Они плакали о том времени,

Когда Солнце не заходило,

И Лето было вечным,

И мама притворялась бессмертной.

Дина Калиновская.              

– Ты всегда хотел знать, как я выжила при немцах, – тихо сказала мама, – я спала с ними. Спала хорошо. Им нравилось. Поэтому и выжила.

Почти сразу после этих слов мама потеряла сознание и вскоре умерла. Корректная медсестра отключила все медицинские аппараты, подключенные к маминому легкому телу, и оставила его с ней. В последний раз.

Потом Давид закрутился с организацией похорон. Затем прошли семь дней траура, во время которых он узнал, что друзей у него немного, а знакомых – пруд пруди. Все его приятели приходили, неся на себе груз печали. Правда, через несколько обязательных минут они его благополучно сбрасывали и темы за тем траурным столом поднимались еще какие интересные: от падения акций на бирже до гастролей нетрадиционного Бори Моисеева.

Через неделю он заказал надгробие, голубой гранит, известный стандарт, никаких излишеств. Долго думал, что написать на памятнике. Максим подсказал тривиальную фразу: «Ты всегда с нами». Что ж, подумал Давид, заезженно, но верно. Мысли о матери действительно преследовали его. Впрочем, что значит преследовали? Просто в ушах стояла последняя ее фраза, разломавшая тот день на «до» и «после». И совершенная беспомощность заполняла внутреннее пространство его сознания, не находя выхода.

Сразу после траурной недели «шива» Давид взял отпуск. Жена Инна непонимающе пожала плечами. Целую неделю ей пришлось исполнять роль радушной и сострадательной хозяйки дома. А сейчас больше всего хотелось вернуться к рутине. Но она промолчала. И Давид был благодарен ей за это. И за то, что полгода назад, точно так, пожав плечами и промолчав, она освободила гостевую комнату для мамы, перенесшей первый микроинсульт.

Взяв отпуск, Давид отправился к морю. Свобода действий и передвижения, и полное отсутствие планов привели его на скамейку в конце приморской набережной, где ему, казалось, легче будет сосредоточиться. Израильская осень, вперемежку дожди и тропические ветры, сделали свое дело. И пляж был почти пуст. Двое рыбаков с пустыми ведерками, как стойкие оловянные солдатики, безнадежно стояли на посту у кромки моря. Четверо их более удачливых собратьев вытаскивали на берег сеть, полную серебристого рыбьего дождя. Несколько рыбешек выскользнувших из сети, стали мгновенной добычей чаек. Почему-то чайки настолько поэтические в полете над морем, на песке казались толстыми, носатыми созданиями и теряли все свое воздушное обаяние. Наблюдение за ними отвлекло Давида. И на минуту ему стало казаться, что вообще не было этого последнего разговора с мамой. Что все закончилось с ее уходом. Никто кроме него не слышал этих слов. И просто нужно забыть их.

И можно вернуться к будням. Поехать в Тель-Авив, проведать старшую дочь Анат, которая так редко приезжает домой. Затеять с Максимом, младшим сыном, побелку давно поблекшей квартиры. Или, наконец, собраться с Инной в долгожданную поездку в Прагу, повезти ее на листопад в разноцветье Карловых Вар. Как-то встряхнуть поблекшие, как и квартира, их отношения.

Анат, после армии, отъездив положенный срок по миру, окунувшись во все реки Индии, вернулась в Израиль и поступила в театральную школу на удивление родителям и зависть всем своим подружкам. Сохранив доверительные отношения с матерью, связь с отцом она ограничивала легким поцелуем при встрече, и это огорчало Давида. Другое дело, сын Максим, с которым можно было, понимая друг друга, даже молчать. Инна утверждала, что это тоже часть естественного отбора, мамина дочка, папин сын…

Мамина дочка, папин сын…. В семье его родителей не сложились эти традиционные отношения. Старшая сестра Маргарита всегда была привязана к отцу, балагуру и весельчаку, а Давид, Дима – к немногословной матери, с которой он умел молчать так, как умеет сегодня молчать с ним Максим. На одной ноте…

Почти сорок лет Бронислава Давыдовна преподавала музыку. Гаммами и сонатами было заполнено все пространство их маленькой киевской квартиры, ставшей главным трофеем отца-фронтовика. А центром ее, несомненно, было пианино «Красный октябрь» престижного цвета слоновой кости. Давид рос между этюдами Брамса и вальсами Шопена. Неплохо разбираясь в тонкостях классической музыки, сам он ее не полюбил. К фортепьяно подходил редко. А если случались такие оказии, то лишь в компании близких друзей.

