1898 они жили в Москве и в Судаке, где семья Герцык приобрела дом.

сёстры Герцык, Аделаида слева. Судак. 1910-е годы

Ко времени рубежа веков относится начало поэтического творчества А. Герцык. Сохранились некоторые стихи этого времени, в основном лирика, навеянная её романом с Александром Бобрищевым-Пушкиным -–известным юристом и писателем, человеком много её старше , женатым.

Не Вы — а я люблю! Не Вы — а я богата...
Для Вас — по-прежнему осталось все,
А для меня — весь мир стал полон аромата,
Запело все и зацвело...

В мою всегда нахмуренную душу
Ворвалась жизнь, ласкаясь и дразня,
И золотом лучей своих огнистых
Забрызгала меня...

И если б я Вам рассказала,
Какая там весна,
Я знаю, Вам бы грустно стало
И жаль себя...

Но я не расскажу! Мне стыдно перед Вами,
Что жить так хорошо...
Что Вы мне столько счастья дали,
Не разделив его...

Мне спрятать хочется от Вас сиянье света,
Мне хочется глаза закрыть,
И я не знаю, что Вам дать за это
И как мне Вас благодарить...

В 1903 году, в Германии, Бобрищев-Пушкин скоропостижно скончался. Аделаида спешила к умирающему возлюбленному в Дрезден, но не успела застать его в живых, и это стало для неё сильнейшим нервным потрясением, повлёкшим потерю слуха. Личное горе стало импульсом для обретения большего внутреннего поэтического слуха.

Я растеряла мою душу
В низинах бытия,
Теперь не помню и не слышу,
Где я.

Душа развеяна на части,
Пробита острием копья.
В мечтах? В смирении? В несчастьи?
Где я?

С собой я тщетно жажду встречи,
Зову себя из забытья…
Ни эти возгласы, ни речи, –
Не я!

Одно лишь мне не изменило –
Предвечная вина моя,
Одна она в себе сокрыла,
Где я.

Дебют в поэзии состоялся много позже, когда в 1910 году вышла первая книга А. Герцык «Стихотворения», восторженно встреченная символистами старшего поколения и высоко оцененная Бальмонтом, Брюсовым, Анненским.

В 1908 Аделаида Герцык выходит замуж за Дмитрия Жуковского, ученого, издателя, переводчика философской литературы.

С 1905 года Дмитрий Жуковский издавал в Петербурге журнал "Вопросы Жизни" в редакции которого сотрудничали: Н. Бердяев, С. Булгаков, Дм. Мережковский, Вяч. Иванов, А. Блок, А. Белый, Ф. Сологуб. Главным делом жизни Дмитрия Жуковского - по образованию биолога! - было издание философской литературы. Им было выпущено более 20 книг, в том числе " История новой философии " Куно Фишера, труды Ницше, статьи Владимира Соловьева. Аделаида деятельно помогала ему переводами, правкой корректур, подбором материала.

Д. Жуковский в своём кабинете

В 1909 году появился их первенец Даниил.

В 1913 -ом - второй сын, Никита.

Аделаида Казимировна по прежнему писала стихи, пряча их в стол, воспитывала двоих сыновей. На вид обычная жизнь светской московской дамы с приемами, завтраками, музицированием, вечерними беседами в гостиной при зажженных свечах. Она вязала ажурные шарфы, похожие на ожерелье или тонкую сеть, слушала разговоры своих гостей, редко говорила сама, потому что развивалась все сильнее глухота, которой она немного стеснялась. Ничего, пожалуй, и не было в ней особенного. Только глаза - огромные, почти всегда грустные, поблескивали в неверном свете свечей, выдавая напряженность работы внутренней, душевной, что ни на минуту не прекращалась.
 

Дом Жуковских в Кречетниковском переулке в Москве в 1910-е годы становится знаменитым литературно-философским салоном, где бывали Н. Бердяев, Л. Шестов, С. Булгаков, Вяч. Иванов, М. Волошин, М. Цветаева, С. Парнок и другие. Потом их семья переезжает в Судак.

Аделаида Герцык в центре, стоит. Справа - Волошин, слева - Бердяев.

Дом Герцык-Жуковских в Судаке по адресу Гагарина 39 сохранился.

Здесь регулярно проводятся международные герцыкские чтения.

Революция застала семью Герцык-Жуковских в Крыму. Муж Аделаиды Казимировны, профессор Симферопольского университета, потерял работу, попав из-за своего происхождения в число лишенцев, как и вся семья. Небольшое имение было конфисковано новой властью. Аделаиду Герцык ждут тяжелейшие восемь лет жизни, в которой будут гражданская война, голод, едва не унёсший ее детей, разлука с близкими. Однако именно в эти годы она напишет лучшие свои стихи.
Борис Зайцев в одной из статей назвал Герцык «представительницей христианской струи в русской литературе». Удивительная одухотворенность всегда питала ее творчество, и особенно заметно это в поздних стихах.
 

Это ничего, что он тебе далекий,
Можно и к далекому горестно прильнуть.
В сумерках безгласных, можно и с далеким,
Осенясь молитвой, проходить свой путь.

Это ничего, что он тебя не любит, -
За вино небесное плата не нужна.
Все мы к небу чаши жадно простираем,
А твоя - хрустальная - доверху полна.

Про тебя он многое так и не узнает,
Ты ему неясная, но благая весть.
Позабыв сомнения, в тихом отдалении
Совершай служение. В этом все и есть.

В 1921 - 22 годах Аделаида Казимировна была арестована и провела несколько месяцев в тюрьме - подвале г. Судака. Потом она опишет эти месяцы в знаменитых своих "Подвальных Очерках", опубликованных посмертно в рижском журнале "Перезвоны" в 1926 году. В России эти очерки стали известны лишь в 1991 году, да и то в отрывках.
О чем они? О расстрелах, холоде смерти, безвестности, непосильной работе, о потерях и страхах. О том, что помимо физической сути страдания есть еще его высшая духовная суть, которая и открывает сердцу истинную цену жизни, бытия, боли, творчества.
Тема «Подвальных очерков» — это пограничное состояние людей на пороге смерти, когда уходят временные, земные желания и заботы, и человеку открывается вечная Истина. Прощаясь друг с другом на земле, люди становятся «братьями в вечности».

Лунная дорожка
Светит еле-еле.
На моей постели
Посиди немножко.

Стали без пощады
и земля, и небо.
Я не знаю, где бы
Засветить лампады.

Хочется молиться,
Но слова забыла.
Господи, помилуй
Всех, кто здесь томится,

Чьи безумны ночи
От бессонной боли
И в тоске неволи
Чьи ослепли очи.

Помнить эту муку
Сердце так устало.
Здесь, на одеяло
Положи мне руку.

В этот миг не ранят
Нас ни Бог, ни люди.
Расскажи, как будет,
Когда нас не станет.

(«Ночное»)

«В сущности, она всегда была поэтесса-святая, - писал Б. К. Зайцев («Светлый путь»). - Невидная собою, с недостатком произношения, недостатком слуха, А. Герцык была — великая скромность, чистота и душевная глубина».
Умерла А. Герцык 25 июня 1925 года в Судаке и там же была похоронена.

Впоследствии старое судакское кладбище было снесено и могила не сохранилась.
" И смерть пришла - и смерти не узнала" - горько напишет М. Волошин в стихотворении "Памяти А.Герцык". Этим она была сродни Марине Цветаевой, очаровавшейся когда-то ею - глухой, немолодой, неотразимой. Оставившей нам свои стихи, в которых :"думы, шопоты, виденья,// узнают вновь, что смерти нет."
В 1925 году Сергей Николавич Булгаков, узнав о смерти Аделаиды Казимировны, писал ее сестре Евгении из парижского изгнания:
 

"У меня давно - давно, еще в Москве было о ней чувство, что она не знает греха, стоит не выше его, но как-то вне. И в этом была ее сила, мудрость, очарование, незлобивость, вдохновенность. Где я найду слова, чтобы возблагодарить ее за все, что она мне давала в эти долгие годы - сочувствие, понимание, вдохновение и не только мне, но всем, с кем соприкасалась?! Не знаю даже, не могу себе представить, что были слепцы, ее не заметившие, а заметить ее, это значило ее полюбить, осияться ее светом.
 

Видел я ее в последний раз в Симферополе, в двадцатом году. Она сильно изменилась, состарилась, но внутренний свет ее оставался все тот же, только светил еще чище и ярче. Она провожала меня на почту, я как-то знал, что вижу ее в последний раз, что в этом мире не увидимся. Ее письма всегда были радостью, утешением, светом. Чем больше для меня самого раскрывались на моем пути глубины сердца, тем лучезарнее виделся ее образ. В ней я любил все: и голос и глухоту, взгляд, особую дикцию. Прежде я больше всего любил ее творчество, затем для меня нужна и важна была она сама с дивным неиссякаемым творчеством жизни, гениальностью сердца." (С .Н. Булгаков Из письма Евг.Герцык 1925 год . Париж.)

М.В. Нестеров. "Философы". Справа - С. Булгаков, слева - П. Флоренский.

София Парнок посвятила ей стихи:
 

ИГРАЙ,АДЕЛЬ
Памяти А. К. Герцык

- Играй, Адель,
Не знай печали.
А.С. Пушкин

И голос окликнул тебя среди ночи,
И кто-то, как в детстве, качнул колыбель.
Закрылись глаза. Распахнулись очи.
Играй, Адель! Играй, Адель!

Играй, Адель! Не знай печали,
Играй, Адель, - ты видишь сны,
Какими грезила в начале
Своей младенческой весны.

Ты видишь, как луна по волнам
Мерцающий волочит шарф,
Ты слышишь, как вздыхает полночь,
Касаясь струн воздушных арф.

