Государыня Императрица Александра Федоровна, 21 мая 1913 года.

С момента вступления на престол и в течение всего царствования Императора Николая II оппозиционные и революционные деятели клеветали на Него, как я уже сказал, стараясь всеми силами подорвать в народе доверие и любовь к Монарху. Нельзя сказать, чтобы эти усилия, при которых никакими средствами не пренебрегали, достигали блестящих успехов и только в конце царствования тяготы войны и клевета на этой почве привели к желаемому результату. Я уверен, что и на этот раз их планы не осуществились бы, если бы Император имел возможности в февральские дни 1917 года лично появиться перед народом и войсками. Несомненно Он был бы встречен теми же кликами восторга, которые сопровождали Его в день войны на площади Зимнего дворца, когда Государь вышел на балкон.

Та же работа, к сожалению, дала по отношению к Императрице Александре Федоровне иные результаты и возбудила против Нее ненависть народных масс. Зная Императрицу почти с первых шагов на поприще Государыни, я думаю, что о характере Ее следует судить по отдельным периодам Ее жизни. Гессенская принцесса была воспитана в патриархальной семье, где получила серьезное образование, а простота, доступность и любовь к народу привлекли к Ней соотечественников. Надо видеть, с какой силой выражаются эти чувства по отношению к Императрице в воспоминаниях лиц, знавших Ее в эту эпоху. Но вот все изменилось: из скромного замка в Фридберге принцесса перешла сразу в блестящие покои Петербургских дворцов и перешла в трудное время. Неожиданная смерть Царя-Миротворца повергла в тяжелое горе Россию и молодого Государя. Император Александр III не ожидал скорой своей кончины и не подготовлял Наследника к скорому вступлению на престол. Императрица, встретившая в трауре торжественный для всякого день венчания, в это время глубокого горя сделалась с первых дней поддержкой и утешительницей молодого супруга. В этом кроется причина влияния Ее на Императора, кроется причина истинной любви, связывавшей Их всю жизнь.




Не легок был переход Гессенской принцессы к роли Русской Императрицы. Придворный этикет, положенный у нас в основание жизни царской семьи и совершенно чуждый Фридбергу, требовал от Императрицы изменения всех Ее привычек и всего образа жизни. Надо сказать, что на несчастье, графиня Воронцова-Дашкова и обер-гофмейстерины светлейшая княгиня Голицына и Е. А. Нарышкина, по свойствам характера, не могли дать Императрице полезных указаний, а напротив постепенно убивали в Ней то, что составляло Ее украшение в Гессене, а именно приветливость и простоту. Переломить себя Императрица не могла: врожденные чувства, которые привлекали к Ней сердца гессенцев, конечно, остались, но Она замкнулась в своей семье. Тот, кто знал Императрицу в разные периоды Ее жизни, хорошо помнит, как проявлялись эти прирожденные черты Ее характера.

В 1902 году, состоя секретарем Ее августейшей сестры, великой княгини Елизаветы Федоровны, по дамскому комитету Красного Креста, я был назначен комиссаром ее отдела на кустарной выставке, устраиваемой Императрицей в Таврическом дворце. Великая княгиня жила в Царском Селе у сестры. Состоявший при ней гофмейстер Н. А. Жедринский и я часто приезжали к ней для доклада и иногда беседовали по вопросам, относящимся до выставки, с Императрицей, которая запросто приходила в комнату сестры. Я знаю сердечный интерес, который проявляла Ее Величество даже к мелким вопросам. Мысль поднять кустарную промышленности и тем помочь народным труженикам в этой области целиком захватывала Ее душу. Быстро усваивала Государыня делаемые Ей доклады и столь же быстро и жизненно разрешала возникавшие вопросы. Последовало открытие выставки, и я встретил Государя Императора и Его царственную Супругу при входе в порученный мне отдел.




