Монахиня Игнатия (Пузик) — доктор биологических наук, профессор с мировым именем и тайная монахиня — рассказывает о своих духовных поисках, жизненном пути и о людях, которые на этом пути встречались.

Видеозапись — студия Domus patri, текст — Православие и мир

Валентина Ильиничная Пузик, в монашестве Игнатия, ученый-фтизиатр, профессор, православный гимнограф, схимонахиня.

С 1945 по 1974 год возглавляла лабораторию патоморфологии туберкулёза в Государственном туберкулёзном институте (позднее Центральный научно-исследовательский институт туберкулёза Академии медицинских наук СССР). В 1940 г. защитила докторскую диссертацию, а в 1947 г. удостоена звания профессора. Автор более 200 научных работ в разных областях медицины, в том числе семь монографий. Многие из них признаны крупными теоретическими трудами. Фактически, она стала основателем собственной школы патологов-фтизиатров, которые работают на всей территории бывшего Советского Союза. Научные заслуги В. И. Пузик отмечены наградами (Орден Трудового Красного Знамени, девять медалей, звание заслуженный работник медицины), а её научно-исследовательская деятельность уже в 1940-е годы нашла признание также у зарубежных коллег. После окончания профессиональной деятельности в 1974 году В. И. Пузик полностью посвятила себя монашескому деланию.

— Отец мой был служащим Киево-Воронежской железной дороги. После того, как он пробыл здесь на военной службе, он остался в Москве, не поехал в Белорусию (он из Гродненской губернии), и женился на маме.

Свадьба случилась в начале XX-го века. Они были скромные, конечно. Достатка большого не было, но тем не менее, мы имели отдельную квартиру, в которой располагались мы и моя тетя, родная сестра матери.

Я была в семье первенец, родилась не сразу. Дедушка умер, он был вояка, он пришел с фронта, издалека, с Кавказа, и оставался потом в Москве работать. Бабушка работала простым человеком где-то на железной дороге.   

Мы жили скромно. Очень скоро серьезно заболел отец. Он заболел, оказывается, туберкулезом. Мы этого не знали, и он продолжал очень долго кашлять. Наше спасение, как я теперь уже знаю, поскольку я работала в области туберкулеза, было в том, что окна нашей квартиры — очень большие, красивые окна — выходили на солнышко, причем перед нами был открытый воздух, и солнце светило с начала до конца дня.

Потом он слег в больницу. До нас не доходило, что такое туберкулез, мы думали — бронхит. Отец занимается работой, кашляет потихоньку, и ни о каком туберкулезе мы не думали — но отец серьезно болел, и в 1915-м году он умер. Мне тогда исполнилось 12 лет, а брату 10. Семья осталась жить и вступила в революцию, не имея никаких средств к существованию. Единственное, что мама шила и этим нас кормила.

Революцию мы застали еще молодыми, брат совсем маленький был еще, я была постарше, но вот здесь-то и происходит перелом. Мы хотя и были верующей семьей, но обычной верующей, никаких особенных проявлений религиозности у нас не было. Приходили к нам на праздники батюшки, служили молебны, и все это было в порядке вещей.

А здесь потребовалась уже помощь Божья. Я стала искать Церковь и заходить в церковь Петра и Павла на Басманной улице, где была моя школа. Я училась в Николаевском Коммерческом училище, у нас была зеленая форма, и нас звали лягушками. Брат учился в Александровском Коммерческом училище, он ходил в черной шинели с красным кантом и золотыми пуговицами. Нас устроили туда, потому что нам рекомендовали, что там очень хорошие преподаватели.

«Старцы приехали в Москву»

И вот я начала ходить в церковь Петра и Павла, где был хороший настоятель. Я постепенно освоилась с храмом и даже начала заниматься с детьми, уже не помню, вероятно, какими-то молитвами. Годы шли, и я уже кончала училище, и мне нужно было решать вопрос, куда поступать учиться.