И небо – словно полный невод,
Где блещет рыбья чешуя,
И на жемчужных талях с неба
К тебе спускается ладья…

И ты на корму, как лунатик, проходишь,
И тихо ладьи накреняется край,
И медленно взором пустынным обводишь
Во всю ширину развернувшийся рай…

Играй, Адель! Играй, играй…

Посмотрите и послушайте прекрасный клип на стихи А. Герцык с многочисленными её фотографиями: http://www.youtube.com/watch?v=YaDFXMnlkSg&feature=player_embedded

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/75018.html
 

1 марта 2012 года исполняется сто лет со дня рождения Ольги Анстей, высокоодарённой, мало кому известной поэтессы второй волны эмиграции, жены поэта Ивана Елагина.

Ольга Николаевна Штейнберг (это настоящее её имя) родилась в Киеве в 1912 году. Она была еврейкой по матери и немкой по отцу.
С юных лет Ольга Штейнберг писала стихи (в СССР не опубликованные ни разу), подписывая их псевдонимом "О. Анстей" – в разговоре это странное слово произносилось всегда с ударением на первом слоге. (В качестве псевдонима она взяла — по одной версии - фамилию английского писателя-фантаста Ф. Анстея, по другой - Кристофера Анстея , английского поэта).
Поэтическое наследие Ольги Анстей невелико: ее первый сборник «Дверь в стене» (1949) насчитывает 34 стихотворения; второй — «На юру» (1976) — 66, многие из которых перенесены из первой книги. Тем не менее она по праву считается одним из наиболее значительных поэтов второй волны эмиграции. Критик Бенедикт Лившиц, прочтя ранние стихотворные опыты Анстей, сказал ей, что она законченный зрелый поэт, уже сейчас на уровне Софьи Парнок, что ей нечему больше учиться и что ему не к чему придраться, как ни искал. Удивлялся, как из неё выработался «готовый поэт в провинции, без поэтического руководства» и предсказал ей в будущем «поэтическую известность». Ольга писала в письме подруге: «я очень счастлива: это ведь первая похвала серьезного критика».

Сама Анстей делила свою жизнь на три периода: киевский, германский и - самый продолжительный, американский.

У Анстей очень многое связано с Киевом: этот город вошел в ее творчество как одна из узловых тем.

В Киеве она окончила среднюю школу, а в 19-летнем возрасте - Институт иностранных языков со специализацией в английском и французском. По окончании института работала машинисткой и переводчицей. В начале 30-х она чуть не вышла замуж за человека, о котором известно лишь имя — Пётр, и то, что ему посвящено одно из очаровательнейших её стихотворений:

Я человека в подарок получила,
целого, большого, с руками и ртом!
Он ест, сопит, и что бы ни спросила –
он помолчит и ответит потом.

Я в тёплые волосы ему подышала,
никогда обещала ему не врать,
на него одного смотреть обещала,
а больше не знаю, как с ним играть!

С Петром они очень скоро расстались. Из письма Ольги подруге Татьяне Сырыщевой: «Это был очень хороший человек и умница, с которым мы тщетно пытались пожениться, но ничего не вышло, п.ч. он был какой-то недопроснувшийся».
В конце 1937 года в доме Орловых – Штейнбергов все чаще стал бывать юный Зангвильд-Иван Матвеев, и нужно привести еще одну цитату из письма Ольги Анстей тому же адресату, ибо документ всегда лучше «раскавыченного пересказа»:
«... подобралась, в большинстве своем, очень зеленая компания ... и действительно бывало очень весело, потому что мы и чтения по ролям устраивали от Шекспира до Ибсена , и стихи на конкурс писали, и вроде рефератиков делали на разные темы. Главным образом радовался всему этому поэт – Зангвильд, удивительно талантливое и хорошее дитя. Он стоит того, чтобы много о нем написать, и я когда-нибудь это сделаю. Он маленький, щупленький и черный, как галчонок, некрасивый, а когда стихи читает – глаза огромные сияют, рот у него большой и нежный, голос сухой, музыкальный, и читает он великолепно. Он так же сумасшедше, сомнамбулически живет стихами, как и я, я читаю свои стихи, он – свои, потом он мои на память, а потом мы взапуски, взахлеб, – кто во что горазд – всех поэтов от Жуковского до Ходасевича и Пастернака, и он это не попусту, а с толком, с большим пониманием. Он маме совсем в душу влез, этот галчонок, а это ведь не так легко. И вот был у нас траур и плач на реках вавилонских, когда тяжело заболел наш поэт – воспаление легких с плевритом, а он и так слабый, заморыш. Материальное положение у него скверное, поэтому ценители таланта носили ему не только апельсины, а еще масло и яйца. Вот вчера он в первый раз вышел и был у нас – ослабевший, задыхается от ходьбы, "плохонький какой", как говорит Царь-Девица. Очень страшно, чтобы теперь не вспыхнул туберкулез".
Такими словами Ольга Анстей описала своего будущего мужа.

В другом месте она так скажет о нём: "Честный, смелый, милосердный... верный – в первую очередь самому себе, лучшему, чем одарила его природа, – его жизненному предназначению". Этот портрет помогает понять не только особенности характера Елагина и его духовный облик, но и его поэзию.
17 июня 1938 года в два часа ночи Иван и Ольга тайно обвенчались в церкви.
У Ивана Елагина в поэме “Память” тоже есть строки о ней:

В годы те была моей женой
Анстей. И её стихи со мной.

Их близость была так велика, что они даже стихи писали вместе, один мог за другого продолжить начатую строчку. В 1943 году Иван и Ольга издали совместный поэтический сборник, отпечатанный на машинке. На обороте титульного листа был обозначен “тираж”: “в количестве 1 экз., из коих один нумерованный”, а на обложке проставили – О. Анстей и И. Елагин. Это было первое упоминание их псевдонимов. Сборник этот по сей день хранится в США.
 Фотографий самой Ольги Анстей (кроме тех, что я даю) вы не найдёте — она не любила фотографироваться. В ответ на просьбы подруг прислать фото, отшучивалась: "Не могу посылать, — писала она, — уродов Гогена с перекошенным ртом". Однако в воспоминаниях тех, кто её знал, Ольга предстаёт как «молодая красивая женщина. Гладкая прическа с пробором посредине. Взгляд темных глаз внимателен и серьезен». «В ней была мягкость. Очень красивая, тихая, скромная и бесконечно глубокая», - вспоминал поэтессу друг юности Владимир Руденский. 

Немецкая оккупация застала Матвеевых в Киеве, вдвоем они пережили самые трагические ее моменты. Когда немцы вошли в Киев, Ольге, благодаря немецкой фамилии (отец ее был обрусевшим немцем), и великолепному знанию немецкого языка, удалось убедить чиновников, что она и ее муж – “фольксдойчи”. Это был огромный риск. Внешность Анстей была скорее монголоидной, нежели арийской: скуластое лицо, чёрные волосы, неевропейский разрез глаз. Иван Елагин тоже имел еврейские корни: его мать была еврейкой. И, конечно, если бы это выяснилось, то их бы ждали лагеря. Но они рискнули – и выжили.
В тот страшный 1941-й год Ольга написала цикл стихотворений «Кирилловские яры», посвященный массовому уничтожению евреев в оккупированном городе.
Кстати, Анстей – первый поэт, которая написала о зверствах фашизма в Бабьем яру. Многие считают, что первыми об этом сказали И. Эренбург, Л. Озеров, Е. Евтушенко, но это была О. Анстей, и написала она об этом еще в декабре 1941 года. Только тогда точное место расстрела было неизвестно, и стихотворение Анстей было названо “Кирилловские яры” – по названию всего района, где немцы ликвидировали заключённых.

… Дальше. Покорствуя зову глухому,
На перекресток меж давних могил
Прочь из притихшего милого дома,
Где у порога стоит Азраил -

Крест уношу, - слезами не сытый,
Смертные три возносивший свечи,
Заупокойным воском облитый,
Саван и венчик видавший в ночи...

Будет он врыт, подарок постылый,
Там, в головах безымянной могилы...
Страшное место из страшных мест!
Страшный коричневый скорченный крест!

Чаша последняя. Те же места,
Где ликовала дремотно природа -
Странному и роковому народу
Стали Голгофой, подножьем креста.

Слушайте! Их поставили в строй,
В кучках пожитки сложили на плитах,
Полузадохшихся, полудобитых
Полузаваливали землей...

Видите этих старух в платках,
Старцев, как Авраам, величавых,
И вифлеемских младенцев курчавых
У матерей на руках?

Я не найду для этого слов:
Видите - вот на дороге посуда,
Продранный талес, обрывки Талмуда,
Клочья размытых дождем паспортов!

Черный - лобный - запекшийся крест!
Страшное место из страшных мест!

Песня, которую невозможно слушать без слёз: Нателла Болтянская «Бабий яр»:
http://www.youtube.com/watch?v=MTDfxuj39rE&feature=player_embedded

В 1943 Матвеевы вместе с другими киевлянами были отправлены на принудительные работы в Германию. В дороге у них родилась девочка, которая через два месяца умерла. Долгое время они жили в Мюнхене, в казармах «для перемещённых лиц». Елагин писал об этом:

А мы уже в сотом доме
маемся кое-как.
Нет для нас дома, кроме –
тебя, дощатый барак!

Мой дом – берлога,
мой дом – нора,
где над порогом –
тень топора.

Жизнь в мюнхенских казармах и в лагере Ди-Пи Шлейсгейм нашла отражение в стихах и прозе Ольги Анстей. Начиная с 1946 года, она публиковала свои стихи, рассказы, статьи, рецензии в эмигрантских журналах, издававшихся в Европе («Грани», «Отдых», «Обозрение», «Дело», «Возрождение» и других). В Мюнхене в 1949 году вышла ее книга «Дверь в стене», первый поэтический сборник, включающий стихотворения 1930 — 1948 годов.
А в августе 48-го она страстно влюбляется в другого, эмигранта первой волны князя Николая Кудашева. Это был поэт-воин, участник Белого движения, автор единственного сборника “Тени”, вышедшего в Америке в 1978 году, за год до смерти автора. “Бойцу, склоненному на меч, / Меня избравшему единым словом”, ему посвящены многие строки прекрасной любовной лирики Анстей, опубликованной в ее поэтической книге “На юру”.

В пол-окна снега мои накиданы,
В полуночное стекло, холодей!
Звёздный мой! Самый неожиданный
Из одиннадцати лебедей!