Я не узнал Императрицы: Она, видимо, крайне стеснялась, стараясь выполнить преподанные Ей руководительницами уроки формальной любезности. Через три дня последовало неожиданное распоряжение закрыть выставку для публики с 9 часов утра до 1 часа дня, так как Императрица пожелала осмотреть ее во всех подробностях в менее официальной обстановке. Нам, комиссарам, было приказано находиться на своих местах и встретить Государыню, не облекаясь для этого в придворные мундиры. Царственные сестры прибыли на выставку в 91/2 часов утра. Мой отдел был первым от входа, и, когда я на пороге встретил Императрицу, я увидел в Ней другого человека: живая, обворожительная, любезная, простая до крайности. Она захватывала своим обаянием тех, к кому обращалась. В моем отделе были сосредоточены кустарные игрушки Московской губернии, и ими заинтересовалась Императрица. Когда я хотел достать какую-то вещь с верхней полки, Она с улыбкой сказала: «Дайте, я сделаю это сама, вы едва ли привыкли обращаться с подобными вещами». Я никогда не забуду того восторга, с которым мы принимали в то время Августейшую посетительницу.

С отмеченной особенностью Императрицы мне пришлось встретиться еще раз. Через некоторое время в Петергофе праздновался юбилей лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, который осчастливили своим присутствием Государь и Императрица. Как старый конно-гренадер я был на этом юбилее. После завтрака все вышли на террасу. Будучи в то время скромным камер-юнкером, я стоял далеко от Государыни и увидел опять Императрицу такою, какою Она была в день открытия выставки. Она беседовала с военными и придворными чинами, видимо, стесняясь и затрудняясь отвечать на банальные фразы этих лиц. Вдруг Императрица перешла через всю террасу, милостиво подала руку и с оживлением стала расспрашивать меня о великой княгине, вспоминая подробности кустарной выставки.




В последующие годы я не имел счастья в подобной обстановке видеть Государыню. Рождение дочерей отозвалось на Ее здоровье: Императрица под влиянием болезни стала реже показываться в больших собраниях, отдавая время семье и заботам о Государе. Естественно было желание Царственной Четы иметь Наследника престола. К этому именно времени относится развитие у Государыни крайней религиозности с оттенком мистицизма. Знающий придворную жизнь поймет, что окружавшие Государя и Царицу лица не простили Императрице отдаление от общественной жизни. Мелкое самолюбие не останавливалось перед нападками на Александру Федоровну. Клевета, пожалуй, бессознательная, клевета мелких побуждений и личных стремлений стала волной заливать чистую репутацию Государыни. Это совпало с первыми шагами на придворной арене Распутина. Я далек от мысли выступать его защитником: моя цель - рассеять этот «кошмар старого режима», как называет его в своей книге Пуришкевич. Он решается называть себя монархистом и, с цинизмом повествуя об убийстве Распутина, позволяет себе инсинуации на Императрицу, причем и тут прибегает к обычным приемам самовосхваления и лжи, сделавшим его думским шутом. Его записки изданы после революции; в них, кроме указанных выше побуждений, сильно проскальзывает желание угодить «новым господам» не без тайной надежды, что, может быть, и у этих «освободителей» окажется секретный фонд, из которого он может черпать за свою службу деньги, как это было с секретным фондом департамента полиции.

Не подлежит сомнению, что в этот период Императрица стояла настолько далеко от государственных дел, что враги ставили Ей в вину это отдаление, говоря, что Государыня совсем погрязла, как они выражались, в делах семейных. Даже от крупных благотворительных дел, как Красный Крест и ведомство Императрицы Марии, Она была устранена, так как дела эти находились в ведении вдовствующей Императрицы. Это особенно вредило ввиду всеобщей любви и обаяния, которым пользовалась вдовствующая Императрица в России благодаря Ее обворожительной приветливости. Императрица приняла участие в делах государственных, когда на долю Ее царственного супруга выпали тяжелые испытания, вызванные Японской войной и внутренней смутой. Она тогда во второй раз явилась утешительницей и поддержкой Императора. Смерть Петра Столыпина лишила Государя выдающегося государственного человека и советника. Его преемники не только его не заменили, но своими действиями создавали Государю немало затруднений, недаром один из них, министр внутренних дел А. Н. Хвостов, сказал сам об отсутствии у него задерживающих центров.