И вот тут был один примечательный день. Отец Петр, настоятель этого храма, был учеником владыки Варфоломея. Владыка Варфоломей служил в Петровском монастыре и на праздник Петра и Павла был у нас. Я помню, я была на крестном ходе, и на меня произвела необыкновенное впечатление яркая, раскрашенная в различные краски мантия владыки Варфоломея. Мне показалось это очень значительным, очень красивым, и я задалась целью найти Петровский монастырь.

Моя старшая знакомая по церкви, очень серьезная, ныне покойная Лидия Васильевна говорила: «Старцы есть, старцы приехали в Москву». Так как время уже подходило, я искала себе духовного отца, ходила по всей Москве, была даже у батюшки Мечева и сподобилась получить у него благословение, о чем я рассказывала теперешним мечевцам.

Я искала чего-то основательного, где бы могла моя душа остановиться. И вот в день Ангела, накануне вечером, я пришла в Петровский монастырь. Это был 1924-й год, мне был 21 год, я уже училась в университете на естественном факультете, на кафедре антропологии. Я уже описывала это в своей книге, теперь это всем известно, какое впечатление произвел на меня батюшка и как постепенно моя душа нашла место в себе для своего духовного воспитания.

— Расскажите нам, как это было?

— Большой, темный храм. Храм поделен на приделы, в одном из них идет служба, поют сестры и идет чтение. Я вхожу, прохожу вперед и ищу старца, которого мне указала Лидия Васильевна, моя знакомая. Мне говорят, что этого старца нет, он болен, а вот принимает батюшка на клиросе, идите к нему, он хороший. Я стою впереди, в темноте, вижу, как там в очереди стоит к батюшке всего два человека, и я потихонечку встала в очередь и взошла на клирос. Я подробно очень описала эту встречу.

Я была курчавая, у меня были очень красивые, вьющиеся волосы. Наверное, единственное красивое, что было у меня в лице, больше ничего не было красивого. Я помню даже, что я шапку сняла, потому что мне так хотелось быть свободней, спокойней. Начала рассказывать и удивилась, что батюшка начал спрашивать у меня детали про мою семью — с кем я живу, какая у меня мать, какой брат и так далее. Я была удивлена, думала, зачем это все нужно? Но я отвечала и вышла удовлетворенной.

Наутро я, конечно, встала и побежала к обедне в Петровский монастырь. Когда я уже причастилась и стояла после причастия в церкви, ко мне подошел из алтаря служащий и дал мне книжку прочитать благодарственные молитвы после причастия. Я удивилась такому вниманию! Я, девчонка, пришла накануне, появилась в первый раз, и мне уже такое внимание!

Ну, я приняла, прочитала, отдала, и после этого я побежала на Ваганьковское кладбище, на могилу к отцу. Я тогда любила сходить к нему на могилу и ему, такому скорбному, так рано умершему, он умер в 46 лет, рассказать свои дела. И вот с этого началось мое хождение в монастырь.

Тут начался Великий пост. Я ходила в храм редко. Батюшка помазывал на полиелее и сказал мне, что я редко хожу. Я сказала, что я очень занята. Но тем не менее, я понимала, что-то случилось с моим сердцем, и я что-то нашла.

Я пришла, помню, на исповедь в Великую Субботу, сказала, что тут я стоять не могу, потому что у меня мама, которая мне очень дорога, я с ней пойду в церковь — у нас была приходская большая церковь. Батюшка молчал, ничего не говорил, но постепенно он меня вел к тому, чтобы я занималась внутренней жизнью, подарил мне четочки.

«Батюшка, что я с ними должна делать?» Он говорит: «По четкам молятся». Я их повесила себе на пояс и поехала рыть курганы — я была антрополог. Я чувствовала себя страшно счастливой, что у меня есть тайна, на поясе висят четки, и я не такая, как все, у меня есть вот такое счастье, что я что-то нашла. И так пошло дальше.

Институт туберкулеза

Я проходила курс наук и кончала два отделения — зоологию и антропологию. В это время мне предложили работу (а время было трудное) в туберкулезном институте. В 1926-м году, 23-х лет жизни, не боясь туберкулеза, я по благословению батюшки пошла в институт. Там я нашла приют у моего замечательного учителя, большого философа, большого мыслителя, известного в Европе исследователя.