Смятое крыло изнемождённое
Бережно тебе распрямлю.
Не влюблённая, не заворожённая,
Не любуюсь я, а люблю.

  Корнет 12-го Гусарского Ахтырского полка князь Николай Кудашев. 20-е годы.

Но князь был женат и не оставил семьи ради Ольги Николаевны. А брак Матвеевых распался. У Елагина есть пронзительные строки об этом:

Так же звёзды барахтались в озере,
был и месяц – такой же точь-в-точь.
Разметала последние козыри
перед нами любовная ночь.

Если б знать, что дано нам выгореть,
что любовь уплывёт на плоту,
что у дома простая изгородь
проведёт между нами черту,

что дорога разлук неминуема,
что она уже рядом легла,
я убил бы тебя поцелуями,
я бы сжёг наше детство дотла.

Сначала, связанные эмиграционными документами, Елагин и Анстей приехали в Нью-Йорк вместе,а в 1950-ом окончательно разошлись. Но та духовная связь, что их объединила, не прерывалась.
Из стихов Ивана Елагина:

Сверкают ресторанные хлева
копеечным, заученным весельем.
Я прав, что я один. И ты права,
что эту ночь с тобою мы не делим!

И я, в моей кромешной маете,
и ты, в своём скитании бессонном –
Медведицу отыщем в высоте,
заломленную гневно над  Гудзоном.

Мы правы, друг от друга отстранясь,
упившись каждый собственною мукой.
Что может быть сильней, чем эта связь,
пронизанная звёздною разлукой?

Ольга стала работать в ООН, сначала секретарем, затем переводчицей с английского и французского языков в Отделе русских письменных переводов. В США она стала постоянной сотрудницей «Нового журнала», где на протяжении 35 лет публиковала свои произведения.
В 1951 году О. Анстей выходит замуж за поэта, прозаика и литературоведа Бориса Филиппова. Елагин откликается на это событие стихами, по которым видно, что он всё ещё любит её, что замужество бывшей жены причиняет ему боль.

Отпускаю в дорогу, с Богом!
Отдаю тебя всем дорогам,
всем обманывающим и сулящим,
по которым мы жизни тащим.

Отдаю и реке, и саду,
и скамье, где с тобой не сяду,
и кусту отдаю, и оврагу,
и траве, где с тобой не лягу,

и предутреннему перрону,
где, прощаясь, тебя не трону.
Отдаю всем заливам синим,
где мы в воду камней не кинем,

всем перилам и всем оградам,
где с тобой не застынем рядом.
Отдаю тебя всем соблазнам,
встречам лёгким, весёлым, праздным,

и печальным горячим встречам
в час, когда защититься нечем.

Крайний слева — Борис Филиппов, рядом — Иван Елагин, третья справа — Ольга Анстей.

Однако и этот брак Ольги оказался неудачным, он продлился менее года. Она, по-видимому, жалела впоследствии о своём уходе, поняв, что никто ей не может заменить Ивана.

И, наверное, вернулась бы к нему, но у Елагина была уже другая семья. Об этом говорит её стихотвоение, написанные незадолго до смерти, которое Е.Таубер считала «одним из лучших любовных стихотворений современности»:

Я примирилась в сущности с судьбой,
я сделалась уступчивой и гибкой.
Перенесла – что не ко мне – к другой
твоё лицо склоняется с улыбкой.

Не мне в тот зимний именинный день
скоблёный стол уставить пирогами,
не рвать с тобою мокрую сирень
и в жёлтых листьях не шуршать ногами.

Но вот когда подумаю о том,
что в немощи твоей, твоём закате
со шприцем, книжкой, скатанным бинтом –
другая сядет у твоей кровати,

не звякнув ложечкой, придвинет суп,
поддерживая голову, напоит,
предсмертные стихи запишет с губ
и гной с предсмертных пролежней обмоет –

и будет, став в ногах, крестясь, смотреть
в помолодевшее лицо – другая...
О Боже мой, в мольбе изнемогаю:
дай не дожить... Дай прежде умереть.

Бог услышал её молитвы, дал умереть прежде.
Умерла Ольга Николаевна Анстей 30 мая 1985 года в Нью-Йорке от рака груди в возрасте 73-х лет. На книге “По дороге оттуда” (1953) Елагин проставил посвящение: “О.А.” – Ольге Анстей. Хотел подготовить к печати сборник её стихов. Не успел – помешала смерть.
Дочь Ольги Анстей и Ивана Елагина, живущая в Питтсбурге поэтесса Елена Матвеева, разыскала в архиве матери несколько переводов с английского для публикации в антологии «Строфы века – 2». Переводы с немецкого найдены лишь теперь, на страницах журнала «Грани».

(Начало здесь)

1 марта 1863 года родился Фёдор Сологуб.

Что мне мир! Он осудит
иль хвалой оскорбит.
Тёмный путь мой пребудет
нелюдим и сокрыт.

В его поэзии какая-то вечная и мучительная загадка. В ней есть дивная музыка, секрет которой разгадать никому не дано.

Я — бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.

Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь, как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.

Поэт, прозаик, драматург, публицист, Фёдор Сологуб более чем за 40 лет творческой деятельности оставил обширное литературное наследие, насчитывающее десятки томов. Он оказал значительное влияние на современников. С большим уважением и симпатией относилась к его творчеству А. Ахматова. С. Городецкий считал себя его учеником. О. Мандельштам писал: «Для людей моего поколения Сологуб был легендой уже 20 лет назад. Мы спрашивали себя: «Кто этот человек, чей старческий голос звучит с такой бессмертной силой?»
Из воспоминаниях Г. Чулкова: "Сологубу можно было тогда дать лет пятьдесят и более. Впрочем, он был один из тех, чей возраст определялся не десятилетиями, а по крайней мере тысячелетиями -- такая давняя человеческая мудрость светилась в его иронических глазах".

Зинаида Гиппиус: «В лице, в глазах с тяжёлыми веками, во всей мешковатой фигуре — спокойствие до неподвижности. Человек, который никогда, ни при каких условиях, не мог бы «суетиться». Молчание к нему удивительно шло. Когда он говорил — это было несколько внятных слов, сказанных голосом очень ровным, почти монотонным, без тени торопливости. Его речь — такая же спокойная непроницаемость, как и молчание. Таким он и остался в памяти многих: «непроницаемо-спокойный, скупой на слова, подчас зло, без улыбки, остроумный. Всегда немножко волшебник и колдун».

Кухаркин сын

Настоящая фамилия Сологуба была Тетерников, но в редакции, куда он отнес первые свои произведения, ему посоветовали придумать псевдоним.
-- Неудобно музе увенчать лаврами голову Тетерникова.

И тут же придумали более «благозвучное имя» -- Федор Сологуб. С одним "л", чтобы не путали с писателем-графом В. Соллогубом.
По своим родовым корням Ф. Сологуб не похож на остальных корифеев символизма, вышедших преимущественно из обеспеченных социальных слоёв. Детство Фёдора Тетерникова прошло там, где были взращены многие герои любимого им Достоевского — на самом дне жизни. Он был из «кухаркиных детей» в буквальном смысле слова.

Родился сын у бедняка.
В избу вошла старуха злая.
Тряслась костлявая рука,
Седые космы разбирая.

За повитухиной спиной
Старуха к мальчику тянулась
И вдруг уродливой рукой
Слегка щеки его коснулась.

Шепча невнятные слова,
Она ушла, стуча клюкою.
Никто не понял колдовства.
Прошли года своей чредою,-

Сбылось веленье тайных слов:
На свете встретил он печали,
А счастье, радость и любовь
От знака темного бежали.

(«Судьба»)

Родился он 1 марта (по старому стилю - 17 февраля) 1863 года в Петербурге в семье портного, в прошлом крепостного крестьянина. В четыре года лишился отца, умершего от чахотки, и воспитывался матерью, оставшейся вдовой с двумя детьми.

Татьяна Семеновна Тетерникова (1832–1894), мать писателя. 1890-е годы

Рос Фёдор в крайней бедности, испытал много трудностей и унижений. В богатом доме хозяйки, у которой служила его мать, он улавливал какие-то обрывочные знания, зачатки культуры, часто бывал в театре, но учил уроки в отгороженном шкафом углу передней, спал в кухне на сундуке. Мучительная атмосфера «двойной жизни» между господами и прислугой во многом определила характер будущего поэта. С одной стороны Фёдор и его сестра были почти воспитанниками в семье коллежского асессора, где было принято музицировать, посещать театры, оперу, но вместе с тем дети служанки строго должны были знать своё место.

Мать трудилась в поте лица, вымещая на детях усталость и раздражение. Она была очень сурова с ними, наказывала за малейшую провинность, била, секла розгами. Герой самых первых стихотворений Сологуба — босоногий поротый мальчик: «Словно мальчик, быстро пчёлами// весь облепленный, кричит -// стонет сердце под уколами// злых и мелочных обид». Стихи рождались как плач в ответ на оскорбления и обиды:

"Хнык, хнык, хнык!" -
Хныкать маленький привык.

Прошлый раз тебя я видел,-
Ты был горд,
Кто ж теперь тебя обидел,
Бог иль черт?

"Хнык, хнык, хнык! -
Хныкать маленький привык.-

Ах, куда, куда ни скочишь,
Всюду ложь.
Поневоле, хоть не хочешь,
Заревешь.

Хнык, хнык, хнык!" -
Хныкать маленький привык...

Ф. Сологуб в детстве

О переживаниях детства можно судить по тону и настрою его произведений, по судьбам героев-детей, и, видимо, в беседах с близкими людьми прорывалось что-то такое, что заставило А. Белого произнести страшные слова после одного из таких рассказов: «У меня было чувство, что меня обваривают кипятком... это такой ужас, о котором лучше не думать».

Кто это возле меня засмеялся так тихо?
Лихо мое, одноглазое, дикое Лихо!
Лихо ко мне привязалось давно, с колыбели,
Лихо стояло и возле крестильной купели,
Лихо за мною идет неотступною тенью,
Лихо уложит меня и в могилу.
Лихо ужасное, враг и любви и забвенью,
Кто тебе дал эту силу?