В особенности Императрица вынуждена была ближе знакомиться с государственными делами с момента принятия на себя Государем звания Верховного главнокомандующего и сопряженного с ним отсутствия из Петрограда. Время было тревожное. Война создавала внутри государства напряженное состояние, и не упрекать, а в большую заслугу необходимо ставить Государыне Ее желание помочь Императору. Но и эта близость проявлялась Государыней с крайней осторожностью и тактичностью.

В начале октября 1916 года, вступив в исполнение обязанностей товарища министра внутренних дел, я имел счастье представляться Императрице. В то время в Думе происходили антиправительственные выступления, но я не слышал с Ее стороны осуждения: «Все придет в порядок, сказала Государыня мне. - Я уверена в здравом смысле и патриотичности Государственной Думы, которая поймет, наконец, необходимость в переживаемое нами тяжелое время работать совместно с Государем Императором и Его правительством на славу и процветание России». Характерен разговор Государыни с вновь назначенным директором департамента полиции А. Т. Васильевым, который он мне передал после представления: в разговоре с лицом, непосредственно руководившим делом полиции, а следовательно и борьбы с антиправительственным движением, Императрица не останавливалась преимущественно на нем, проявляла заботу в отношении раненых офицеров: «Моя просьба к вам относительно этих офицеров. Многие из них по роду своих ран и контузии не подходят к условиям военной службы, а между тем, они, как пострадавшие за отечество и вполне дисциплинированные, могли бы быть полезными в полицейской службе. Вот почему желательно, в случае их просьбы, предоставлять им преимущественное право на эту службу». Где же тон приказания? Где тон Императрицы, захватившей государственную власть? С просьбой, а не с повелением обращается Государыня к директору департамента полиции, должность которого была, конечно, ниже поста министра.




Как мало вяжется такое обращение с приведенной Пуришкевичем выдержкой из письма Императрицы к великой княгине Виктории Федоровне, в котором Она будто бы говорит, что бывают моменты в истории жизни народов, когда при слабоволии правителей женщины берутся за кормило правления государством, ведомым по уклону мужской рукой, и что в России такие примеры бывали. Зная сдержанность Государыни, Ее всегдашнюю корректность и нежелание выдвигаться на первый план, я имею основание считать эти сведения новой ложью, тем более, что вот и иной отзыв об Императрице великого князя Михаила Александровича, которого никто и никогда не подозревал в неискренности: «Вы не знаете, - сказал великий князь одному из близких мне лиц, - какие чистые любимый брат и Его супруга! Какая взаимная любовь их связывает, а негодяи позволяют себе на них клеветать!» Такого письма быть не могло или, во всяком случае, содержание его совершенно искажено Пуришкевичем.

Как доказательство этого указывалось, что все высшие назначения делались по инициативе или, по крайней мере, по совету Императрицы. Факты и тут противоречат этим измышлениям, особенно если к этому прибавить, что участие Императрицы в этих назначениях приписывалось влиянию Распутина. Очевидно, это должны быть люди, ему приятные, остановимся на главном назначении: после смерти П. А. Столыпина на пост председателя Совета Министров был назначен В. Н. Коковцов, затем И. Л. Горемыкин. Оба были врагами Распутина и никогда не пользовались расположением Государыни, которая в отзыве об И. Л. Горемыкине говорила: «It est du vieux regime». Министры внутренних дел А. А. Макаров и Н. А. Маклаков тоже не были близкими к Императрице людьми и, в свою очередь, были врагами Распутина. Остаются назначения Б. В. Штюрмера, А. Н. Хвостова и А. Д. Протопопова.