Мамины ученики неизменно побеждали на городских соревнованиях. Однажды ей предложили повезти своих воспитанников на международный конкурс в Польшу. Шли семидесятые, годы застоя. Пятнадцатилетний Дима был в восторге от мысли, сколько «кейфных» вещей мама привезет ему из-за границы. Отец сказал, что он гордится мамой и, несомненно, у нее есть много шансов получить призовое место. Настроение в семье было приподнятое.

И тут мама неожиданно заявила: «Я не поеду в Польшу. Не хочу ехать туда». И с маминой ученицей на конкурс отправилась заместитель директора музыкальной школы, и привезли они диплом лауреата.

Дима был озадачен и разочарован. Какой дурак отказывается от заграничной поездки? Но папа сказал: «Я ее понимаю. Ей тяжело вернуться в Польшу. Там погибла ее семья».

Дима решил, что наступил самый правильный момент расспросить отца о прошлом матери. Но он лишь пожал плечами: «Не любит она об этом говорить. И не надо, Димка. Это не помогает. Будем жить сегодняшним днем. А прошлое оставим в памяти».

Его «Прошлое», Миши Бергмана, лежало в старом истертом портфеле вместе с орденами и медалями, которые он надевал только раз в год. Всего лишь две поблекшие фотографии.… На одной – грузная женщина со строгим волевым лицом. А на другом фото, девушка с длинной косой и ровным пробором в смоляных волосах, обнимающая двух малышей. Кучерявая девчушка смотрела в объектив удивленным взглядом в поисках обещанной «птички», а лица младенца, запеленатого по всем канонам прошлого времени почти не было видно. Только маленький вздернутый носик выглядывал из чепчика. Спустя много лет Дима нашел их в кровавом списке расстрелянных Бабьего Яра. Свою бабушку Басю Моисеевну, шестидесяти лет и двадцатипятилетнюю Маню с двухлетней Галочкой и четырехмесячным Юриком. Жену и детей своего отца. Звучало это, как «нонсенс» – дети моего отца.… Но называть их братом и сестрой Дима так и не смог. Много лет Дима пытался представить отца с той его семьей. Как он любил свою жену Маню, как смеялась Галка, когда он подбрасывал ее вверх к потолку, как они с Маней вместе выбирали имя для Юрочки и не спали по ночам, когда у него болел животик. Как складывала Маня вещи для детей в дорогу, чтоб не замерзли. И как ушла с ними и свекровью в Бабий Яр, такой же золотой осенью, как нынче. И отец, его сильный отец – фронтовик был далеко от них. Позже Дима узнал, что остались в Киеве Маня с детьми из-за бабушки Баси, уверенной что им незачем бросать дом и становиться, как она говорила, безадресными беженцами. Так все получили один адрес в братской и безымянной могиле Сырецкого парка.

***

На следующий день отпуска он поехал на кладбище. Венки уже засохли, но еще лежали на могиле матери. Венок из хостеля, где жила до болезни мама, венок от высокого руководства его фирмы, которое всегда действовало по всем правилам этикета, не поскупившись даже на соболезнование в центральной газете, и венок – от Диты. Конечно, от нее одной. Его двоюродная сестра Женя в этом цветочном послании никак не участвовала.

Рабочие еще не начали устанавливать надгробие, и земля была черной и сырой после ночного дождя. И совершенно безответной. А ему надо было столько спросить… Мама.… Как мне хочется увидеть твои руки и вновь услышать их прикосновение к клавишам. Когда-то мне так надоедали твои гаммы, что я затыкал уши ватой.… Прости.… Знаешь, Инна, несомненно, захочет продать наше пианино. Скажет, что для моих редких музицирований хватит и маленького органа. Наверное, она права… Мама.… Твои слова, что это было? Подвиг или предательство.… Если это было откровение, то слишком позднее.…Да, я хотел знать о тебе, о твоем номере на руке, из-за которого ты никогда не обнажала запястья, даже летом. Чтобы не услышать лишних вопросов, не увидеть в глазах жалости. В этом вся ты… Самодостаточная и одинокая даже в семье. Но оставить меня без ответа.… Это не правильно и жестоко. Не этого я хотел. Полвека ты молчала, чтобы оставить меня с вечными вопросительными знаками. Лучше бы ты молчала до конца…