И вот здесь, за городом — теперь это Химки, теперь это Москва, а тогда это были глубокие-глубокие, отдаленные места, в которых текла река, стоял этот бор — стояло это известное заведение, в котором лечились туберкулезные больные. И в отдалении от этого дома, в бывшем барском доме, у нас были наши комнаты. Мы ходили туда, примерно полверсты, всегда вместе, часто с фонарем, чтобы нам освещать дорогу.

Вот так я жила, так постепенно привыкла к институту и полюбила его, а главное, что полюбила своего заведующего, он был человек очень широкой души. Потом перевели институт в Москву, и я приехала в Москву. В Москве еще был жив батюшка, я уже могла ходить к нему чаще, но во всяком случае батюшка вел нас очень строго. А дальше развитие нашей духовной жизни, в общем, в основном описано в книге.

— Матушка, а как происходило общение с о. Игнатием?

— Общение сначала происходило только в храме. Мы приходили на исповедь или на откровение помыслов, рассказывали ему о состоянии души, и так батюшка с нами знакомился. А потом, когда он уже отбирал определенных людей, которые могли быть для него людьми, близкими в духовной жизни, он приглашал нас к себе в комнатку.

Его приняла одна семья после того, как он был в Зосимовой пустыни. Он имел маленькую комнатку на улице, которая спускается от Мещанской сюда бульваром. В общем, в районе Мещанской был домик, и была маленькая квартирка, и батюшка имел комнатку, в которой он очень долгое время жил. Там была семья, много детей, отец и мать были духовными чадами о. Алексея, тогда знаменитого старца, но они приняли батюшку.

И вот были редкие случаи, когда выпадало такое счастье, мы приходили к нему. Батюшка любил давать книги для чтения, об этом у меня написано, любил беседовать о впечатлениях от книг, рассказывал, как надо понимать постепенное вхождение в чтение. Как нужно сначала читать серьезные книги, основные, руководящие, а потом уже более подробно знакомиться с русскими богословами. Он очень любил и маленькую общину, где сестры будут иметь уже, так сказать, монашеские заветы.

Тайные постриги

— А много ли было тогда молодых людей, которые были пострижены тайно?

— Как сказать. Я могу только говорить про батюшкину семью. Конечно, не много. Батюшка отбирал людей, которые были способны к монашеству. Совершенно различные были у него молодые люди, интеллигентные, разных профессий. Также и девушки различные — простые, рабочие и интеллигентных профессий.

Направление духовной жизни не складывалось только из профессии, профессия не давала вход в духовную жизнь. Духовная жизнь открывалась другими путями, и среди нас были люди, которые были потом пострижены батюшкой в рясофор. Были совсем простые девушки, которые работали на предприятиях, уставали, приходили уставшие в церковь. Пели, читали.

Я не имела певческого дара, поэтому я всегда стояла и смотрела, кто идет к батюшке. Я наблюдала за его внутренней жизнью, за тем, как росло количество людей, которые к нему приходили, самых разнообразных — и интеллигентов, и артистов, и образованных в других областях, и пожилых, и матерей с детьми — и все это, поскольку я стояла и молилась, а не пела, мне Господь дал увидеть, а поскольку Он дал увидеть, это я и описала.

— Матушка, я недавно встречалась с Ириной Романовной Медведь. Она говорила, что Владыка Варфоломей из-за отсутствия, так сказать, певческих голосов мужских, постригал маленьких девочек, одевал их в мальчуковые одежды и ставил на клирос.

— Глупости! Ну откуда такие глупости? Во-первых, тайны того, что делал Владыка, я не знаю. Ставить их в одежде мальчиков? Я бы увидела, потому что я каждый день бывала в церкви. Я таких глупостей не знаю! И, пожалуйста, прошу Вас это выкинуть из ума. Владыка Варфоломей был очень строгий православный архиерей и никаких таких вольностей не позволял себе.