Лихо ко мне прижимается, шепчет мне тихо:
"Я - бесталанное, всеми гонимое Лихо!
В чьем бы дому для себя уголок ни нашло я,
Всяк меня гонит, не зная минуты покоя.
Только тебе побороться со мной недосужно,-
Странно мечтая, стремишься ты к мукам,
Вот почему я с твоею душою так дружно,
Как отголосок со звуком".

В "медвежьих углах"

В те времена «выйти в люди» человеку такого происхождения было нелегко. Должно быть, нелегко это далось и Фёдору Сологубу. Но он выбрался, получил высшее образование, стал учителем. 25 лет он учительствовал в уездных городах, самых отдалённых глухих углах: Крестцах, Великих Луках, Вытегре. Отсюда знание Сологубом провинциальной жизни.

Как много снегу намело!
Домов не видно за буграми.
Зато от снега здесь светло,
А осенью темно, как в яме.

Тоска и слякоть, хоть завыть, —
Недаром Вытегрой зовётся, —
Иль в карты дуться, водку пить,
Коль грош в кармане заведётся.

 Вытегра. 1810–1910 годы

Бедность была такова, что Сологуб, будучи учителем, просил разрешения у начальства ходить на занятия босым — не на что было купить обувь.

Ф. Сологуб. 1880-е годы

В поселке Крестцы сохранилось здание городского 3-х классного училища, в настоящее время там располагается школа №1.

Поэт, прозаик, драматург серебряного века, Федор Сологуб (Тетерников) преподавал здесь математику.
Сохранился также дом, где жил Сологуб.

Крестцы в это время, как писала А.Чеботаревская, «представляли собою подлинный тип «медвежьего угла», где из каждого дома видно поле, в тёмные вечера ходят по улицам с собственными фонарями, рискуя утонуть в невылазной грязи, а колбасу и консервы лавочники получают один раз в год».

  Крестцы в 20-е годы

Крестцы в наши дни

Кошмарная жизнь провинциальных уездных городов с их нищетой, пьянством, серостью и дикостью, впечатления от всего этого легли потом в основу романов Сологуба «Тяжёлые дни» и «Мелкий бес». Причём он там, по его словам, значительно смягчил краски («были факты, которым всё равно никто бы не поверил, если б их описать»).
Там Сологуб и начал писать стихи, рассылая их по столичным редакциям с затаённой надеждой и мечтой вырваться из этого захолустья.

Порой повеет запах странный,-
Его причины не понять,-
Давно померкший, день туманный
Переживается опять.

Как встарь, опять печально всходишь
На обветшалое крыльцо,
Засов скрипучий вновь отводишь,
Вращая ржавое кольцо,-

И видишь тесные покои,
Где половицы чуть скрипят,
Где отсырелые обои
В углах тихонько шелестят,

Где скучный маятник маячит,
Внимая скучным, злым речам,
Где кто-то молится да плачет,
Так долго плачет по ночам.

Магия музыки слова

Гармония, музыка сологубовского стиха роднит его с наиболее «музыкальным» поэтом А. Фетом. «Я не знаю никого среди современных русских поэтов, чьи стихи были бы ближе к музыке, чем стихи Сологуба, - писал Лев Шестов. - Даже тогда, когда он рассказывал самые ужасные вещи — про палача, про воющую собаку, - стихи его полны таинственной и волнующей мелодии. Как можно петь про собачий вой, как можно воспевать палача? Не знаю, это тайна Сологуба, даже, может быть, не самого Сологуба, а его странной Музы».

Мы пленённые звери,
голосим как умеем.
Глухо заперты двери.
Мы открыть их не смеем...

Все эти ваши слова
Мне уж давно надоели.
Только б небес синева,
Шумные волны да ели,

Только бы льнула к ногам
Пена волны одичалой,
Сладко шепча берегам
Сказки любви небывалой.

Какая-то магия в каждой вещи Сологуба, даже заведомо слабой. И. Эренбург писал: «Сологуб познал высшую тайну поэзии — музыку. Не бальмонтовскую музыкальность, но трепет ритма».

День туманный
Настает,
Мой желанный не идет.
Мгла вокруг.
На пороге
Я стою,
Вся в тревоге,
И пою.
Где ж мой друг?

Холод веет,
Сад мой пуст,
Сиротеет
Каждый куст.
Скучно мне.
Распрощался
Ты легко
И умчался
Далеко
На коне.

По дороге
Я гляжу,
Вся в тревоге,
Вся дрожу, —
Милый мой!
Долго стану
Слезы лить,
В сердце рану
Бередить, —
Бог с тобой!

Шопенгауэр из подполья

Лирический герой поэзии Сологуба — это во многом маленький человек Гоголя, Пушкина, Достоевского, Чехова. Огромный личный опыт подавления человеческой личности будущего великого писателя позволил ему воплотить личные страдания в метафизический облик униженного и оскорблённого народа.

Всё дано мне в преизбытке,-
Утомление труда,
Ожиданий злые пытки,
Голод, холод и беда.

Деготь ярых поношений,
Строгой славы горький мед,
Яд безумных искушений,
И отчаяния лед,

И - венец воспоминанья,
Кубок, выпитый до дна,-
Незабвенных уст лобзанья,-
Всё, лишь радостъ не дана.

Сологуб абсолютизировал личные страдания, возводя их к страданиям человечества, придавая им некий космический характер. Один из критиков сказал о нём: «Это какой-то русский Шопенгауэр, вышедший из удушливого подвала». Открытые Достоевским трагизм и уродливость человека из подполья лирически раскрылись в поэзии Сологуба. Недаром на Западе его воспринимали наследником Достоевского.

Как бессвязный рассказ идиота,
Надоедлива жизнь и темна.
Ожидаю напрасно чего-то, -
Безответна ее глубина.

Перепутаны странно дороги.
А зачем-то куда-то бреду.
Предо мною в багряном бреду
Терема золотые, чертоги.

В 1892 году Сологуб переезжает в Петербург, там получает место учителя математики, а затем становится инспектором Андреевского училища и членом Петербургского училищного совета.

Нетипичный символист

В Петербурге Тетерников знакомится с поэтом и философом Николаем Минским, секретарём журнала «Северный вестник» и становится сотрудником этого журнала. Минский вводит его в круг «старших символистов»: З. Гиппиус, Д. Мережковского, К. Бальмонта.

Сологуб становится представителем и пропагандистом этого направления в поэзии. Однако в его творчестве было и нечто, отличающее его от классического символизма: ирония, сарказм — это то, что выламывало музу Сологуба из этих канонических рамок.

Тогда насмешливый мой гений
Подсказывал немало мне
Непоэтических сравнений.
Я в поле вышел при луне, —

На мякоть зрелого арбуза
Похожа красная луна,
А иногда и жабы пузо
Напоминала мне она. -

эти сравнения явно были не из лексикона символистов. Или вот, например, стихотворение «Объявления»:

Нужны врачи и фельдшера, —
Так объявляют все газеты, —
Нужны портные-мастера.
А вот кому нужны поэты?

Где объявление найдёшь:
«Поэта приглашаем на дом
Затем, что стало невтерпёж
Обычным объясняться складом,

И мы хотим красивых слов,
И души в плен отдать готовы!»
«Купить имение готов».
«Нужны молочные коровы».

Или вот совершенно изумительное стихотворение из цикла «Свирель»:

«Бойся, дочка, стрел Амура.
Эти стрелы жал больней.
Он увидит, — ходит дура,
Метит прямо в сердце ей.

Умных девушек не тронет,
Далеко их обойдёт,
Только глупых в сети гонит
И к погибели влечёт».

Лиза к матери прижалась,
Слёзы в три ручья лия,
И, краснея, ей призналась:
«Мама, мама, дура я!..»

Так что Фёдор Сологуб был не совсем обычным символистом. Его поэтическое творчество не исчерпывается репутацией воинствующего декадента и эстета, оно сложнее, богаче и значительнее. В его эстетических принципах главным было требование «внешней простоты», общепонятности и прозрачности искусства. Это отмечал и Блок, подчёркивая «простоту, строгость и отсутствие какой бы то ни было пряности и мишуры», отличавшую тогда символистскую поэзию.

В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: "Помоги!"
Что я могу?
Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал,
Как помогу?

Кто-то зовет в тишине:
"Брат мой, приблизься ко мне!
Легче вдвоем.
Если не сможем идти,
Вместе умрем на пути,
Вместе умрем!"

К. Чуковский писал, что впервые прочёл этот стих «ещё мальчиком»:

«Меня поразила аскетическая простота этих строк. Ни одного эпитета, ни единой метафоры, никакого щегольства перезвонами, никакого красноречия, никаких патетических жестов, словесных орнаментов, нищенски бедный словарь - но в этом отсутствии всяких эффектов и заключался сильнейший эффект: чем безыскусственнее была форма этих внешне убогих стихов, тем вернее они доходили до сердца. Тем-то и поразили меня эти стихи: я понял, что для такой безыскусственности требуется большое искусство, что в этой предельной простоте - красота:

Что я могу?..
Как помогу?

И это в то время, когда чуть не вся молодая поэзия культивировала вычуры, вывихи и выверты речи, когда в литературе уже начинало царить пустозвонное краснобайство бальмонтовщины. И другие стихи Сологуба, которые мне случалось в то время читать, прельщали меня все той же благородно-классической красотой простоты - красотой, чуждающейся всяких прикрас».

Сологуб в Саратове

С 1913 по 1916 годы Фёдор Сологуб совершает лекционное турне с лекциями об искусстве («Искусство наших дней», «Россия в мечтах и ожиданиях поэтов»). Он объездил с ними 39 городов. Поездки широко освещались в прессе.
3 февраля 1914 года он читал лекцию в Саратове в помещении бывшего Коммерческого клуба на улице Радищева (ныне Дом офицеров).