Невысокий мужчина прошел мимо Давида к соседней могиле, и, вчитавшись в имя на дощечке: «Бронислава Бергман» негромко прокомментировал: «Какая-та пани». Давид вспомнил, как киевская соседка однажды назвала маму «пани Броня», намекая, наверное, на ее неконтактность и недоступный вид. Мама тогда поморщилась и сказала: «Ваше высокопарное обращение как-то не соответствует нынешним реалиям», чем окончательно озадачила соседку. Помнит ли Давид ее смех? Пожалуй, он ни разу его не слышал, как и не видел бурных проявлений радости. Самая развеселая комедия вызывала у нее лишь легкую, чуть ироничную улыбку. И все же он был счастлив с ней рядом и прекрасно понимал отца, который говорил, что «Броня вернула в его жизнь звезды».

Знал ли отец мамину тайну? И если знал, то неужели она никогда не мешала их отношениям. Что это были за странные отношения... Отец называл маму «деткой» почти до своей смерти, а она его – Мишаней. Потому что Мишенькой его называла та жена, Маня. И мама уговорила отца не ездить в Бабий Яр в день коллективного выезда народа, 29 сентября, и не пить в этот день водку. А пойти к Мане и детям весной, в день их свадьбы, в конце мая. «И сирень тогда, Мишаня, цветет и словно жизнь возвращается. И выпей за их память вино, а не водку. Так будет по-человечески». Интересно было, что высокий и мощный отец, старше матери на целых одиннадцать лет, беспрекословно ее слушал. И маленький Димка привык считаться с ее мнением.

А сегодня взрослый и уже не молодой Давид стучится в ее могилу и не находит ответа. Ну не предательство ли это с ее стороны…

Пришли рабочие, принесли инструменты для кладки памятника. Вспугнули тишину звуком лопат и веселым смехом. Затем уважительно взглянули на Давида и притихли. Поняли, что человеку не до смеха. Первым делом они отбросили в сторону венки, чем-то напомнившие Давиду неиспользованные спасательные круги. Венок Диты осыпался засохшими полевыми ромашками. Только она могла знать, что мама любила ромашки больше других цветов. Только она…

***

Дорога в Иудее вела между молчаливыми камнями, сплетенными с землей зеленой вязью травы. В открытое окно автомобиля лился далекий и протяжный голос муэдзина, собирающий жителей на дневную молитву. В районе Иерусалима Давид взял «тремписта», высокого мальчишку – солдата, напомнившего ему Максима. Мальчик добирался в Эфрат. В машине он задремал, обнявшись со своим «Узи» и зябко поеживаясь от свежего сухого ветра Иудеи. Перед поворотом на Бейтар-Илит солдатик вышел, чтобы ловить следующую попутку, игнорируя строгие армейские указания. Он спешил на день рождения друга, а увольнительная была короткая. Давил только вздохнул.

Перед городским шлагбаумом Бейтар-Илита Давид надел заранее приготовленную кипу. Так всегда просила его Дита. Чтобы не быть белой вороной, говорила она. Но в своей шелковой кипе с зеленым орнаментом, сохранившейся после Бар-Мицвы Максима он никак не вписывался в местное черно-белое мужское население. И поэтому, быстро купив в маленьком продуктовом магазинчике слоеное печенье со сложной печатью кашрута, Давид поехал по центральной улице Раби Акива к своей тете Эдит.

Прошло почти двадцать лет с того дня, когда Дита провожала их в Израиль. Плакала, обнимая маму. Мама трогательно гладила ее по голове. Женька с мужем, оба разгоряченные с мороза, в джинсах и ярких куртках – пуховиках влетели в последнюю минуту в здание аэропорта. Женька крепко прижалась к Диме и прошептала: «Но пасаран!». Когда-то в их тимуровском детстве эта испанская фраза была тайным девизом их дружбы. Женя была младше Димы на девять месяцев, и вместе они чувствовали себя почти близнецами. Дима даже когда-то грозился матери, что вырастет и женится только на Женьке.