Шапка и сухарики

— Матушка, Вы помните арест о. Игнатия? Как это произошло?

— Очень просто. Батюшку сначала лишили возможности ходить в церковь, на него был наложен домашний арест. В это время умерла его старушка-мать. И батюшка находился дома, уже в другом месте. Он должен был освободить ту квартиру, на которой он жил у своих благодетелей, духовных детей отца Алексея. В этой комнатке помещалась девушка, которая ухаживала за старушкой-матерью. Она умерла, батюшка даже не имел права пойти проводить ее в церковь, прощался с ней дома.

Наступил суровый год, 1935-й, наступила весна, за батюшкой пришли. Взяли его из дома.

— А он знал, что его арестуют?

— Так спрашивать мы не могли, потому что мы этого боялись ужасно. Тогда был очень суровый период Церкви, и находились люди, знающие внутренние дела Петровского монастыря, которые, по-видимому, доносили и на этом повышение жизни себе зарабатывали.

Они очень многих тогда арестовывали. Сначала был арестован Владыка, потом были арестованы многие из его духовных чад. Постепенно потом уже был подход и к батюшкиным близким. Батюшку взяли с квартиры вечером.

— А как Вы узнали, в какой тюрьме он сидит?

— Это уже было известно. Он сидел в Бутырках, тогда только одни Бутырки и были. Он потом дал знать нашей старшей сестре, где он сидит. Она собирала ему передачи, помогали все сестры, помогали все прихожане, у него уже тогда было очень много духовных детей. Передачи делала мать Евпраксия.

— Матушка, когда мы читали письма, которые напечатаны в Ваших книгах, там как раз такие были моменты, потому что проверяли же письма, он писал такие условные слова, которые понимали только верующие.

— Которые понимала Валентина. Иногда он писал по-гречески, иногда по-латыни. Он же был человек образованный, с высшим образованием, у него было образование Казанской ветеринарной академии. И он писал условные слова, я понимала и переводила всем сестрам, что это значит, потому что писать открыто было нельзя, нужно было писать сокровенно. И вот мы все понимали.

— Например, я читала про шапку. Шапкой обозначалась митра….

— Ну, шапка — это шапка. Наверное, он имел в виду, что кто-то получил епископский сан.

— Про сухарики он еще писал.

— А сухарики — это Святое Причастие. Мы ему передавали Святое Причастие в засушенном виде — «сухарики». Он их берег особенным образом, но случались несчастья, когда были кражи в тюрьме, крали и «сухарики». Тогда тетя Варя, так мы ее звали, мать Евпраксия посылала ему новую порцию.

Париж и женихи

— Матушка, сколько языков Вы знаете, и помогли ли они Вам в жизни?

— Языки иностранные? Я училась в хорошей школе, мы там хорошо изучали немецкий и французский. Я  немецкий и французский знала хорошо и читала литературу, а французский я немножко подучила и, когда пришло время, меня командировали во Францию, по науке. Я жила там 3 месяца со своим сотрудником. Я делала там даже доклад, общалась с врачами.

Мы были очень большими друзьями, у меня от них даже есть художественные книги, потому что я была развита в этом вопросе. Поскольку брат у меня был художник, я знала всех художников, и мне дарили замечательные книги, и писали даже письма. Я была там 3 месяца, а потом мы ездили еще раз, уже по-другому поводу, в Париж.

— Матушка, такой вопрос. Раньше за границу не выпускали верующих людей, как Вам удалось получить эти поездки?

— У нас была очень строгая директорша, моего возраста, немножко постарше, коммунистка очень убежденная. Но запрос был из Франции, просили меня приехать, потому что интересны им были мои исследования. Тогда появилось новое лекарство, и меня приглашали как специалиста с ними поделиться.

Ей ничего не пришлось делать, но друзья некоторые слышали такой разговор: «Ее нельзя пустить одну!», — это меня, поэтому со мной поехал коммунист, чудный человек, специалист по микробиологии. И он говорил: «Валентина, ты ходи в церковь, только в нашей юрисдикции, а я пойду в свою».

