Я клоун Божий. Вацлав Нижинский. |
В 1907 году в труппу Мариинского театра был принят восемнадцатилетний Вацлав Нижинский. Невысокий, всего 160 см, со слишком мускулистыми ногами и лицом фавна, он вышел на сцену, и очень быстро стало ясно, что в театре новый премьер. Нижинский в совершенстве чувствовал стиль и виртуозно перевоплощался. Он был утонченно грациозен.
Вацлав Нижинский родился в Киеве в семье танцовщика из бродячей польской труппы. Вместе с младшей сестрой Брониславой с самого раннего детства он рос в атмосфере театра, и будущее детей быстро предопределилось - они поступили учиться в балетную школу при петербургском Мариинском театре.
Первыми учителями Нижинского были приверженцы классической русской танцевальной школы братья С. Г. и Н. Г. Легат. Юный танцовщик уже в первые годы учения удивлял всех не только феноменальными способностями в освоении сложностей классического танца, но и непостижимой интуитивной склонностью к перевоплощению, к созданию образа. В мальчике поражала внешняя замкнутость, отстраненность от окружающих, даже некоторое вялое равнодушие, которое мгновенно сменялось в танце удивительной открытостью, напряженностью эмоциональной жизни, контактностью со зрителями. Впоследствии тысячи людей восхищались не только совершенством танца Нижинского, их неотразимо привлекала личность художника.
Эндрю О’Хаган, ст. «Дневник Нижинского»
Это был человек, опередивший свое время на полвека; его жизнь была эротическим спектаклем - глубоко нарциссичным, интуитивным, непринужденным; его творчество уловило ритм жизни поколения, постепенно вовлекавшегося в зловещий карнавал Первой мировой войны.
Его партнершами стали Кшесинская, Преображенская, Карсавина. Нижинский танцевал главные роли в балетах М.Фокина «Павильон Армиды» (Белый раб), «Египетские ночи» (Раб), «Шопениана» (Юноша)
Однажды, тогда ставили «Жизель», Вацлав самовольно надел костюм, созданный по эскизу А. Бенуа. Это была реконструкция немецкого костюма XIV в. До того в мужском балете носили широкие шаровары. Увидев неприлично обтянутое трико мужское тело, императрица засмеялась (потом напишут: «...это вызвало смятение в царской ложе». Надо полагать, так оно и было: рядом с императрицей сидел супруг), и Вацлав был изгнан. Артист царского балета не должен вызывать смех. Слова «похоть» произнесено не было.
Что было дальше? Дальше князь Львов, покровитель Нижинского, познакомил его с Дягилевым. Последовали «Русские сезоны» в Париже.
«Карнавал», «Шехерезада», «Петрушка», «Нарцисс», «Дафнис и Хлоя», «Жар-птица»... а после «Весны священной» Россия «сделалась в большой моде». В большой. Костюмы, безделушки «а-ля рюс» и все такое. Английские танцовщики Патрик Хили-Кей, Элис Маркс и Хильда Маннингс взяли русские псевдонимы – Антон Долин, Алисия Маркова и Лидия Соколова, под которыми и выступали в труппе Дягилева. И даже супруга короля Великобритании Георга VI выходила замуж в русском платье. Над декорациями и костюмами постановок работали Бакст, Рерих и Бенуа.
«Я никогда не видел подобной красоты», – писал Пруст своему другу Рейнольдо Хану. Когда русский балет привез на следующие гастроли «Жизель», это стало настоящей сенсацией. Такого в Париже еще не было: превосходящая всякую меру пышность декораций, ярчайшие, экзотические костюмы, будоражащая музыка, почти сверхчеловеческое мастерство артистов и в центре всего этого – Нижинский, который выпрыгивал так высоко, что казалось, уже не вернется обратно. Он электризовал воздух своей жгучей, абсолютно современной экспрессией, бесследно вытравив традиционные сценические манеры и научившись выжимать все из ничего. Даже Фокин (хореограф в труппе Дягилева и сам блестящий танцор) считал, что Нижинский в своем минимализме хватает через край: «Да вы просто стоите и ничего не делаете!» – воскликнул он как-то. «Я играю одними глазами», – ответил Нижинский» (Эндрю О’Хаган, «Дневник Нижинского»).
