Что помнит: как болел от сквозняка, лечил похмелье и ходил на танцы. Как выводил чернила с потолка, с подкладки, с указательного пальца. Как ставил чайник, и смотрел в окно, и в зеркало, и думал: вот мудила. Как проходило лето. Как оно навылет проходило. Как кончилось – в невидимом огне, в еще горячей звездочке прицела, как стал дышать спокойней и ровней, когда дорос до обер-офицера. И стала деревянная спина, и ел картошку с рыбой и редиской, и в тридцать восемь лет женился на вчерашней гимназистке.
Когда же станет душно по ночам, и сердце вспомнит, что давно разбито, соседки в одинаковых плащах оплачут герра Шмидта – за то, что был примерный семьянин, держал в узде жену, детей и кошку, дожил до уважаемых седин и был романтик и поэт немножко. Давайте же поплачем и вздохнем – так пусто в сентябре, что спиться впору…

…Все будет так, гори оно огнем, ебись оно конем, катись под гору, ложись листом в нетронутый конверт, в постель, в костер – иди, короче, к черту: пусть будет стопиццот миллизиверт, и лошадиных сил ваще без счета, пусть психиатр с глазами как рентген тебе с размаху в карту напророчит, что должен быть разрушен Карфаген, и Фукусима тоже, между прочим. Нет времени, нет бога, нет врага. Нет дураков: ты будешь самый сильный. Сулит невыносимые блага психоз маниакально-депрессивный. Ты мог бы замечательно гореть, пока в расход не вышел и не выбыл. Заткнись; ты видишь – осень на дворе, она неотвратима. Кто б ты ни был – печальный юнкер или хрен с горы с пустым лукошком для небесной манны – уже пора, бери ее дары, неси в корзине, в кошельке, в кармане, в испачканных чернилами руках - бери себе непрочную погоду, бездымный порох, беспородный прах, тяжелую светящуюся воду.

Пусть будут льдом и руки, и виски, и с неба что-то пакостное сыплет, когда ты ночью выйдешь на мостки и встанешь как живой над черной зыбью. И вот она – темна и холодна, и дышит страшно, и зовется Припять. И думаешь в сердцах: на что она –
ни утонуть, ни выпить.
(c) raido