— Какую же свою? Что он имел в виду?

— Он был армянин, ходил в армянскую церковь. Он был очень хороший человек, очень добрый по душе и говорил: «Валентина, только ходи в нашу юрисдикцию!»

— Матушка, а пытались ли за Вами ухаживать мужчины? Все-таки Вы были профессор, Вы были красивы, молоды.

— Красивой я никогда не была!

— Вы даже сейчас красивая!

— Никогда я не была красивая! Нет, слава Богу, у меня не было никогда женихов!

— И даже не пытались?

— Нет, не было женихов. Я как пошла в 1921-м году к батюшке, как полюбила Петровский монастырь и все духовное, и всех там служащих, и батюшку, так больше уж никого и не любила. Но другое дело, что потом встречались люди, которые были мне близки по взглядам, по научным взглядам. Таких было много у меня, у меня было очень много друзей-мужчин, но никто со мной не лез целоваться никогда. Валентина была строгая!

Пирги

— В послевоенные годы как у Вас складывалась духовная жизнь? Как Вы нашли батюшку? В какой храм ходили?

— Батюшка передал нас. Мы стали ходить к отцу Никите — это был ближайший друг батюшки. Владыка их называл пирги (по-гречески столпы). Они были пирги.

Мы пошли к отцу Никите. Это был чудный священник, очень мягкий, добрый, весь такой толстенький, такой добродушный, но строгий монах, очень строгий монах Зосимовой пустыни. Он нас вел так, как вел батюшка, всегда спрашивая, а что бы сказал батюшка, что бы он сделал, а как бы он поступил?

Он очень мало у нас находился, вы помните по книге, что он умирает рано весной от кровоизлияния в мозг? И нас берет Зосима, его друг, с которым они ездили, посылали их на север, на севере они пробыли 5 лет в ссылке. Отец Зосима был совсем другой человек, был гораздо моложе, очень любил монашество, очень любил все духовное, страшно любил батюшку. Батюшка ему написал: «Зосимушка, попаси!», — это было в письме как бы так зашифровано. Тот понимал, что это он передавал нас ему. О.Зосима взялся за все с большой ревностью, но, увы, он был очень тяжело болен. До сих пор мы не знаем, был ли у него рак кишечника или туберкулез кишечника. Он умер через несколько месяцев, успевши очень мало сделать, в смысле руководства.

А потом на могилку к нему на отпевание пришел о. Исидор, третий монах, тоже Зосимовский, духовный сын о. Алексея, такой из простых монахов, которые все понимали строго, твердо, может быть, без особых тонкостей. Он почему и спрашивал: «А как бы отец сказал? А как бы отец сделал в таком случае?». И вот этот Исидор был у нас очень много лет, и мы ездили к нему, он служил под Москвой, потом в Петушках.

Мы ездили к нему, он нас окормлял, серьезно иногда окормлял, давал нам подзатыльники, все было. Хороший зосимовский монах, главное для нас было, что это была Зосимовская школа. Но вот он умирает в 1954 году, и тогда мы уже ищем себе духовного отца. Я вот нашла одного протоиерея, который был близок к старцам, другие пошли к монахам, тогда уже открылась Лавра, и так мы жили.

— Матушка, а кто готовил материалы канонизации о. Игнатия?

— Нас постигла некоторая неудача. Мы вначале подготовили как раз вот с дочкой этого священника, у которого я исповедовалась. Я написала краткое жизнеописание. Должна была состояться канонизация в день Преображения Господня, но не хватило должных данных.

Потом мне сказали, что его дела, которые нужны были для канонизации, как-то задержались в столе, и случайно их обнаружили в полном составе. Я особенно ничего не давала, кроме только краткого жития, которое от меня потребовали. И вот он был канонизирован уже в этом же году, 27-го или 28-го декабря. Я об этом получила официальный документ, который дан в книге.