Тогда, двадцать лет назад, их выезд задержал Женин муж Борис, работавший на закрытом предприятии. Дита прошептала матери, что, наконец, он решил уволиться и теперь надо ждать, пока выйдет срок. Через пять лет они репатриировались… Чем занимался Борис эти годы Давид так и не понял. Но, вновь увидев Женю и Борю, понял другое: подружка его детства нынче одетая в длинную темную юбку, уже не будет прежней Женькой. Они ушли в религию, еще перед отъездом в Израиль. Стали приверженцами Любавичского ребе. Борис поменял имя на «Барух», а Женя стала Цвией. Новое имя ей подобрал раввин в соответствии c известными только ему критериями. Пожив рядом с родственниками в Хайфе и родив Пинхасика, третьего Дитыного внука, Женя с Борисом переехали в Иудею, органично вписавшись в ортодоксальную жизнь Бейтар-Илита. Здесь у них родились еще два сына и, наконец, – девочка Рейзале. На этом имени настояла бабушка. Дита переехала вслед за дочерью, грустно сказав сестре «Броня, я – чемодан. Куда Женя, туда и я». К местной жизни она так и не привыкла, ограничившись стенами дома и, помогая дочери справляться с большим и шумным семейством.

Сейчас, увидев Давида, Дита восторженно всплеснула руками, усыпанными мукой: «Димчик, как я тебе рада!»

В Дите его всегда поражала сохранившаяся детская восторженность и умение бурно радоваться мелочам, абсолютно отсутствовавшее у матери.

– Ну какая же ты мелочь? – удивилась она – ты всегда был для меня праздником. А теперь после смерти Брони…. Проходи в дом.

Она открыла коробку со слойками, затем надела очки и, вздохнув, сообщила, что Женя их не сможет есть. Кашрут, хоть и замысловатый, но не тот.

– Дита, – без всяких предисловий начал Давид, – как ты выжила при немцах?

Его тетя зажмурилась, словно пыталась абстрагироваться от вопроса и спросила – Тебе это очень важно, Дима?

Дита…, – Давид всегда чувствовал легкость в общении с теткой. И его фамильярное «ты» звучало сентиментально и близко им обоим, – Пойми, мне с этим жить! Нужно однажды узнать правду, а не всю жизнь носить розовые очки.… А, может быть, она перед смертью заговаривалась, когда говорила об этом.

– О чем, об этом? – переспросила Дита, и ее тонкие длинные пальцы несостоявшейся пианистки хрустнули от напряжения.

– О том, что она спала с немцами…

Вопрос повис в полумраке рано наступивших сумерек. И перешел в тишину, которую ни один из них не решался прервать.

– Это ее правда, – тихо сказала Дита, – и только ее…

– Что значит «ее», – взорвался Давид, – а меня все эти годы вы за дурака держали! И отца, и Маргариту…

– Димочка, не кричи, – попросила Дита – Женя спит перед ночным дежурством. Не думаю, что стоит ее привлекать к этому разговору.

– Извини, - сказал Давид, – я действительно дурак…

Дита собиралась с мыслями:

– Я была еще слишком мала, чтобы хорошо запомнить все тогда. Иногда мне кажется, что я что-то помню, а иногда, что это только мои домыслы, мои черные сны. И я боюсь этих снов, Дима. И боюсь не отделить реальность от вымысла. Понимаешь…. После войны твоя мама закрыла эту тему. Навсегда…. Она была очень красивая девушка. Ослепительной красоты. Сегодня с такими данными идут на конкурсы «Мисс чего-нибудь». И выигрывают их. Ее выигрышем стала Жизнь. И депрессия на всю жизнь.

Знаешь, как хотелось выжить. И как хочется жить в семнадцать лет! Ты можешь сказать: не любой ценой. А кто имеет право устанавливать цену жизни другого человека. Ты можешь мне ответить на это?

Родители дали тебе имя Дмитрий. А Женя в Израиле уговорила тебя поменять его. Ты знаешь, когда она тебя называет Давидом, мне кажется, что в уголке своего подсознания я вижу отца. И чувствую тепло его рук. Папа был поставщиком сигарет для польской армии. И это считался уважаемый бизнес. Но потом не стало армии… А он был такой оптимист… Он просто был уверен, что с нами ничего плохого не может случиться. До самой смерти. Знаешь, ему повезло. Он умер от воспаления легких. Не дожил до сорока пяти лет. В гетто умирали от любого осложнения. Но он умер не от пули, не от газа…. И он успел увидеть Йосика. У нас ведь родился брат, в самом начале войны. И еще ему повезло, что он уже не узнал судьбу мамы и сына. У каждого своя судьба, Дима. А моя мама обманула мою смерть…