Вот цитата из газеты “Саратовский листок” от 5 февраля 1914 года (№30):
“Лекция Фёдора Сологуба в Коммерческом клубе прошла при переполненном зале, вызвав значительный интерес в публике. С внешней стороны речь Сологуба, хотя и монотонная, построена красиво и представляла ряд своего рода афоризмов. После сообщения Ф. Сологуб прочитал несколько собственных стихотворений, вызвав шумные аплодисменты. Прений за поздним временем не было”.
А вот что по поводу той же лекции пишет Сологуб своей жене Анастасии Чеботаревской: “Лекция была не публичная, а только для членов клуба и гостей; члены бесплатно, а гости – по 50 к. (характерные высказывания в его письмах: “Публики было на 205 рублей”). Там было столпотворение вавилонское, такая толпа, какой у них ещё ни разу не было на их собраниях – более 1000 человек. Много молодёжи, но много и почтенных особ. Слушали необычайно для такой толпы внимательно. После лекции просили стихов”.

Сологуб описывает в этом письме забавный эпизод, случившийся тогда в Саратове:
“Передо мной в четверг был вечер о футуризме. Четыре местных молодых шалопая выпустили глупый альманах под футуристов, назвали себя психофутуристами. Публика и газеты местные приняли это всерьёз; в газетах было много статей, публика альманах жадно раскупала. На вечере в Коммерческом клубе эти господа открыли, что они пошутили, чтобы доказать, что футуризм – нелепость. Теперь саратовцы очень сердятся на то, что их одурачили”.

Простота и правда

Георгий Иванов считал, что стихи Сологуба - «одни из самых правдивых в русской поэзии». Они правдивы и художественно, и человечески. И своей сдержанностью, чуждой всему внешнему и показному, и ясным целомудрием отражённой в них детской души поэта.

Друг мой тихий, друг мой дальний,
Посмотри -
Я холодный и печальный
Свет зари.

Я напрасно ожидаю
Божества,
В бледной жизни я не знаю
Торжества.

Над землею скоро встанет
Ясный день,
И в немую бездну канет
Злая тень ,-

И безмолвный, и печальный,
Поутру,
Друг мой тайный, друг мой дальний,
Я умру.

Подчёркнутая будничность роднит Сологуба с И. Анненским (тоже отдавшего полжизни делу школьного образования). Вот замечательное стихотворение «Простая песенка». На самом деле это страшно непростая песенка о том, как просто убили ребёнка во время разгона демонстрации в 1905 году.

Под остриями
Вражеских пик
Светик убитый,
Светик убитый поник.

Миленький мальчик
Маленький мой,
Ты не вернёшься,
Ты не вернёшься домой.

Били, стреляли, —
Ты не бежал,
Ты на дороге,
Ты на дороге лежал.

Конь офицера
Вражеских сил
Прямо на сердце,
Прямо на сердце ступил.

Миленький мальчик,
Маленький мой,
Ты не вернёшься,
Ты не вернёшься домой.

Восторженно встретив Февральскую революцию, Октябрьский переворот Сологуб внутренне не принял. Хотя своим происхождением должен бы быть близок этой власти, но сутью, духом своего творчества — он был чужд ей. «Кажется, в их идеях есть что-то гуманное, - говорил он, вспоминая свою униженную юность и сознавая себя сыном трудящегося народа. - Но ведь жить с ними всё-таки нельзя!» И писал об этом в стихах:

Стих, как прежде, не звучит.
Нужен новый реквизит.
Струи, трели, рощи, дали
Свиньи грязные сожрали.

Светлых речек серебро
Топит вонькое добро.
Был в стихах когда-то бархат,
А теперь он весь захаркат,

И на сладкий аромат
Навонял советский мат.
Прелесть песни соловьиной
Облита теперь уриной.

Романтичная луна
Тою ж влагою пьяна.
Слово «лик» звучало гордо,
А теперь нужна нам морда.

Одно время Сологуб дружил с Блоком. Они часто ходили вместе и часто снимались.

Потом, в период "Двенадцати", он уже к Блоку охладел.
Все мы восхищались смелостью политических стихов Мандельштама 1934 года «Мы живём, под собою не чуя страны...» А ведь гораздо раньше — весной 1921-го были написаны эти строки Сологуба:

Топор широкий не отрубит
Его преступной головы,
И слава про него затрубит,
Но все дела его мертвы.

Это стихотворение было исключено из предварительного состава тома сочинений Сологуба в серии БП, ибо под ним стояла дата его написания: 22 апреля 1922 года, не оставляя сомнений в том, что обращено к вождю революции.

Творимая легенда

Но всё же не эти стихи составляют сущность поэзии Сологуба. А сам он так выражал своё кредо в искусстве:

Какое б ни было правительство,
и что б ни говорил закон,
твоё мы ведаем водительство,
о светозарный Аполлон!

«Аполлоновское» искусство, искусство утешительной и обольстительной мечты, «покрывало майи», скрывающее от нас страшную в своей обнажённости истину, создающая «иной мир, желанный» - вот что такое поэзия Сологуба. Но жизнь постоянно разрывает спасительный и обольстительный покров иллюзий, и сквозь его прорехи ещё ужаснее кажется её сущность.

Ты живешь безумно и погано,
Улица, доступная для всех, —
Грохот пыльный, хохот хулигана,
Пьяной проститутки ржавый смех.

Копошатся мерзкие подруги —
Злоба, грязь, порочность, нищета.
Как возникнуть может в этом круге
Вдохновенно-светлая мечта?

Но возникнет! Вечно возникает!
Жизнь народа творчеством полна,
И над мутной пеной воздвигает
Красоту всемирную волна.

Доминирующая тема в творчестве Сологуба — это тема мечты, преображающая мир. Он утверждал: «Реального счастья нет. Есть только счастье творимое». В своём романе «Творимая легенда» Сологуб пишет:
«Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, — над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном».

По жестоким путям бытия
я бреду, бесприютен и сир.
Но зато вся природа — моя,
для меня наряжается мир.

Пусть невозможно что-то изменить в этом мире, но

... что мне помешает
Воздвигнуть все миры,
Которых пожелает
Закон моей игры?

Живи и верь обманам,
и сказкам, и мечтам.
Твоим душевным ранам
отрадный в них бальзам.

Пусть реальная жизнь груба, жестока, несправедлива, поэт противопоставит ей свою «творимую легенду» - иные миры, куда душа попадает после смерти и где сбудется всё, чего нам не хватало на земле. Об этом — его цикл «Звезда Маир» (1898), воспевший свет звезды Маир на прекрасной земле Ойле, где течёт волшебная река Лигой.

Звезда Маир сияет надо мною,
Звезда Маир,
И озарён прекрасною звездою
Далёкий мир.

Земля Ойле плывет в волнах эфира,
Земля Ойле,
И ясен свет блистающий Маира
На той земле.

Река Лигой в стране любви и мира,
Река Лигой
Колеблет тихо ясный лик Маира
Своей волной.

Сологуб создаёт миф о далёкой прекрасной стране, где осуществится и расцветёт «всё, чего нам здесь не доставало, всё, о чём грустила грешная земля». Здесь ощущается некоторая связь с Достоевским, с его «Сном смешного человека», с «золотым сном» о далёкой звезде, где безгрешные и счастливые «дети солнца» живут в великой любви и вечной радости.

На Ойле далекой и прекрасной
Вся любовь и вся душа моя.
На Ойле далекой и прекрасной
Песней сладкогласной и согласной
Славит всё блаженство бытия.

Там, в сияньи ясного Маира,
Всё цветет, всё радостно поёт.
Там, в сияньи ясного Маира,
В колыханьи светлого эфира,
Мир иной таинственно живёт.

Тихий берег синего Лигоя
Весь в цветах нездешней красоты.
Тихий берег синего Лигоя —
Вечный мир блаженства и покоя,
Вечный мир свершившейся мечты.

А. Блок особенно любил этот цикл. Он подарил Сологубу свой сборник «Стихи о прекрасной даме» с надписью: «Ф.К. Сологубу — автору звезды Маир — Утешения — сказок — в знак глубокого утешения и благодарности».

Многоликий Сологуб

Мандельштам, высоко ценивший Сологуба, писал о нём: «Сначала, по юношеской своей незрелости, мы видели в Сологубе только утешителя, бормочущего сонные слова, только искусного колыбельщика, который учит забытью, — но чем дальше, тем больше мы понимали, что поэзия Сологуба есть наука действия, наука воли, наука мужества и любви».

Отвори свою дверь,
И ограду кругом обойди.
Неспокойно теперь, —
Не ложись, не засни, подожди.

Может быть, в эту ночь
И тебя позовёт кто-нибудь.
Поспешишь ли помочь?
И пойдёшь ли в неведомый путь?

Да и можно ли спать?
Ты подумай: во тьме, за стеной
Станет кто-нибудь звать,
Одинокий, усталый, больной.

Выходи к воротам
И фонарь пред собою неси.
Хоть бы сгинул ты сам,
Но того, кто взывает, спаси.

Портрет Сологуба писали многие художники. Вот портрет Б. Кустодиева (1907), где Сологуб — скромный учитель гимназии в пенсне с «учительской» бородкой и усами.

Многие отмечали сходство его с Ф. Тютчевым. Сологубу на этом портрете всего 44 года, выглядел же он гораздо старше своих лет. Это отмечает Тэффи в своих воспоминаниях: «Это был человек, как я теперь понимаю, лет сорока, но тогда, вероятно потому, что я сама была очень молода, он мне показался старым, даже не старым, а каким-то древним. Лицо у него было бледное, длинное, безбровое, около носа большая бородавка, жиденькая рыжеватая бородка словно оттягивала вниз худые щеки, тусклые, полузакрытые глаза. Всегда усталое, всегда скучающее лицо. Помню, в одном своем стихотворении он говорит:

Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал...

Вот эту смертельную усталость и выражало всегда его лицо. Иногда где-нибудь в гостях за столом он закрывал глаза и так, словно забыв их открыть, оставался несколько минут. Он никогда не смеялся. Такова была внешность Сологуба».
Не менее популярен другой его портрет — К. Сомова (1910).