После этого Петровский монастырь, который считал его своим, так сказать, потому что он здесь служил, здесь был архимандритом, заказал икону, икону сделали. В Троицын день прошлого года ее освятили и вынесли для поклонения. Они берегли эту икону, мне говорили, что она содержится у них в алтаре. А поскольку я имею там знакомого человека, который является прислужником в храме, мне эту икону принесли примерно месяца два назад.

Потом Господь устроил так, что у меня была знакомая молоденькая девушка, которая ушла в монастырь сейчас под Владимиром. И вот она стала настоящей живопиской, она прошла курс, сдала экзамены и поступила туда уже живопиской. И она, зная мою любовь к батюшке и зная наше поклонение батюшке, написала его икону, так что у меня сейчас две иконы батюшки.

Тайна

— А в институте знали, что Вы не просто верующий человек, а то, что Вы монахиня? Или Вы это сохраняли в тайне?

— Знал ли институт? Видите ли, я сохраняла это в достаточной тайне. Я просто ходила в обычном платье, какое прилично было для моего возраста и положения. Я же очень много разъезжала по всему Союзу, буквально и до Сибири, и до Алма-Аты, и южнее. У меня везде были ученики, и я везде ездила как оппонент, как официальный оппонент, дающий ученую степень. Меня просили, меня любили, когда я выступала. Это было еще при жизни моей старушки-мамы.

Видите как, так как я не шла туда, не шла сюда, не шла на такой то, на такой то, скажем, увеселительный акт, стали так это приглядываться. Думаю, они не считали, что я монашка настоящая, а так какая-то вроде, монахолюбивая какая-то.

— А мама с братом знали, что Вы монахиня?

— Долго не знали. Мама очень долго не знала, а потом сама стала монахиней. Брат очень долго не знал, до тех пор, пока жизнь уже не поставила вопрос так, что это открылось в войну. А я была пострижена в 1928-м году.

— А как Вас постригали? В храме или дома?

— Ни в коем случае ни в храме. Дома. Такие постриги рясофорные — они и не обязательно в храме, они простые очень, они очень короткие. Батюшка был строгий, он постригал только в рясофор. Он хотел постричь в мантию только тех, кто умирал. У нас была одна, которая умирала от туберкулеза, вот он ее хотел постричь, а мы все знали только рясофор. Батюшка говорил: «Нельзя давать в миру живущим мантию, потому что зацепятся они своей мантией и наделают греха!». И батюшка нас не постригал.

— Матушка, а Вы надевали когда-нибудь монашеское облачение?

— Очень редко, когда мы причащались у батюшки. Это было на даче, например, или там, где жила тетя Варя. Как правило, мы были в платочках, платочки уголочками делали и закалывали булавочкой. Я не пела, я просто стояла, молилась, тем более на меня никто не обращал внимания.

— А когда мама узнала, что Вы монахиня, она расстроилась или обрадовалась?

— Я уже не помню, при каких это было условиях. По-моему, нет, не расстроилась, потому что она сама за это время стала духовной дочерью батюшки. Батюшка к ней хорошо относился и один раз он сказал: «Хочешь, я скажу про тебя? Я про тебя скажу маме?» А я говорю: «Нет! Нет! Не говорите!».

Книги

— Матушка, в своей книге Вы писали о том, что Вы долгое время работали в стол, писали службу Игнатию (Брянчанинову), писали об оптинских старцах. Потом это уже на Крещение как-то все вышло, и Вы стали печататься. Вот как это происходило тогда, когда в стол писалось?

— Печататься я начала при Ленинградском владыке Антонии. Вышло так, что мы с ним познакомились, я через него передавала письмо Патриарху. Единственный раз я была на приеме у Патриарха Алексия, потому что я хотела, чтобы он разрешил мне работать в журнале «Патриархия». Он мне сказал: «Вы работаете — и работайте, старцев теперь мало, старцы все простые — и работайте!»

Вот так я и осталась, не пошла ни в какой журнал тогда и сидела на месте, а сама все время писала. Я начала писать батюшкину жизнь в 1945-м году, он скончался в 1938-м. Прошло какое-то время, и в 1945-м году, летом, у меня был длительный отпуск, потому что мы, научные сотрудники института туберкулеза, имели длительный отпуск — 2 месяца. И я сразу, в один отпуск, написала это житие, которое теперь и печатается.