«Подобно Айседоре Дункан десятью годами ранее и Марте Грэхем четверть века спустя, Нижинский был вынужден отбросить все, что он знал, и найти собственный способ выражения художественной истины. Он двигался тем же путем, каким за три года до него шел Пикассо, создавая свои первые кубистические картины» (Фокин).
Париж рукоплескал. Еще несколько выступлений – и по Нижинскому сходил с ума весь мир. Больше того: мир вожделел Нижинского – и тоже стал вести себя вызывающе. Неприлично, нет слов. Но мир не интересовали тогда приличия. Мир интересовал Нижинский. А Нижинский был Фавном. Его интересовали он сам и то, что он делает на сцене.
Понимаете? У страсти нет пола. У красоты его тоже нет. Красота, как известно, в глазах смотрящего, а страсть – в душе вожделеющего. Каждый, кто смотрел на Нижинского, видел воплощение собственной страсти. Разве странно поэтому, что публика валила валом? Артист танцевал свою мечту – то главное, что жгло его душу. Люди смотрели и видели души собственные. У нас ведь чертовски много общего. Когда кому-то удается показать это общее, его объявляют гением. А гений творит для себя. Собственно, последнего гения, который не был эгоистом, звали Иисус Христос.
Партнерши Нижинского с горькой обидой отзывались о гениальном эгоцентристе: они творили, теряли голову и умирали, не ощущая с его стороны никакой отдачи, никакого взаимодействия. Он танцевал свои роли для себя.
Парадокс? Артист ведь не должен так делать, и даже более того: такой эгоцентризм действует самым пагубным образом. Да, это конечно, так».
Но перед тем, как перейти к трагедии, давайте задержимся на вещах осязаемых. Перед вами фотографии Нижинского 1911-1916 гг.
Нижинский искал в танце простое. Вопреки бытовавшему мнению об эстетике изощренности, танцор стремился к противоположному. Однажды залюбовавшись фигурами на древнегреческих вазах, он положил вазопись в основу нового танца. Танца собственной школы. Да, именно школы, кто бы что ни говорил.
Вот, например, как выглядела первая хореографическая постановка Нижинского, «Послеполуденный отдых фавна». Сюжет ее прост: фавн, безмятежно гревшийся на весеннем солнце, пытается поймать одну из нимф, резвящихся у ручья, и, не сумев этого сделать, возвращается с покрывалом одной из них.
«…мы все так же отчетливо, – замечает в своей статье О’Хаган, описывая попытки реконструировать балеты Нижинского, – чувствуем привкус сексуальной непристойности. <...> Зрители, присутствующие на теперешних утренних спектаклях в Королевской опере, по-прежнему отвлекают внимание детей от сцены, когда фавн ползком преследует тень собственного желания, похотливо свиваясь с античным покрывалом».
Знаменитый теперь на весь мир, Дягилев очень верил в своего премьера, охотно вдохновлял и поддерживал его дерзкие начинания, но собственная антреприза? Нет, невозможно. Нижинский принадлежит Дягилеву. Именно Дягилев подсказал замысел второй его постановки, балета «Игры». Именно Дягилеву пришло в голову, что в основу танца может лечь теннисный матч! По крайней мере, он на этом настаивал. Матч на Бедфорд-Сквер смотрели вместе, и действительно, вскоре состоялась премьера нового балета, в котором две женщины втягивают мужчину, пытающегося поднять упавший теннисный мяч, в танец на грани приличия.
Вот что пишет об этом О’Хаган:
«Это был первый в истории балета случай, когда артисты танцевали в современных костюмах. <...> Три актера – застывшие образцы английской парковой скульптуры в стиле модерн – оживают на глазах у зрителей, однако их движения, напоминающие игру в теннис ("свечи" и удары с лета), довольно необычны. Стоит напомнить, что Нижинский, работая над этим балетом, держал на полу своей мастерской открытый альбом с репродукциями Гогена».