После ликвидации гетто, там, в концлагере, ее с малышом и со мной отделили в одну сторону, а Броню – в другую, к работоспособным женщинам. И знаешь, что сделала твоя бабушка Роза, которая любила своих детей больше всего на свете? Она оттолкнула меня в сторону Брони, и та заслонила меня собой. Надзирательница не успела заметить это, а только странные движения мамы с Йосиком на руках, и со всей силы дала ей пощечину. А я почему-то не заорала «Мама» и не бросилась к ней обратно. Наверное, тоже хотела обмануть свою смерть.

А потом… Наверное, он сразу обратил внимание на Броню, этот немец. Он принимал нашу колонну. Уже и сил не было стоять на ногах. А Броня и тогда выделялась в толпе. И когда нас обрили и отправили в женский барак, он все время наблюдал за ней. Я думаю, что он был из средних офицерских чинов, но, во всяком случае, имел какое-то влияние.

Бронислава Бродецкая, твоя мама после нескольких селекций, которые нас миновали, попала в двадцать четвертый блок. Кто может понять, что двигало этим человеком? Неудовлетворенная похоть, авантюристские наклонности?.. В том блоке предоставлялись сексуальные услуги офицерам концлагеря и в тот блок еврейки не попадали… Броня свободно говорила по-польски и со школы владела немецким. Она попала туда, как полька. А я вместе с ней. Только жила я при прачечной. Была девочкой на побегушках. Била меня прачка иногда, если не так быстро ей помогала. В концлагере взрослели быстро... Те, кто успели повзрослеть... Но Броню я видела часто. Видела, какие у нее глаза красные, но она никогда не плакала. Никогда. Словно заморозилась душа у нее... А потом он застрелился, этот немец. Мы-то не знали, что происходит вне лагеря.

Нас бросили обратно в женский барак. Но уничтожить не успели. Помню, высокого парня, который крикнул нам по-русски: «Свобода!». Я тогда русского языка не понимала. А Броня, что с ней произошло тогда… Она бросилась к нему на шею и зарыдала. Она плакала, а парень ее успокаивал и называл деткой. Так странно называл. Его звали Миша Бергман, того парня. Папу твоего…

После войны мы поехали в наш городок, но не к кому было возвращаться. Соседи заняли наш дом. Мама с Йосиком не вернулись. Все, все кончилось там для нас… И мы отправились в Киев. Миша оставил Броне адрес.

Нет, Броня не женила твоего отца на себе. Думаю, что он влюбился в нее с первого взгляда, еще в концлагере: во впалые щеки, заостренный нос, бледное лицо. Миша тогда уже знал, что остался один на свете, без семьи, без детей. И когда он увидел Броню на пороге своей квартиры… Я не знаю, что он тогда решил. Они поженились, просто пошли и расписались в ЗАГСе. А через несколько месяцев родилась Маргарита. Миша обещал воспитать ее, как своего ребенка... Вот и все, Димочка. Вот и весь рассказ.

Дита замолчала. Они продолжали сидеть в опустившейся темноте, не решаясь ее прервать и включить свет.

– А чья дочь – Рита? – хрипло спросил Давид – ты знаешь, тетя?

Дита пожала плечами. «Может быть, того Вальтера, а может, и кого-то другого. Они ведь все пользовались Броней. И ей повезло, что она забеременела только в самом конце войны. Потому что беременность в концлагере означала верную смерть».

– Ты всю жизнь знала и молчала, – сказал Давид

Дита кивнула: – Я была слишком мала тогда. Уже много позже я все поняла. Но кто я такая, чтобы судить твою мать, Димочка. Она ведь спасла мне жизнь, а значит, жизнь Жени и моих шестерых внуков. Я не имею права судить ее и не хочу. Броня никогда не просила меня скрывать это. Я поклялась сама себе. И если бы ты не пришел с этим вопросом… Если бы твоя мама сама не рассказала всю правду, я бы никогда не открыла рот.

– Что мне делать с Маргаритой, тетя?

Дита вздохнула, – Не знаю. Решай сам. Она приедет на открытие памятника, на тридцать дней. У тебя есть еще две недели на размышления.