— А потом еще Игнатию (Брянчанинову) службу Вы какую-то написали?

— Я писала много книг, в том смысле, что я задевала много вопросов, все это клалось в ящик и там содержалось. Но в конце концов я познакомилась уже ближе с владыкой Антонием. Он был очень хороший, простой человек, хотя много ездил по «европам».

Он как-то познакомился со мной, мы были с моей приятельницей Машей Соколовой у него на даче в Петербурге. Я ему дала образец моей книжки, какой-то опус маленький. Он прочитал и говорит: «Что я буду делать с ним? Куда я его напечатаю?». Я, конечно, очень огорчилась, это были уже 1970-е годы, у меня накопилось уже много материала, но я смирилась. А потом я говорю: «Владыка, а если я буду писать про отцов, которые пишут святые книги и которые пишут службу?»

Я очень люблю службу. Дело в том, что батюшка воспитывал нас так, чтоб мы читали службу каждый день, что это наше питание. Это была традиция батюшки Германа и его старца. Вы пойдете в ту комнату и увидите, что у меня висит большой образ батюшки Германа. И вот батюшка Герман был очень строгий монах, и я его очень любила.

Я говорю: «А если я Вам дам прочитать службу какому-нибудь отцу, который пишет службу?». Мы же знаем, что наша служба православная составлена небольшим количеством отличных певцов православия, отличных отцов — Дамаскиным, Косьмой Маюмским, Андреем Критским и так далее. Он говорит: «Это можно попробовать». Я и попробовала.

И в следующий его приезд в Москву я не стала дожидаться, когда я поеду в Ленинград. Я ему привезла и начала читать. Он говорит: «Это ничего, это пойдет». В то время начал выходить журнал «Богословские труды». Он мне дал срок, я поторопилась, немножко развила и дала ему. Он взял.

Случилось так, что украли этот большой саквояж, который он вез из Петербурга в Москву, но так было нужно. В конце концов эта работа появилась. И вот первая работа, которая напечатана мною, появилась (я теперь уже и не помню год) в журнале «Богословские труды» и была посвящена преподобному Косьме Маюмскому. Косьма Маюмский, друг Иоанна Дамаскина, — замечательный, еще более превосходный, потому что необыкновенный талант он имел, певец церковных песней. Вот я его написала.

Он говорит: «Пойдет, пойдет!». И напечатал, хотел напечатать под чужим именем, потому что такой же не было, а я была уже в это время монахиня. Он говорит: «Под каким-то другим именем, мне все равно». Вышло так, что вышло под моим именем: «Владыка, почему так?», — «Так вышло!», — он говорит.

Я начала печататься. И я тогда, при его жизни, напечатала 5 книг — 5 своих сочинений о святых отцах, в том числе об одной женщине, конечно, которую я очень почитаю как церковную поэтессу и о которой никто никогда не писал.

Потом это время прошло, и наступил уже период другой. Наступил период, когда появился журнал «Альфа и Омега», и я познакомилась с издателем книг. И его руководитель приняла мои напечатанные в «Богословских трудах» вещи, она решила их переиздать, и дополнительно я еще что-то писала. Таким образом, я начала писать в «Альфе и Омеге».

А сейчас, если Бог благословит эти мои помыслы, эти мои печатания, эти мои восхваления отцов, пишущих для службы, они выйдут в виде отдельной книги. Ну, что Бог даст, этого я жду.

«Альфа и Омега» вступила в содружество с московским издательством и напечатала мою первую книгу, называется «Старчество на Руси». Она вышла года три назад, хорошо покупалась. Это было о моих любимых писателях духовных, которых любил и батюшка, — об Игнатии (Брянчанинове), о матушке замечательной, которую мало кто знает, и о других редких старцах.