Здесь Сологуб изображён уже не скромным учителем, а маститым мэтром декадентских салонов. Саркастическая усмешка, усталость и скепсис в морщинах у рта, строгая, прямая осанка делают его похожим на римского императора времён упадка. Это был любимый портрет Сологуба, он говорил: «Там я совсем похож». Этот портрет хранится в Русском музее в Петербурге.

Портрет Сологуба работы Н. Вышеславцева

Ирине Одоевцевой Сологуб казался «беломраморным», напоминал ей надгробную статую, Каменного Гостя, памятник самому себе. «Кирпич в сюртуке» - так называл его В. Розанов.

«По внешности действительно не человек — камень, - вторит ему Г. Иванов. - И никто не догадывается, что под этим сюртуком, в «кирпиче» этом есть сердце. Сердце, готовое разорваться от грусти и нежности, отчаяния и жалости».

Я слагал эти мерные звуки,
Чтобы голод души заглушить,
Чтоб сердечные вечные муки,
В серебристых струях утопить,

Чтоб звучал, как напев соловьиный,
Твой чарующий голос, мечта,
Чтоб, спалённые долгой кручиной,
Улыбнулись хоть песней уста.

Лунная Лилит и бабища Ева

Сологуб не выносил грубой жизни, он мог бы сказать про себя вместе с Достоевским, что чувствует себя так, как будто с него содрана кожа. Всякое прикосновение извне отзывается в нём мучительной болью. Жизнь представляется Сологубу румяной и дебелой бабищей – Евой, в отличие от прекрасной лунной Лилит – его мечты.

Она кажется ему вульгарной, пошлой, лубочной.

Поэт хочет переделать её на свой лад, вытравить из неё всё яркое, сильное, красочное. У него вкус ко всему тихому, тусклому, беззвучному, бестелесному. Чем-то Сологуб в этом смысле напоминает Бодлера, который предпочитал накрашенное и набеленное лицо живому румянцу и любил искусственные цветы. Он боялся жизни и любил Смерть, имя которой писал с большой буквы и для которой находил нежные слова. Его называли Смертерадостным, рыцарем смерти.

Обаяние смерти

Я холодной тропой одиноко иду,
я земное забыл и сокрытого жду, –
и безмолвная смерть поцелует меня,
и к тебе уведёт, тишиной осеня.

У Сологуба появляется культ смерти. Он создаёт миф о смерти-невесте, подруге, спасительнице, утешительнице, избавляющей человека от тягот и мучений.

О Смерть! Я твой. Повсюду вижу
одну тебя, – и ненавижу
очарование земли.
Людские чужды мне восторги,
сраженья, праздники и торги,
весь этот шум в земной пыли.

«В самом стиле его писаний есть какое-то обаяние смерти, — пиcал Корней Чуковский. — Эти застывшие, тихие, ровные строки, эта, как мы видели, беззвучность всех его слов — не здесь ли источник особенной сологубовской красоты, которую почуют все, кому дано чуять красоту? В его стихах всегда холодно, как бы не распалялся в них небесный змий, холодно и тихо».

Мелкий бес

Но если в стихах Сологуб говорит чаще всего о жизни прекрасной, о красоте, то в прозе ему свойственно воплощать чудовищное жизни. В 1905 году был опубликован роман Сологуба «Мелкий бес», который он писал 10 лет.

Успех его превзошёл все ожидания — за пять лет со времени выхода книги он был переиздан пять раз. Это один из выдающихся романов века. Есть предположения, что он был написан по материалам впечатлений пребывания Сологуба в Вытегре.

Однообразные унылые будни захолустного городка, его «звериный быт», уродливые нравы обитателей — всё это выплеснулось на страницы романа Сологуба из его многолетнего личного опыта.

  Продолжение следует.

Начало здесь.
 

Передоновщина

Несколько лет Фёдор Кузьмич обращался в редакции различных журналов, — рукопись читали и возвращали, роман казался «слишком рискованным и странным». Когда же он спустя несколько лет — в 1905 году всё же был опубликован — успех превзошёл все ожидания. Роман был, по словам Блока, прочитан «всей образованной Россией».

В центре изображения - душа зловещего учителя-садиста Ардальона Борисыча Передонова на фоне тусклой бессмысленной жизни провинциального города. Сологуб сумел воплотить в нём облик мещанина-обывателя с присущим ему тупым и бессмысленным эгоизмом, жестокостью и страхом, создать символ пошлости и мерзости обывательщины - «серую недотыкомку» - разновидность карамазовского чёрта, которая изводит учителя, доводя его до полного бреда и потери реальности.

«Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределённых очертаний, — маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась, — серая, безликая, юркая».
Бредовый образ, возникающий в больном сознании сходящего с ума Передонова, Недотыкомка стала термином в литературных кругах для обозначения всего серого и тусклого, это «ужас житейской пошлости и обыденщины», материализовавшийся в полуфольклорную нечисть, ставшую вечной спутницей безумного учителя.
Недотыкомка изводила не только Передонова, и она же томила самого автора:

Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьётся да вертится, —
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, —
Помоги мне, таинственный друг!

Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.
Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.

«Недотыкомка у него, — размышляет В. Боцяновский о месте этого образа русской литературе, — своя собственная, хотя до него мучила Гоголя и почти так же мучила Достоевского. Чёрт Гоголя перекочевал к Достоевскому и теперь обосновался у Сологуба. Герои Достоевского, правда, видели его в несколько ином виде, почти всегда во сне. Чахоточному Ипполиту («Идиот») является недотыкомка в виде скорпиона. Она была вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и кажется, именно тем, что таких животных в природе нет… Ивану Карамазову она является в виде приличного чёрта, одетого в коричневый пиджак от лучшего портного... Передонов — это лишь разновидность Недотыкомки, новая форма кошмарного карамазовского чёрта…»

Блок в своих статьях отмечал, что роман заставляет осознавать опасность «внутри каждого из нас», то есть низменных страстей, помыслов, привычек. Это был роман-предостережение: вот что может случиться человеком, если он не будет противостоять бессознательному злу внутри себя. Имя героя романа, учителя уездной гимназии Передонова, стало нарицательным.
Многие критики увидели в нём автопортрет Сологуба. «Это он о себе», - намекали они. В предисловии ко второму изданию романа писатель ответил спокойно и ясно: «Нет, мои милые современники, это о вас». Враг и обличитель передоновщины, он решительно отгораживался от родства со своим героем и возмущался, когда в «Мелком бесе» подозревали его автобиографию. Когда Ю. Анненков написал не очень похожий, но очень символический «фресковый» портрет Сологуба, тот усмотрел в нём черты Передонова и возмутился до глубины души.

Е. Замятин писал: "С Сологуба начинается новая глава русской прозы", имея в виду разрушение многих канонов литературы 19 века, в данном случае — открытие им дотоле запретного мира человеческого подсознания, диких страстей, страшного мира передоновщины, мракобесия, управляющего человеком. Именно с Сологуба начинается русский модернизм с его огромным миром человеческого зла, отчаяния, цинизма, эпатажа, с выворачиванием сознания наизнанку...

«Сатанизм» Сологуба

Сологуба считали колдуном и садистом. В своих стихах он и бичевал, и казнил, и колдовал. Чёрная сила играла в них.

Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, — я тону».

Видеоклип на стихи Ф. Сологуба «Когда я в бурном море плавал...»: http://www.youtube.com/watch?v=WWSYrsUXGZA

Признав отцом своим Дьявола, он принял от него и всё черное его наследство: злобную тоску, душевное одиночество, холод сердца, отвращение от земной радости и презрение к человеку. Черти, бесы, сатанята, упыри, всякая лесная нечисть — любимые персонажи сологубовских стихов.

Собираю ночью травы
И варю из них отвары...

Быть сатанистом в те времена было интересным, загадочным, придавало новые краски его поэзии.

Я жил как зверь пещерный,
Холодной тьмой объят,
Заветам ветхим верный,
Бездушным скалам брат.

Но кровь моя кипела
В томительном огне, —
И призрак злого дела
Творил я в тишине.

Над мраками пещеры,
Над влажной тишиной
Скиталися химеры,
Воздвигнутые мной.

На каменных престолах,
Как мрачные цари,
В кровавых ореолах
Мерцали упыри.

Безумной лаской нежить
Во тьме и тишине
Отверженная нежить
Сбиралася ко мне...

Имя Сологуба гремело. Актеры наперебой декламировали с эстрады:

В тени косматой ели,
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.

Качает и смеется,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.

Снует с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И черт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.

Держусь, томлюсь, качаюсь,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Хватаюсь и мотаюсь,
И отвести стараюсь
От черта томный взгляд.

Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
- Попался на качели,
Качайся, черт с тобой!-

В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
- Попался на качели,
Качайся, черт с тобой!-

Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,

Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.

Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах!
Качай же, черт, качели,
Все выше, выше... ах!

(«Чёртовы качели»)

Скандальной известности Сологуба во многом способствовали такие элементы его творчества, как болезненная эротика, садические стихи, автобиографические опыты, отмеченный чертами садо-мазохизма или низкого бытового натурализма. Все эти вещи написаны были им под знаком Дьявола, царя всякой нечисти и нежити, которому Сологуб продал душу и к которому обращался в минуты жизненных катастроф:

Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, —
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней.

И Дьявол взял меня и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашел и пару весел,
И серый парус, и скамью.

И вынес я опять на сушу,
В больное, злое житие,
Мою отверженную душу
И тело грешное мое.

И верен я, отец мой Дьявол,
Обету, данному в злой час,
Когда я в бурном море плавал
И ты меня из бездны спас.

Сологуб часто пишет о бичеваниях женщины, о «бесстыдных истязаниях», сладострастных оргиях. Мазохический «вызов» - стремление к запретному удовольствию ценой унижения, демонстрация собственной униженности — устойчивый мотив его произведений.

Люблю летать я в поле оводом
и жалить лошадей.
Люблю быть явным, тайным поводом
к мучению людей...

На Ахматову это производило сильное впечатление. В 1912 году она дарит Сологубу свою первую книгу с такой надписью:

Твоя свирель над тихим миром пела,
и голос смерти тайно вторил ей,
а я, безвольная, томилась и пьянела
от сладостной жестокости твоей.