Да, отрицать вызывающий эротизм Нижинского невозможно. С его откровенными па был связан не один скандал, и каждый раз Дягилев пускал в ход все свое влияние, чтобы его замять. Но Дягилев был импресарио. Мало того, он был отличным импресарио. Он понимал, на что делает ставку. А вот Фокин, почувствовавший, в конце концов, себя уязвленным в своих творческих амбициях, не раз и не два устраивал истерики с угрозами покинуть труппу, и, в конце концов, настоял на своем. Как и все в подобных случаях, он наверняка ожидал, что его будут уговаривать, но … Дягилев его отпустил. Мало того: на прощальном банкете не было Нижинского. Спустя много лет Нижинский напишет в своем дневнике, что поступить так попросил его Дягилев – якобы для того, чтобы не раздражать обиженного маэстро. До последних лет Фокин не узнает, что Нижинскому очень хотелось пойти на эти проводы, а Нижинский – что Фокин до последней минуты ждал, пока он выйдет из гримерной.
Они стали врагами.
Итак, Нижинский оказался основателем новой школы, этого нельзя было не признать. Но тем более нельзя было не признать и тот факт, что вчерашние единомышленники стали бы в таком случае конкурентами, а триумф «Русских балетов» – единственный в своем роде. Борьба была бы жестокой, победа – спорной, и допустить противостояние двух школ, рожденных, к тому же, в одной колыбели, было нельзя. Открытую войну спровоцировала женитьба Нижинского. Он остался без покровителя.
Нельзя сказать, что мир от него отвернулся. Нет. Вскоре после ухода от Дягилева последовало множество предложений. Самые знаменитые варьете мира хотели, чтобы их труппой руководил Нижинский. Но Нижинский не хотел варьете. Ему был нужен балет. Свой, новый балет. Ему удалось собрать небольшую труппу (в которую входили сестра Нижинского Бронислава с мужем и несколько других единомышленников, покинувших труппу Дягилева), воплотить несколько новых замыслов, наконец-то переделать на свой лад старые. Но ни Бакст, ни Рерих, ни Бенуа работать над спектаклями Нижинского не согласились: они знали, как опасно ссориться с Дягилевым. Так у молодого хореографа не осталось почти ничего.
Нижинский выкручивался, как мог. Он был вынужден пригласить неизвестного художника. Фамилия этого человека была Пикассо. Музыку (а с музыкой было очень трудно: из-за войны и артисты, и публика бойкотировали немецких композиторов) писал тоже малоизвестный композитор. Некий Равель.
Но Дягилев снова употребил всю свою силу, все влияние – на этот раз, чтобы уничтожить Нижинского. Он затевал судебные иски, оспаривал авторские права, а пока они длились, спектакль за спектаклем снимались со сцены. Дягилев ловко выбирал время очередной претензии – за час до спектакля. Тем самым он лишал Нижинского возможности маневра, и тот оставался беззащитным. Скандал следовал за скандалом. Приглашенные из России артисты были вынуждены вернуться домой, а выплаченное им жалованье оставило семью Нижинских без денег.
Положение стало плачевным. Нижинские решили вернуться в Петербург.
Однако, еще не успев добраться до России, семья Нижинских с новорожденной дочерью оказалась на положении военнопленных. Началась Первая Мировая война, и долгих два года пришлось провести в Будапеште, в доме родителей жены. Без труппы, без театра, без сцены, сцепив зубы: Нижинский был русским, его ненавидели. Ну а что до европейской славы, она только разжигала эту ненависть.
В 1916 г. стараниями друзей семью, наконец, выпустили. Последовали гастроли в Нью-Йорке. Нижинский ставил тогда балет «Тиль Уленшпигель». На подготовку было отпущено всего три недели, напряженная обстановка лишила Нижинского душевного равновесия. На одной из репетиций он подвернул ногу и был вынужден провести в постели шесть недель. Контракт с лондонским «Палас» был разорван.
Этим моментом воспользовался Дягилев. Зрители по-прежнему хотели Нижинского. Он пригласил Нижинского.