– Здравствуй, Давид, – Женя появилась на пороге комнаты и включила свет, оборвав затянувшуюся темноту. И возвратила их в настоящее. – Какими судьбами ты у нас? Может, останешься поужинать?

– Нет, – сказал Давид, – уже и так не рано. А дорога до Хайфы длинная.

Женя вдруг улыбнулась ему и ее неповторимые веснушки осветились. –Тогда пойду собираться на работу.

Пока Боря штудировал азы Торы, Женя подрабатывала ночными дежурствами в доме престарелых. По этому поводу Дита обычно грустно шутила, что Женя сделала молниеносную карьеру. После работы в Киеве в одном из лучших родильных отделений, она отправилась прямиком к старичкам, минуя все остальные возрастные стадии.

– У тебя ведь на днях был день рождения, – спохватился Давид, – Поздравляю.

Женя махнула рукой: – Оставь. С днями рождениями у меня явная путаница. По светскому календарю я теперь не отмечаю. А по еврейскому, просто забываю дату. Да и некогда мне о дне рождения особенно думать с моей футбольной полукомандой. – Она засмеялась. Затем спохватилась, и вновь стала серьезной и задумчивой, другая его двоюродная сестра.

***

Дита вышла проводить Давида к машине. Чувствуя, что задыхается, Давид глотал воздух и глубоко дышал. Дита крепко взяла его за руку и сжала ее.

– Знаешь, что Димочка, – сказала она – моей дочке сегодня не так интересно мое прошлое. А я ведь тоже не совсем здоровый человек. Сохрани вот это.

Дита вынула из старой картонной коробочки большую перламутровую, чешуйчатую пуговицу. Под тусклым освещением фонаря она переливалась диковинным и странным светом – Я очень любила в детстве играться с мамиными вещами. И твоя бабушка Роза дала мне эту пуговицу перед отправлением в концлагерь. Всю войну она была моей единственной игрушкой, я даже согревалась, когда держала ее в руках. И, впрочем, это единственная памятка от моей мамы. Я ведь даже лица ее не помню. А только представляю ее... Но такая красивая пуговица должна была быть непременно на роскошном наряде красивой женщины. Так я думаю… Как жаль, Димочка, как мне их всех жаль…

***

Маргарита, как и обещала, приехала на «тридцать дней». Траурная церемония открытия памятника прошла спокойно с легкими всхлипываниями. Старушки из хостеля принесли большой вазон с вечнозеленым кактусом. Практичен и долго будет стоять. Им было совершенно невдомек, что мама кактусы не любила, как и все колючее. Они, перешептываясь, смотрели на Маргариту, заслонившуюся от мира огромными солнечными очками. Затем подошли познакомиться. Конечно, конечно, они слышали, что у Бронечки на Украине осталась дочь, но что она такая интересная женщина и так похожа на маму!..

Маргарита, не снимая очков, вежливо приняла все соболезнования и комплименты. Интересно, подумал Давид, у нее искривлены кончики губ, словно за этим черным стеклом она плачет. Но я, то знаю, что глаза у нее совершенно сухие. Они и тогда были сухие, в аэропорту «Борисполь» двадцать лет назад, когда она провожала их в Израиль. Ему бы быть таким сдержанным, а он – вихрь эмоций, как и его отец.

Маргарита действительно выглядела хорошо. Несмотря на свои шестьдесят с хвостиком (длина хвостика никогда не комментировалась) она была подтянутой и элегантной. Настоящая европейская леди! Матовое лицо без единой морщинки, даже обычная предательница шея не выдавала ее возраст. Давид видел взгляды Инны на его сестру и четко представлял ход ее мыслей. И даже пожалел Инну, бесполезно борющуюся с лишним весом уже несколько лет. Перед сном она непременно скажет ему: «Конечно, твоя сестра шикарная женщина. Куда уж мне – клуше, с домашним хозяйством, ленивым мужем и двумя детьми». И лучше всего будет промолчать. И тогда из искры не возгорится пламя. А, может быть, сказать, что он любит ее такой и не поменял бы ее ни на одну самую элегантную женщину в мире…

Вечером Маргарита вышла покурить на балкон. Инна не переносила запах никотина в квартире. Увидев быстрый взгляд Давида на сигарету, чуть извинительно объяснила: «Это легкие, дамские. С годами я отказалась от сладкого, острого, мучного. Но от одной-двух сигарет в день никак не могу». Сегодня это была уже третья, и Давид понял, что Маргарита волнуется.