Она (издатель — прим. ред.) потребовала следующей книги, она потребовала того, чтобы было уже теперь старчество в наши дни. Мне не очень хотелось издавать то, что было в трудные годы. Мне казалось, что время еще не пришло. Я умру, тогда можно напечатать. Они напечатали, книга продается не с таким успехом, как первая. Мне говорили, что ее меньше покупают, но она дороже.

Я могу только добавить ко всему этому, что Петровский монастырь имел у себя старцев, которые вышли из Зосимовой пустыни. С Зосимовой пустынью мы и сейчас соблюдаем (только вчера мне звонили) большую связь.

Дело в том, что там восстановлены могилки старцев. И такая радость, что о батюшке Германе — его очень любил мой батюшка, который не мог произнести это имя без слез, который подарил мне книгу, подаренную ему батюшкой Германом, и который всегда рассказывал о нем как о примерном, идеальном старце — будет тоже написано.

— Матушка, а Вы со своими духовными сестрами часто встречались?

— Каждый вечер я ходила в церковь. Я приходила с работы, бросала сумку и бежала в Петровский. Утром я не могла ходить к обедне каждый раз, ходила только, когда были праздники, а тут бежала каждый вечер и стояла службу. Потом мы провожали батюшку домой, часто провожала я, потому что я жила недалеко от того места.

Я, бывало, довезу батюшку до Троицкой, соскочу, подниму его на второй этаж, позвоню и бегу домой, тут был небольшой кусочек до Мещанской. Я жила в переулочке на Мещанской. Вот так было.

А Игнатий… я написала, как Владыка выбрал это имя? Я стою около придельчика, придельчик маленький, с дверкой, он закрывался. Он летит, он любил говорить всегда громко и по дороге что-нибудь такое сказать, тебя ошеломить он очень любил, он был большой оригинал. «Пойдем устанавливать имя твоему отцу!» Пошел с отцом Зосимой и там, на Святом Престоле, отец Зосима вынул имя «Игнатий».

Батюшка просил и «Варсонофий», и «Агафон» ему оставить, он просил еще какое-то имя, и в том числе он всегда просил «Игнатий». Вот выходит Владыка, он всегда говорил громко: «Вот, выбрали имя твоему отцу!», — и побежал. Он всегда бегал, бегал, он не ходил, а летал! Если он служил, то он влетал, как ангел!

— Матушка, а как Вам выбрали имя?

— Кое-что я не могу сказать, а кое-что могу. Батюшка выбрал мне имя того святого, которого он любил в Казани, когда учился и когда эти святые — Варсонофий, Гурий и Герман — были основные святые Казани. Батюшка стоял около мощей Варсонофия. Он любил его, он мне дал особую книгу читать, где было очень подробно описано о его жизни, о его характере, о его, так сказать, способностях, наклонностях.

Вот, батюшка говорит: «Вот тебе это имя подошло!», — он всегда выбирал имя так, чтобы оно подходило. Как одной дочке генерала он дал имя Досифея. Почему? Потому что Досифей был из благородных, он описан в книге знаменитой о монашестве, и батюшка дал ей имя Досифея.

Я очень почитаю Варсонофия. Я с молодости, скоро после пострига, ездила туда, всегда прикладывалась, а потом я часто ездила по Волге со своей спутницей жизни Машей. Мы очень часто ездили по Волге — это был наш отдых. Мы обязательно заезжали в Казань, и в Казани мы обязательно искали ту церковь, где есть мощи святителя Варсонофия, и я прикладывалась к мощам.

Раньше, в начале, еще в самом начале, мощи стояли в раках, а потом их уже, по-видимому, раздробили и дали в другие места. Но была церковь, которая содержала мощи святителя Варсонофия. Очень замечательная личность, своеобразная такая, которую батюшка очень любил, потому что студентом он стоял около его раки и молился.

— Матушка, а когда Вы стали Игнатией?

— Довольно скоро после батюшкиной кончины, в тот же год. Так Господь устроил. В год батюшкиной кончины, в 1938-м.

http://www.pravmir.ru/monaxinya-ignatiya-puzik-o-starchestve-xx-veka-i-o-svoej-zhizni-video/