Теперь над спектаклями «Русских балетов» работали Пабло Пикассо, Коко Шанель, Анри Матисс, Рихард Штраус, Морис Равель, Сергей Прокофьев, Клод Дебюсси, Игорь Стравинский. Нижинскому аккомпанировал Рубинштейн. Если бы мы привели здесь полный список, он занял бы половину страницы. Но ни громкие имена, ни успех, ни обожание публики не могли скрыть ненависти Дягилева. Жена Нижинского, Ромола, в своих воспоминаниях отмечает бесконечный ряд «совпадений» и «несчастных случаев», каждый из которых мог стоить ее мужу жизни. Таких случаев было много. Но самым несчастным была дружба ее Вацлава с двумя господами, которые уже очень давно называли себя его друзьями и, к несчастью, вызвали ответное расположение.
Г-н Костров и еще один, который в ее записках обозначается «Н.», были толстовцами. Было ли это еще одной интригой Дягилева, стремящегося внести разлад между супругами, или же просто семена попали на благодатную почву – мы не знаем. Но Нижинский, которого жена описывает в своих воспоминаниях как человека жизнерадостного, меняется на глазах.
Ромолу тревожит психическое состояние мужа. Он стал скрытным. Ведет тайный дневник. Подвержен агрессии и часто отправляется на прогулки в одиночестве. Однажды она узнает, что ее муж бродит по деревням с огромным крестом на груди и проповедует поиски истины.
Тем временем в своем тайном дневнике Вацлав описывает мысли, галлюцинации, страхи.
Сколько душ сгубила эта проклятая любовь ко всему сущему! Любовь, которой не может быть. Любовь лживая, выдуманная, искусственная. Но Нижинский не был бы Нижинским, если бы не стремился к такой любви. Он хотел любить всех, и чтобы его любили тоже. Он хочет писать стихи, играть на рояле и танцевать. Он хочет забыть о войне – и не может этого.
Несколько раз Нижинский бунтует. Он даже ищет наемную комнату где-нибудь в деревне. Но очень скоро понимает, что и это тупик, и возвращается. Он пишет дневник короткими рублеными фразами. Он хочет быть ясным. Хочет видеть правду. Он беспощаден к себе и людям. Он пишет все.
В 1919 г., когда в швейцарском отеле состоялось последнее выступление, Нижинского, ему не было еще и тридцати. Он по-прежнему остался блестящим танцором. Все так же прекрасен был его знаменитый прыжок-полет. Но в его дневнике стали появляться странные рисунки: человеческие глаза. Красные или черные, с непередаваемым выражением безумия, они были нарисованы с таким нажимом, что карандаш рвал бумагу. Кроме глаз, были еще пауки. У них было лицо Дягилева. Нижинский пытается писать стихи, но они безумны. Если в начале текста они, пусть и довольно примитивные, все-таки осмыслены, то чем дальше, тем чаще слова заменяют слоги. Они не имеют смысла, но имеют ритм. Слова «Чувство», «любовь», «Бог» постепенно вытесняют любую мысль и записываются сами по себе, в произвольном порядке. Посреди этого хаоса внезапно прорываются воспоминания: ясные и четкие. Затем опять тьма.
На том, последнем выступлении Нижинский в течение получаса сидел на стуле перед публикой и смотрел на нее. Затем сложил два рулона ткани в виде креста. «Сейчас я станцую вам войну, – сказал он, – войну, которую вы не сумели предотвратить».
Вскоре Вацлав встретился с Эриком Блейлером – человеком, впервые произнесшим вслух слово «шизофрения». В дневнике Нижинского запись о намерении пойти на эту встречу – последняя. Очень скоро Вацлав был отправлен в Крейцлинген, затем в санаторий Бельвю. Там он провел 30 лет, целиком уйдя в себя.
Он умер 11 апреля 1950 в Лондоне.
«Дневник Нижинского» был издан в Париже, в 1958 г.
источники :
| Рубрики: | память/легенды балета |
| Комментировать | « Пред. запись — К дневнику — След. запись » | Страницы: [1] [Новые] |