Он принес маленькую резную шкатулку и подал ее сестре. В шкатулке на красном бархате лежали мамина рубиновая брошь, несколько колец и сережки – подвески. Маргарита покачала головой: «Я не буду брать это, Дима. Мне это не нужно». «А для памяти?» – спросил Давид. Маргарита задумалась: «Для памяти… Отдай мне папино обручальное кольцо и… его орден красной звезды. В детстве он давал мне всегда разглядывать его медали. И иногда мне кажется, чтобы почувствовать запах детства… я бы вновь хотела прикоснуться к ним».

Она поглубже уселась в кресло и потушила сигарету. В тени вечера ее лицо казалось потускневшим и уставшим. «Знаешь, – сказала Маргарита, – мама всегда любила больше тебя. Может быть, поэтому я так спешила замуж. Искала что-то, чего у меня не было дома».

– Почему ты так решила? – спросил Давид. Маргарита улыбнулась, улыбка ее была такой же ироничной, как у матери.

– Это было видно по ее глазам, Димочка... А однажды, ты болел. И мама сидела у твоей постели и шептала тебе что-то. А я услышала, что она шептала. «Я очень ждала тебя, сынок, – говорила тебе она, – ты даже не представляешь, как ты был мне нужен». Ты ведь знаешь, что мама наша никогда не была эмоциональной. Поэтому я удивилась и прислушалась. А ты ее спросил: «А Риту ты тоже ждала?». И ты думаешь, Димочка, что она ответила тебе что-то? Просто продолжила гладить тебя по руке.

– Я этого не помню – сказал Давид

– И не удивительно. Тебе ведь было всего четыре года. Разве дети помнят себя в таком возрасте? А мне было восемнадцать. И этот ваш разговор я держу в памяти всю жизнь. Она ведь больше десяти лет лечилась, чтобы тебя родить. Объездила все лечебницы. Отец говорил, что ему и меня хватает, чтобы перестала себя мучить, а ей меня не хватало, понимаешь. Она никогда не называла меня доченькой, как отец. Формально я совершенно ни в чем не могу ее обвинить, но мне всегда хотелось отгородиться от нее своей самостоятельностью, своей личной жизнью.

– Ты никогда не задумывалась, – возразил Давид, – что у мамы была своя личная послевоенная травма. Может быть, это отражалось на ее поведении? Она ведь потеряла всех своих близких и прошла через концлагерь. Ты помнишь, как она отказалась от поездки в Польшу? Ты помнишь ее номер на руке?

Маргарита пожала плечами: – Если бы она хотела быть со мной откровенной… Но она жила в своей раковине и закрывала ее перед моим носом.

– И перед моим – добавил Давид.

– И перед твоим, – согласилась Маргарита – такая уж она была, наша мама. Сегодня мы уже ничего не изменим. Я, кстати, часто езжу в Польшу, и в Германию тоже. У меня основные поставщики косметических средств оттуда. Да и времена нынче другие

Маргарита потянулась за пачкой сигарет, встряхнула пустую коробку и махнула рукой.

– А знаешь, продолжила она, – у меня сейчас могли бы быть тоже двое детей. Сын и дочь. Как у тебя. Я ведь два аборта сделала. Сперва я не хотела детей, когда жила с Эдиком. А потом не хотел Вадим, наверное, боялся завязнуть в алиментах. Уже ведь платил на двоих. А с Андреем дети не получились… Химия не сработала. Так и осталась я одна. Ну да, все еще шикарная женщина. Владелица модного косметического салона. Подумать только, ко мне на прием записываются за месяц. Ты знаешь, как меня называют недоброжелатели?

– А у тебя они есть? – удивился Давид

– А у кого в бизнесе их нет? – рассмеялась Маргарита – меня называют королева Марго. Значит, боятся и уважают.

Они надолго замолчали. Маргарита автоматически стучала указательным пальцем по пепельнице, словно стряхивала несуществующий пепел. Над их балконом на четырнадцатом этаже совсем низко пролетел самолет, занавешенный от взглядов сеткой тумана. Маргарита прислушалась к его гулу.