Ахматовой, писавшей в то время: «Муж хлестал меня узорчатым...», «И висит на стенке плеть, чтобы песен мне не петь...», подобные мотивы, видимо, были близки.
Однако вся эта «демоничность» Сологуба во многом была напускной. Он хотел таким казаться из уязвлённой гордости, из одиночества, а в душе был нежно-ранимым человеком. Тэффи, которая дружила с Сологубом, писала, что всё искала ключ к этому странному человеку, хотела до конца понять его и не могла: «Чувствовалась в нем затаенная нежность, которой он стыдился и которую не хотел показывать».
Из воспоминаний свояченицы Сологуба Ольги Черносвитовой: «Что касается до его «пороков», то стоит побыть 10 минут в обществе этого простого, серого, скромного школьного инспектора, стоит посмотреть на его хозяйственный, старомодный, мещански-бережливый уклад жизни — чтобы сказать несомненно, что «пороки» сии и странности — продукт поэтической фантазии. Он любил иногда прикинуться колдуном, циником, нигилистом, эротоманом, сатанистом, ещё кем-то. А внутри него жил простой и хороший русский человек, Фёдор Кузьмич Тетерников».

Малим

В 1905 году (в 45 лет) в судьбе Сологуба наступает перелом: отслужив 25-летний учительский срок, он уходит в отставку и женится на Анастасии Чеботаревской. Это была всесторонне образованная женщина (двоюродная сестра Луначарского), журнальная обозревательница, писательница, критик, переводчик.

А. Чеботаревская. 1890-е годы

Можно сказать, весь жизненный путь Сологуба разделяется на два основных отрезка — до встречи с Чеботаревской и после заключения с ней брачного союза. До 1908 года жил и работал писатель Фёдор Сологуб, а после 1908-го определилось новое жизненное и творческое двуединство: Ф. Сологуб и А. Чеботаревская. Они совместно занимались переводами, составлением антологий, и даже многие романы писали вместе, которые Сологуб публиковал потом под своим именем, так как ввиду его большей известности ему платили больше.
(Сологуб в последние годы много переводил: Рембо, Верлена, Шекспира, Эврипида, Эсхила, Петефи, Гюго. Сын прачки, по существу, недоучка,он был одним из культурнейших людей своего времени).

После женитьбы Сологуб съезжает с тихой, скромной, несколько провинциальной квартиры на Васильевском острове, где он жил с сестрой, в новую большую, обставленную дорогой пышной мебелью, в соответствиии со вкусом Чеботаревской. Она властно изменила весь стиль его жизни. Устроила литературный салон, убранный гобеленами, коврами, картинами, и, сжигаемая пылким честолюбием, стала восхвалять Сологуба как гения. 

Из воспоминаний К. Чуковского: «Поэт-отшельник, каким я знал его на Васильевском острове, стал одной из самых заметных литературных фигур. Его одиночество кончилось: теперь всюду его сопровождала черноволосая, издерганная, нервная женщина — Анастасия Николаевна Чеботаревская». Ему вторит Н. Тэффи: «Он бросил службу, женился на переводчице Анастасии Чеботаревской, которая перекроила его быт по-новому, по-ненужному. Была взята большая квартира, повешены розовые шторы, куплены золоченые стулики. Тихие беседы сменились шумными сборищами с танцами, с масками.
Сологуб сбрил усы и бороду, и все стали говорить, что он похож на римлянина времен упадка. Он ходил как гость по новым комнатам, надменно сжимал бритые губы, щурил глаза, искал гаснущие сны.
Жена его, Анастасия Чеботаревская, создала вокруг него атмосферу беспокойную и напряженную. Ей все казалось, что к Сологубу относятся недостаточно почтительно, всюду чудились ей обиды, намеки, невнимание. Она пачками писала письма в редакцию, совершенно для Сологуба ненужные и даже вредные, защищая его от воображаемых нападок, ссорилась и ссорила. Сологуб поддавался ее влиянию, так как по природе был очень мнителен и обидчив».
Многие воспринимали тогда неугомонную деятельность Чеботаревской с иронией и скепсисом. Её стараниями осуществлялись литературные диспуты, вечера, собеседования, на которых Сологуб оказывался в центре внимания. Весной 1915 года Сологуб и Чеботаревская организовали художественное общество «Искусство для всех» с целью пропаганды его в широких массах населения. Вынашивался замысел устройства собственного литературно-художественного кабаре.

Многие считали, что Чеботаревская «испортила жизнь и творчество Сологуба». Однако сам Сологуб по достоинству оценил ту миссию, что на себя возложила его жена и был с ней как никогда счастлив. Она очень многое сделала для пропаганды его творчества, была его настоящим ангелом-хранителем.

Устал, устал я жить в затворе,
То ненавидя, то скорбя.
Хочу забыть про зло и горе,
И повторять: — Люблю тебя!
Пойми, пойми, — пока мы живы,
Пока не оскудела кровь.
Все обещания не лживы,
И не обманет нас любовь.

Союз их душ в браке оказался на удивление слаженным и цельным. Они даже называли друг друга одним именем: «Малим», именем, никому более не принадлежащим, как бы ниспосланным из лучшего мира.

В небе ангелы сложили
Имя сладкое Малим
И вокруг него курили
Ароматом неземным.

Сладкий звук, знакомый зорям,
Чародейное питье.
За него мы не заспорим,
Чье оно, твое, мое?

Сологуб посвятил жене книгу «Одна любовь», которая открывалась строками:

Ты только для меня. На мраморах иссечен
Двойной завет пути, и светел наш удел.
Здесь наш союз несокрушимо вечен,
Он выше суетных, земных, всегдашних дел.

...Ты только для меня. Судьба нам не лукава.
Для светлого венца, по верному пути
Подруги верные, любовь моя и слава,
Нас радостно ведут. Не страшно нам идти.

Ты только для меня. Таинственно отмечен
Блистающий наш путь, и ярок наш удел.
Бессмертием в веках союз наш будет встречен.
Кто скажет, что венец поэта потускнел?

Цикл «Свирель» (27 стихотворных стилизаций в духе французской пасторальной поэзии) был написан Сологубом, чтобы, по его словам, «её позабавить». Блок писал, что «женившись и обрившись, он разучился по-сологубовски любить смерть и ненавидеть Жизнь».

Вернувшись к ясному смиренью,
Чужие лики вновь люблю,
И снова радуюсь творенью,
И все цветущее хвалю.

«Мой ангел будущее знает...»

Счастливую и плодотворную жизнь семьи разрушила большевистская революция, которую Сологуб встретил в штыки, за что немедленно поплатился: семью выгнали из квартиры, реквизировав мебель и книги, лишив его учительской пенсии и прекратив печатать. Писатель с трудом перебивался переводами. С 1919 года все усилия Сологуба и Чеботаревской были направлены к тому, чтобы выехать за границу. Большевики долго не выпускали их. То давали разрешение на выезд, то снова задерживали. Вся эта история надорвала душевное равновесие Анастасии Николаевны, и без того неустойчивую нервную систему и вызвала приступ психостении. И когда всё наконец было улажено, назначен день отъезда, все препятствия были преодолены, и их уже ждали в Эстонии, Чеботаревская выбежала из дома и бросилась в Неву с дамбы Тучкова моста.

один из пролётов Тучкова моста

Тут было множество причин, обостривших её болезнь: на неё очень повлияла смерть Блока, потом Гумилёва, тревога за Сологуба, у которого участились сердечные припадки. Но это ещё не всё. Самым горьким острым переживанием были муки неразделённой любви к одному только что уехавшему за границу человеку. Она очень тосковала и совсем потеряла голову. Вот что по этому поводу вспоминала А. Ахматова:
"Я знаю, почему погибла Настя. Этого никто толком не знает, а я знаю, как все это было и почему. Она психически заболела из-за неудачной любви. Ей тогда было года сорок два, она влюбилась в человека холодного, равнодушного. Он сначала удивлялся, часто получая приглашения к Сологубам. Потом, когда он узнал о чувствах к нему Анастасии Николаевны, перестал там бывать. Она уводила меня к себе в комнату и говорила, говорила о нем без конца, часами. Иногда она надевала белое платье и шла к нему объясняться... В последний раз я видела ее за несколько дней до смерти: она провожала меня... Всю дорогу она говорила о своей любви - ни о чем другом она уже говорить не могла. Когда она бросилась в Неву, она шла к своей сестре. Это было точно установлено, что вышла она из дому, чтобы пойти к сестре, но, не дойдя два дома, бросилась в Неву..."

В. Перов. Утопленница 

Сологуб, к счастью, всего этого не узнал. «У одного из домов на набережной, – вспоминал поэт М. Зенкевич, – около водосточной трубы я заметил небольшое рукописное объявление: «Миллион рублей тому, кто укажет…» Заинтересовавшись, я стал читать: «…где находится женщина… ушедшая вечером… в платке…» В конце адрес и подпись: Федор Сологуб… Что за ерунда!.. Потом вспомнил, что рассказывали в Москве. Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба, ушла из дому и бросилась в Неву в припадке психического расстройства… Сологуб как сумасшедший бегал по всему городу и расклеивал свои объявления…»
Садясь обедать – один ли, при гостях, – он неизменно ставил прибор и для Анастасии Николаевны: на случай ее внезапного возвращения. И сердился на прислугу, если та забывала менять простыни на её постели, как было заведено, 2 раза в месяц. Всё в её комнате оставалось так, как было до неё: вязанье с воткнутой спицей, книги, рукописи.
А потом он надевал потертое пальто и выходил из дому. До поздней ночи бродил по городу, останавливаясь у замерзшей воды, и тщательно вглядывался в прозрачные окна невского льда… Во времена этих ночных шатаний в голове сами по себе складывались строки:

В мире нет желанной цели,
Тяжки цепи бытия.
Спи в подводной колыбели,
Настя бедная моя.