Эти лица Распутина знали, но, за исключением А. Н. Хвостова, в близких отношениях к нему не состояли, а два последних были Императрице почти неизвестны. По поводу назначения Б. В. Штюрмера клеветали особенно интенсивно, не выдвигая при этом даже на первый план Распутина, так как нашли другой, более удобный по обстоятельствам военного времени, повод к нападкам. Императрице приписывали любовь к Германии, возглавление немецкой партии в России и крайнее недовольство войной. Б. В. Штюрмер, которого почему-то считали немцем, был таким образом назначен якобы для проведения этих взглядов Государыни. Но Штюрмер ни к какой партии не принадлежал, был православным и человеком крайне религиозным, а клевета по поводу немецких симпатий опровергается данными «чрезвычайной следственной комиссии», образованной после переворота.

Расследование этой комиссии базировалось, главным образом на речи Милюкова, произнесенной в Думе, который, обвиняя председателя Совета Министров в измене, клялся, что у него имеются непреложные доказательства, которые он предъявит только судебной власти. Увы! и по сей день никто - ни судебная власть, ни следственная комиссия, ни пресса этих «документов» не видела. А клевета сделала свое дело! Замученный «освободителями» в тюрьме Штюрмер перед смертью просил жену добиться постановки дела на суд, однако эта предсмертная и законная воля бывшего премьера не была осуществлена: председатель чрезвычайной следственной комиссии объявил вдове Штюрмера, что против последнего расследованием не добыто данных, изобличающих его в каких-либо преступных деяниях. Один из самых видных членов указанной выше чрезвычайной комиссии, убежденный революционер, возведенный при Керенском в сенаторы,[2] категорически заявил, что слухи о германофильстве Императрицы, клонящемся к ущербу России - сплошная ложь. «Дай Бог, - добавил он, - чтобы побольше было таких русских, как Императрица Александра Федоровна».




Убедительным доказательством, что советам Распутина в вопросах высших назначений Государыня не подчинялась, служит телеграмма Распутина, о которой упоминает Пуришкевич: «Назначь Ивана первым, а Степана - вторым, все будет ладно». В ней, очевидно, идет речь о назначении И. Г. Щегловитова председателем Совета Министров, а С. П. Белецкого министром внутренних дел, но назначения эти не были осуществлены. Отсюда, кажется, ясно, что или Распутин не имел такого влияния в этих вопросах на Императрицу или Государь не подчинялся желаниям Императрице. Я не говорю о том, что любовь Государыни к России и забота о русских воинах занимала все Ее время в течение войны и не подвергается сомнению даже со стороны революционеров.

Преступная клевета не пощадила и дочерей Государя, но опровергать эту клевету я считаю оскорбительным для их памяти и для себя недостойным. Ее опровергают теплые молитвы офицеров и солдат их лазарета, которому они отдавали все свое время и свои чистые, молодые сердца, молитвы сотен тысяч беженцев, о которых заботилась великая княжна Татьяна Николаевна. Хотя клевета не коснулась Наследника престола, но и тут были попытки указать, что благодаря болезни, которой придавалось гораздо более значения, чем она была в действительности, он никогда не будет в состоянии выполнить предстоявшее ему высокое призвание. В моей памяти живо встает образ великого князя Алексея Николаевича, каким я его видел в Ставке в Могилеве. За завтраком у Государя я сидел напротив Его Высочества и видел здорового, живого и не по-детски умного мальчика. Он пытался разрешать за столом знакомые всем детям задачи со спичками, поражал серьезностью вопросов, обращенных к соседям великому князю Георгию Михайловичу и представителям иностранных военных миссий. После завтрака он вступил в оживленную борьбу с французским и итальянским военными агентами, - борьбу, исключавшую всякую возможность предположения о серьезной болезни.

Генерал Павел Григорьевич Курлов; Гибель императорской России (Воспоминания)