– Послезавтра улечу, – неожиданно сказала она, – и словно, опережая возражения, объяснила, – дела, Димочка, дела… А если честно, хочу домой. С годами стала очень дорожить своим уютом. Значит, старею. Но я рада, что мне выпал этот разговор с тобой. Пусть даже после ее смерти. А ты не бери его близко к сердцу, Дима. В каждой семье свои законы.

И еще… я хотела тебе сказать, что хожу на кладбище к папе. Давид вздрогнул при мысли об отце, но Маргарита не заметила этого и продолжила: – И в Бабий Яр я хожу, правда, не помню точную дату той свадьбы папы и его Мани. Так что хожу всегда по весне, когда расцветает сирень. Там еще один памятник поставили недавно. Расстрелянным детям. Трогательный очень памятник получился. Бронзовая девочка стоя, протягивает к кому-то руки, бронзовый мальчик упал, и голова его склонилась, а между ними поломанная игрушка, кукольный клоун в колпаке, тоже с поникшей головой. И рядом много живых цветов. И рябина цветет такая яркая, как кровь. Вот и все. Больно, очень больно там… Может быть, эта девочка и есть Галочка, дочка нашего папы?

***

Он провожал ее в аэропорт поздней осенней ночью. Резко похолодало, и, несмотря на новый муниципальный налог на засуху, уже два дня беспрерывно лил дождь. Озабоченные пассажиры постоянно глядели на электронное табло, боясь, что непогода отменит их рейсы. Но вылет на Киев был объявлен вовремя.

– Прощай, Димочка, – сказала Маргарита, крепко обняв брата, – Я знаю, что мы не были с тобой близки. Наверное, в этом больше моя вина. Все занималась собой. Хотела не себя подогнать под время, а время – под себя. Но, знаешь, не успела многого... А главное... Впрочем, к чему это сейчас. Ты только помни, что я есть у тебя.

– Конечно, – пообещал Давид, – я помню, сестра.

Вернувшись домой, он нащупал в кармане пуговицу, отданную ему Дитой и забытую в тепле куртки. Долго разглядывал ее потускневшую поверхность, словно пытался уйти в несуществующее Зазеркалье. И спрятал ее в мамину резную шкатулку.

Эпилог, который должен был быть Прологом.

Это была всего лишь пуговица. Но зато, какая пуговица! Ее чешуйчатая поверхность отливала таким глубоким бирюзово-синим цветом, что казалась маленьким зеркалом, отражающим небо и море. Ее перламутр блестел, как крупная капля дождя, остановленная в своем грозовом полете. Она идеально подходила к новому черному платью, смягчив его строгий стиль своим неожиданным появлением на воротнике-стойке. Об этом платье пани Роза долго мечтала, и наконец, пошила к своему дню рождения. И надела всего один раз…

Затем налетела позабытая волна токсикоза. Подумать только, Броне уже пятнадцать лет. И парни на улице уже не могут оторвать от нее глаз. А маленькой Эдит только три года. Неправильная разница между детьми… Но после Брони родились Аврумеле и Яков. И оба не дожили до двух лет. И ей пришлось хоронить своих мальчиков и видеть серое, словно известка, лицо мужа. Он так мечтал о сыне.

А потом родилась Эдит, их маленькая радость. Она слабенькая, часто болеющая девочка, но, Слава Богу, все при ней. И нет никакой опасности для ее жизни.

И когда Дувид и Роза Бродецкие хотели сказать спасибо за все и поставить точку, на нее нахлынула такая волна токсикоза, что никакого сомнения не оставалось. И Дувид снова мечтал о сыне.

И уже был заказан самый лучший доктор Кауфман, который обещал прийти на роды в любое время суток. И соседи, сменив удивленное любопытство в глазах доброжелательными улыбками, провожали взглядом округлившуюся фигуру Розы.

И Бронечка, оставив в стороне ноты, бросалась помочь маме во всем. А иногда, по вечерам они музицировали вместе, в четыре руки. Словно четыре бабочки порхали над клавишами рояля, чуть прикасаясь к его гладкой поверхности и заставляя замирать сердца слушателей.

В эти минуты благословенных вечеров Дувид сажал на колени маленькую Эдит, обнимал ее и не хотел большего счастья.

Жена – умница, красавица – старшая дочь. Малышка, радующая душу своим смехом… И, быть может, вскоре будет подарок судьбы – сын, уже заговоривший на своем языке в животе матери. И теплые стены дома, и эта музыка Шопена в четыре руки…

И тогда началась война…