Так продолжалось всю зиму. А весной, когда река вскрылась и тело всплыло, его пригласили на опознание. О последней встрече Сологуба с мертвой женой рассказала Ольга Форш в книге «Сумасшедший корабль»: «На минуту окаменел. Его лицо желтой слоновой кости стало белым. Но поступью патриция времен упадка он важно прошествовал к трупу и, сняв с ее руки обручальное кольцо, надел на руку себе…».

Есть ли жизнь на том свете? Наверное, нет поэта, который бы над этим не задумывался, не пытался как-то для себя ответить на этот вопрос. Фёдор Сологуб попытался сделать это буквально. После похорон жены он заперся у себя в кабинете и две недели никуда не выходил и никого не принимал. Когда же, опасаясь за жизнь и рассудок поэта, к нему заглянули, то увидели Сологуба за столом, заваленным листками бумаги с каким-то цифрами, уравнениями. «Это дифференциалы», – спокойно пояснил он. Математик по профессии, он решил с помощью дифференциалов проверить, вычислить, существует ли загробная жизнь. И проверил. И убедился, что существует. Он стал снова появляться в Доме литераторов – спокойный, даже повеселевший. Причиной хорошего настроения стала уверенность в неминуемой встрече с Анастасией. Скоро он с ней соединится. Уже навсегда.

Мой ангел будущее знает,
но от меня его скрывает,
как день томительный сокрыл
безмерности стремлений бурных
под тению своих лазурных,
огнями упоённый крыл.

Я силой знака рокового
одно сумел исторгнуть слово
от духа горнего, когда
сказал: «От скорби каменею!
Скажи, соединюсь ли с нею?»
И он сказал с улыбкой: «Да».

«Растаяла снегурочка моя...»

Из воспоминаний Ольги Форш: «Потом он опять жил, потому что он был поэт и стихи к нему шли. Но стихи свои читал он несколько иначе, чем при ней, когда объезжали вместе север, юг и Волгу и «пленяли сердца». Он больше пленять не хотел...»
А Сологуб в своём альбоме писал: «Многое люблю в жизни — но что из этого. Богато уставленный яствами стол, - но все эти яства вдруг обратились в пепел, - вот что мне осталось по её уходе от жизни. Такая жизнь, на что она мне!»

И вот я медлю на закате дня
Перед напрасно отпертой калиткой,
И жду, когда Ты поведёшь меня,
Измученная пламенною пыткой.

Мой верный вождь, мой друг и госпожа,
Ты различить пути во тьме умела.
Хотя б со страхом, женственно дрожа,
Ты подвиг жизни совершала смело.

Припоминать ли мне, как в тёмный час
Ты погибала страшно и жестоко,
И я в неведеньи Тебя не спас,
Я, одарённый веденьем пророка?

Об этом думать можно лишь в бреду,
Чтоб умереть, не пережив мгновенья.
Не думаю, не вспоминаю, — жду
Последнего, отрадного явленья.

Стихи, полные любви, отчаяния и тоски, посвящённые гибели Чеботаревской, позже составили сборник «Анастасия». В них — непосредственное выражение обнажённого отчаяния. По силе воздействия его можно сравнить с тютческим «денисьевским циклом».

Унесла мою душу
На дно речное.
Волю твою нарушу,
Пойду за тобою.

Любила меня безмерно,
Всё отдала, не считая.
Любви беспредельной верный
В жертвенном пламени тает.

Не спасешь меня смертью своею,
Не уйдёшь от меня и за гробом.
Ты мне — камень на шею,
И канем мы оба.

Все стихи этого цикла объединены одним всепоглощающим желанием — соединиться с любимой в ином мире.

Тебя я не устану славить,
Любовь единая моя.
Не знаю я, куда мне править,
Но мчит стремительно ладья.

Незримый Кормчий не обманет.
Его словам моя рука
Повиноваться не устанет,
Хоть цель безмерно далека.

Весь мир окутан знойным бредом,
Но из ущелий бытия
К тебе стремлюсь я верным следом,
Любовь единая моя.

Эти стихи воспринимаются как реквием, иногда торжественный, иногда печальный, пронзительный до дрожи.

Безумное светило бытия
Измучило, измаяло.
Растаяла Снегурочка моя,
Растаяла, растаяла.

Властительно она меня вела
Тропою заповедною.
Бесследною дорогою ушла,
Бесследною, бесследною.

Я за Снегурочкой хочу идти,
Да ноги крепко связаны.
Заказаны отрадные пути,
Заказаны, заказаны.

Я жизни не хочу, – уйди, уйди
Ты, бабища проклятая.
Крылатая, меня освободи,
Крылатая, крылатая.

У запертых, закованных ворот
Душа томится пленная.
Блаженная в Эдем меня зовет,
Блаженная, блаженная.

Снегурочка, любимая моя,
Подруга, богом данная,
Желанная в просторах бытия,
Желанная, желанная...

День и ночь измучены бедою,
Горе оковало бытие.
Тихо плача, стала над водою.
Засмотрелся месяц на нее.

Опустился с неба, странно красен,
Говорит ей: «Милая моя!
Путь ночной без спутницы опасен.
Хочешь или нет, но ты – моя».

Ворожа над темною водою,
Он унес ее за облака.
День и ночь измучены бедою.
По свету шатается тоска.

«Бедный, слабый воин Бога...»

В последние годы жизни поэт стал иным. Стихи последних лет отмечены знаками смирения, умиления, тихой печали. И уже не к Дьяволу он обращается в них, а к Богу. 

Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным,
Бедный, слабый воин Бога,
Странно зыблемый, как дым.

Что Творцу твои страданья?
Кратче мига – сотни лет.
Вот – одно воспоминанье,
Вот – и памяти уж нет...

После смерти Чеботаревской началось умирание Сологуба. Он долго умирал, несколько лет. Судьба, дописав повесть его жизни, словно призадумалась, перед тем как поставить последнюю точку. "День только к вечеру хорош..." -- писал он когда-то.

День только к вечеру хорош,
Жизнь тем ясней, чем ближе к смерти.
Закону мудрому поверьте, —
День только к вечеру хорош.

С утра уныние и ложь
И копошащиеся черти.
День только к вечеру хорош,
Жизнь тем ясней, чем ближе к смерти.

После гибели жены он прожил еще шесть лет. Последнее стихотворение, написанное за два месяца до кончины, заканчивалось такими строчками:

Ко всему я охладел.
Догорела жизнь моя.
Между прочим поседел,
Между прочим умер я.

Константин Федин вспоминал, как Сологуб как-то сказал ему: «Я знаю точно, от чего я умру. Я умру от декабрита». – «Что это такое?» – «Декабрит – это болезнь, от которой умирают в декабре». Так оно и случилось. Умер Сологуб 5 декабря 1927 года.

Каждый год я болен в декабре,
Не умею я без солнца жить.
Я устал бессонно ворожить
И склоняюсь к смерти в декабре, -

Зрелый колос, в демонской игре
Дерзко брошенный среди межи.
Тьма меня погубит в декабре,
В декабре я перестану жить.

Умирал он долго и мучительно. И тут только выяснилось, что этот «поэт смерти», всю свою жизнь её прославлявший, совсем не любил её и боялся. Он яростно отмахивался при разговорах на эту тему: «Да мало ли что я писал! А я хочу жить!» – и до последней минуты он цеплялся за жизнь уже ослабевшими руками, шепча стихи, как молитву:

Измотал я безумное тело,
Расточитель дарованных благ,
И стою у ночного предела.
Изнурен, беззащитен и наг.

И прошу я у милого Бога,
Как никто никогда не просил:
— Подари мне еще хоть немного
Для земли утомительной сил.

Огорченья земные несносны,
Непосильны земные труды,
Но зато как пленительны вёсны,
Как прохладны объятья воды.

У тебя, милосердного Бога,
много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
чтоб я новые песни сложил.

Но новых песен ему сложить уже не довелось.

Видеоклип на стихи Ф. Сологуба «Подыши ещё немного...»: http://www.youtube.com/watch?v=f-EJ4ZCuyqM

Похороны состоялись 7 декабря на Смоленском кладбище.

похороны Ф. Сологуба

Он был похоронен неподалёку от могилы Блока, рядом с могилой своей жены, Анастасии Чеботаревской.

Г. Адамович в рецензии на последний сборник Сологуба «Одна любовь» писал о его стихах: «В них Муза, слабея и задыхаясь от усталости, договаривает всё же свои самые прекрасные и уверенные слова».

Маленькие кусочки счастья, не взял ли я вас от жизни?
Дивные и мудрые книги,
таинственные очарования музыки,
умилительные молитвы,
невинные, милые детские лица,
сладостные благоухания,
и звезды, — недоступные, ясные звезды!

О фрагменты счастья, не взял ли я вас от жизни?
Что же ты плачешь, мое сердце, что же ты ропщешь?
Ты жалуешься:
«Кратким
и более горьким, чем сладким,
обманом промчалась жизнь,
и ее нет».

Незадолго до смерти, прощальным взглядом оглядываясь на прожитую жизнь, Фёдор Сологуб написал такие стихи:

Я испытал превратности судеб,
И видел много на земном просторе,
Трудом я добывал свой хлеб,
И весел был, и мыкал горе.

На милой, мной изведанной земле
Уже ничто теперь меня не держит,
И пусть таящийся во мгле
Меня стремительно повержет.

Но есть одно, чему всегда я рад
И с чем всегда бываю светло-молод,—
Мой труд. Иных земных наград
Не жду за здешний дикий холод.

Когда меня у входа в Парадиз
Суровый Петр, гремя ключами, спросит:
— Что сделал ты? — меня он вниз
Железным посохом не сбросит.

Скажу: — Слагал романы и стихи,
И утешал, но и вводил в соблазны,
И вообще мои грехи,
Апостол Петр, многообразны.

Но я — поэт. — И улыбнется он,
И разорвет грехов рукописанье.
И смело в рай войду, прощен,
Внимать святое ликованье.

Не затеряется и голос мой
В хваленьях ангельских, горящих ясно.
Земля была моей тюрьмой,
Но здесь я прожил не напрасно.

Горячий дух земных моих отрав,
Неведомых чистейшим серафимам,
В благоуханье райских трав
Вольется благовонным дымом.

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/80560.html